В своей архаичной форме поэзия явилась как ритмическая, магико-приподнятая речь — неотъемлемый атрибут коллективно-общинной жизни. Бесспорно, древние люди говорили также и прозой. Но в прозе меньше магии, в ней оседала обыденность. Поэзия становилась празднично-ритуальным, обрядово-коллективным феноменом, неизменно сопутствующим охоте, рыболовству, войне, уборке урожая. Как часть искусства, она создает знаково-символическую форму всех, сколько-нибудь заметных, социальных явлений. В основе любой общественной традиции лежит первоначальный изоморфизм, соответствие ритмов трудовых актов и ритмов магико-ритуальных, обрядово-поэтических и музыкальных. Схватывание и изображение этих ритмов коллективной жизни (а в ней и через нее — космических ритмов) — залог общезначимости поэзии, ее символов, образов и идеалов. Отсюда — появление художественных эмоций, формирование страстей. Вначале поэзия была неразрывна с магией. Их объединяли поиски ритмов, соответствий, эмоций, образов, движений, звуков и т.д., но потом пути разошлись. Поэзия оставалась за теми, кто понимал, что иллюзия искусства служит им не заменой действительности, а лишь символической, эмоционально-художественной компенсацией (сублимацией) или дополнением к действительности, одной из форм ее проявления. Чары искусства служили и служат эстетическому удовольствию.
Стремление (воля к…) получить удовольствие от потребления культурной ценности, в культурной форме, т.е. способом, инстинктивно не закрепленным, а зафиксированным традицией и нормой, такое стремление уже в седой древности делается общераспространенным и заразительным. История людей с этих пор становится историей борьбы именно за культурные удовольствия, за ценности, недостаток или несовершенство которых являются источником почти всех(!) движущих людьми интересов. Отныне человека интересует не само по себе насыщение потребности, а лишь та или иная его культурно сублимированная форма. Т.е. важнее ритуал еды, например, пир, чем сама физиология. Подобно тому, как из 32 букв алфавита формально возможно бесконечное число слов, так и на основе ограниченного числа основных видов «инстинктивных удовольствий» формально возможно неограниченное количество их сублимаций, [46] или культурно-ценностных ориентаций, выраженных в обрядах, ритуалах, привычках. Воля человека обрела, таким образом, неограниченный источник своего могущества.
Культурные формы поведения потому закрепились в общественной и исторической традиции, что являлись действенной формой разрешения каких-то общественных противоречий и проблем. Так застолье — лучшее средство снятия разногласий. Пир — форма согласия, гармонизация интересов, настройка на положительные эмоции. Пир — образ блага и образ красоты. Пиршество есть ритуал, который формирует как моральную норму, например, добро, так и эстетическую норму, например, прекрасное.
О миссии прекрасного. Вспоминается старый спор: будет ли Аполлон Бельведерский также прекрасен, если на земле не останется ни одного ценителя его красоты?
Красота природы сама по себе невыразительна. Это, так сказать, вещь в себе. Поэт наделяет эту красоту языком, озвучивает ее, осмысляет, придает ей культурное значение, форму. Природа реальная и природа искусственная, художественно выраженная, это разные вещи, две разные природы. Скульптура бога Аполлона прекрасна. Красота и создается, и воспринимается. Скульптура сохраняется надолго. Но не навечно. Лишь воспринимающий, оценивающий продлевает красоту, делает ее долговечной. Если Аполлон останется без пригляда, то со временем он разрушится и исчезнет. Исчезнет и прекрасное. Впрочем, здесь сохраняется лазейка (а почему бы нет?) той точки зрения, что Аполлон будет некоторое время прекрасен, пока не разрушится мрамор, хотя людей, его ценителей, не будет на земле уже тысячу лет. Но стоит нам обратится к словесности, как все сомнения отпадают. Останутся ли прекрасными стихи, когда на земле уже не будет ни одного слушателя? Утвердительный ответ абсурден.
Поэт — созидатель и ценитель прекрасного. Объективным основанием прекрасного служит форма предмета, гармонирующая со своим содержанием, т.е. позволяющая максимально развиться, вылиться своему содержанию, не уродующая его. Гармония, симметрия, равновесие, баланс и некоторые другие свойства явлений мира могут служить внешним основанием для оценки художественного образа, как прекрасного. Объективным внутренним основанием прекрасного служит связь человека с определенными свойствами [47] явлений мира (баланс, гармония, равновесие и т. д.). Созерцая гармонию внешнего мира, человек необходимым образом устраивает (вначале бессознательно) гармонию внутри самого себя и внутри общества. Сталкиваясь с гармоничными природными вещами, в которых части согласованы внутри целого, человек создает прекрасные их копии (мимесис. — Следуем за Аристотелем в его «Поэтике»!). Создание прекрасного образа требует от художника умения согласовывать его части между собой и с целым. Так, сложная гармония открытых систем формируется на основании устойчивости разных, неравновесных частей, где присутствует баланс разновеликих и разных по качеству элементов. Эти сложные гармонии и балансы служат оригиналами при создании прекрасных копий. Природа не создает прекрасного, но создает (весьма условное понятие в отношении природы!) гармоничное, не создает совершенного (идеального), но позволяет каждой вещи пройти высшую для нее фазу естественного развития. Так же точно, она не создает безобразного, а создает дисгармоничное, несбалансированное. В природе реально противостоят друг другу состояния и хаоса, и порядка. Миссия художника — создать копию того, что отвечает этим природным состояниям вещей, создать прекрасную или безобразную форму (в художественном смысле).
Когда же образ создан, то художник озабочен лишь тем, как совместить его с конкретными вкусами своих современников. Что он изберет? Либо следовать законам красоты, т. е. соответствовать естественной гармонии, либо следовать моде. Как разрешить дилемму? Возникает понятие художественного канона (в науке и философии — парадигма). Канон — это набор самых удачных типов художественной деятельности, комплекс идеалов, которым надо подчиняться для того, чтобы противоречия между подражанием природе и вкусами эпохи не были разрушительными для индивидуального творчества (для экзистенциальной нормы). Поскольку почти любой художник творит в рамках какого-то канона, к которому он приходит случайно, интуитивно (опять же в соответствии со своей экзистенциальной нормой), постольку его идеалы становятся известны зрителям или слушателям.
Когда поэт говорит о «родстве душ», он имеет в виду сходство вкусов и идеалов между читателем и писателем. Так, Лермонтов часто жалуется на отсутствие понимания его творчества [48] со стороны публики: «И вряд ли есть родство души». Но он лукавит. Если бы его не слушали, то и поэзия не состоялась бы.
Главной социальной определяющей деятельности поэта выступает требование общества. Это требование гласит: «Необходимо питать наши вкусы и, по возможности, их развивать». «Питать» — это создавать «зрелище». А развивать вкусы? С этим гораздо сложнее. Миссия прекрасного как раз и состоит преимущественно в том, чтобы развивать вкусы общества за счет подвижнической деятельности художников. Недаром в Предисловии к «Герою нашего времени» Михаил Юрьевич предлагал «горькие лекарства» взамен сомнительных сладостей, которыми закормили неискушенную публику и «испортили ей желудок». Он видел развитие вкусов там, где мало кто предполагал, и не видел его там, где трудились в поте лица многие. Если в обществе выработался вкус к определенным «сладостям», то эти «сладости» есть не что иное, как образы, созданные в определенном каноне и отвечающие определенного (низкого) уровня идеалам публики. Нравиться может (как правило!) лишь то, что соответствует моему идеалу (идеальному образу предмета эстетического потребления). Я любуюсь тем, что мне по вкусу и плачу за это деньги. Неразвитые идеалы большинства публики создают определенный дискомфорт для творчества гения. У художника определенно портится характер, или нрав, как выражались раньше. «Не верь, не верь себе, мечтатель молодой, / Как язвы бойся вдохновенья!» — это по поводу испортившегося характера Михаила Юрьевича. Идти на компромиссы со вкусами разношерстной публики и даже со вкусами самой образованной части общества, светской, он никак не хотел и не мог. Вот и получается — миссия прекрасного через испорченный характер гения.
Выше приведенный кусок текста написан в ставшей традицией манере. Менторство философии и науки в отношении других форм и видов творчества стало нормой, которая тяжела. Но ведь на самом деле поэзия древнее, музыка древнее, и старшинство за ними. Первый голос — им. В российской культуре с начала 19 века поэзия и литература вообще занимали по праву первое место. Вся мода шла от них. Кажущаяся легкость, с какой Пушкин овладел вниманием образованного общества, это легкость перворожденного, вступающего в свои права. Потом пришел черед модернизма Лермонтова, который стал фиксатором конфликтов, накопителем проблем, [49] индикатором прорех, знаменосцем возможностей, которые, увы, транжирятся человеком, или поколением, или народом, или человечеством в целом, с невероятным легкомыслием и невежеством. Поэзия стала истинными щупальцами времени. Ее язык — циферблат, растекшийся в пространстве жизни, заполнивший все низины и ямы. Обозначь, прежде всего, боль, а уж радость сама найдет дорогу! В искусстве, особенно высоком, достаточно выразить конфликт, противоречие, зафиксировать боль, чтобы тем самым снять их. По Аристотелю — это катарсис. Миссия прекрасного, высокохудожественного, в том, чтобы устроить возвышенный пир, пусть и во время чумы.
Может ли отвечать философия требованиям такого «симпозиума»? Вполне. Идут ли в философию несостоявшиеся ученые, как в литературную критику несостоявшиеся поэты? Может быть. Не столь важно, «звучит» философия или «светится» на экране дисплея, когда подключаешься к Интернету, главное, чтобы состоялся возвышенный пир.
Добавить комментарий