Язык и позиция субъекта: Лакановская структурно-семиотическая концепция субъективности

• Субъективность и язык
• Самость и идентичность
• Воображаемое, символическое, реальное

Начертанная Лаканом картина субъекта — того, что мы обычно называем ego или самостью — достаточно необычна. Она противостоит эмпирическому и прагматическому взгляду на ego как на фиксированную, целостную сущность, которая детерминирована, если и не божественно, то генетически или нейрофизиологически. По этой причине термины «ego» или «самость» неприемлемы для понимания лакановской концепции субъективности, поскольку они подразумевают целостность или тотальность; ту, которую он отрицает, переформулируя фрейдовскую идею «расщепленного я» (Ichspaltung). По мнению Луи Альтюссера, часто приводимому в исследовательской литературе, принципиальность позиции Лакана как раз и состояла в его попытке пересмотреть психоаналитическую теорию без ссылки на понятие самости или ego 1. В то время как лакановское ego (или до-вербальное, нарцистическое я) едино, субъект, напротив, расщеплен на сознательную и бессознательную части. В своих текстах Лакан придает значительно большее внимание проблеме субъективности, чем любой психической функции ego. На протяжении всех своих работ Лакан стремится разоблачить общую иллюзию, идентифицирующую ego с субъектом. Лакановский субъект это констелляция знаковых отношений, «говорящий» субъект. В противоположность известному декартовскому принципу cogito или мыслящему субъекту Лакан пытается выстроить своеобразную антикартезианскую максиму «лингвистического» субъекта, бессознательного субъекта речи. Она призвана указать на то, что пространство человеческой субъективности конституируется в поле некоторой Абсолютной субъективности. Лакан не приемлет гипертрофию принципа cogito, превращающую его в принцип превосходства сознания над целостностью человеческого опыта 2.

Но одновременно он находит и нечто значительное у Декарта. Не только то, что сомнение обеспечивает силу разума, но что сомнение [63] опровергает любую форму субстанциального единства субъективности. В том пункте, где Декарт обнаруживает достоверность своего бытия в сомнении, там мысль Лакана близка декартовской. Он также находит основание именно там, где сомневается. Только для него это не мышление, а как и для Фрейда — бессознательное, доступное, правда, не через анализ сновидений, а через анализ языка. В этом смысле реконструируемая Лаканом несубстанциальная субъективность это именно языковая субъективность: loquor ergo sum (говорю, следовательно, существую).

Популярность к идеям Лакана пришла после разочарования общества в событиях мая 1968 года. Она была вызвана особым характером его теории, пытавшейся примирить марксизм и экзистенциализм. Как этическая доктрина экзистенциализм представляет собой этику индивидуальной ответственности и разумного выбора. Но как теория субъективности экзистенциализм принципиально остается в рамках картезианства. Экзистенциальная психология рисует индивида как рационального, сознательно действующего, понимающего основание своих действий. Эта уверенность коренится в философии индивидуальной автономии и рационального выбора.

Для Лакана же не существует столь трагично переживаемого в экзистенциализме разделения между индивидом и обществом. Напротив, люди социализируются обретая язык и именно язык конституирует их как субъектов. Работы Лакана отмечены и наиболее замечательны предпринимаемым в них соотнесением между феноменологией и структурализмом. Если феноменология подчеркивает свободную самость, то структурализм фиксирует языковой детерминизм. И хотя в своих работах Лакан делает акцент на структурализме, тем не менее, он никогда не отрицает позицию субъекта, напротив постоянно стремясь максимально точно ее прояснить.

Часто говорят, что Лакана может понять лишь тот, кто готов приложить к этому серьезные усилия. Мы полагаем, что его мысль заслуживает этих усилий. Работы Лакана, в которых выражена его точка зрения на лингвистическую природу бессознательного, достаточно аллюзивны, полны скрытых отсылок. Его язык как бы сплавляет теоретическое и поэтическое. Он равно интересовался как математической логикой, так и поэзией. Его ассоциативный стиль замедляет обычный режим чтения. Лакан пытается преодолеть сверх-упрощенность, присущую большинству психоаналитических работ, одновременно стремясь разрушить некую самоочевидную «нормальность», подразумеваемую обыденным языком.

Целью этой главы является реконструкция и подробное рассмотрение фундаментальной идеи Лакана о том, что человеческая психика состоит из двух различных форм субъективности: субъекта речи и формы его идентификации (объективации) — воображаемого, [64] нарцистического субъекта 3. В краткой преамбуле мы наметим основные точки лакановской концепции субъективности и зафиксируем различие между Фрейдом и Лаканом в отношении топологии психики. Рассмотривая лакановскую концепцию субъективности, мы особенно сосредоточимся на чувстве недостаточности, испытываемом субъектом. При этом можно заметить, что лакановская теория субъекта читается как классическое повествование: она начинается с рождения и затем движется через стадию зеркала, восприятие языка и эдипов комплекс. Каждая из стадий этого повествования, этой «истории субъекта», вполне может быть понята в терминах определенной недостаточности единства или целостности. Субъект определяется Лаканом через «онтологическую неполноту», отсутствие или чувство недостаточности именно потому, что в каждый момент он включен в непрерывный символический порядок отчуждений и сублимаций, а, следовательно, должен быть рассмотрен как конституирующийся на пересечении различных символических форм (правил, норм, запретов).

Первую недостаточность в истории субъекта Лакан локализует в самом моменте рождения. Но она остается неосознанной с самого рождения и до момента отделения ребенка от матери. Эта недостаточность является сексуальной по определению и связана с невозможностью быть физиологически рожденным одновременно и мужчиной и женщиной. Идея подлинной андрогинной целостности как фундаментальной «онтологической полноты», противостоящей недостаточности «культурной субъективности» является важнейшей в «первой стадии» лакановской «истории субъекта».

Вторая недостаточность, испытываемая субъектом, имеет место после рождения, но до обретения языка. Эта недостаточность вызвана тем, что может быть названо «до-эдиповой территоризацией» тела субъекта. Это ситуация первого отличия собственного тела от тела матери. Этот процесс телесной дифференциации, своеобразной до-сознательной, до-эдиповой индивидуации, связан с появлением эрогенных зон и проявлением либидо. Тогда же происходит и первая артикуляция «я». Она имеет место в том, что Лакан называет «стадией зеркала». Лакан часто указывает на стадию зеркала как особую ситуацию присутствия уже сложившегося, но еще не осознаваемого образа целого. Этот образ целого, не связанный с самосознанием, то есть присутствующий еще задолго до «эдиповой стадии», станет ключевой методологической идеей лакановской структурно-семиотической концепции субъекта. Необходимо подчеркнуть, что Лакан, как и Леви-Стросс, рассматривает Эдипов комплекс как процесс гуманизации, как переход с естественного (природного) уровня [65] жизни на культурный уровень обмена и, следовательно, на символический уровень законов, языка, форм социальной организации. Эдипов комплекс для Лакана это не просто стадия, подобно любой другой в генетической психологии: это тот промежуток времени, в который человек гуманизирует себя посредством осознания своей самости, мира, других. Разрешение эдипова комплекса освобождает субъекта, давая ему, вместе с Именем, собственную символическую позицию, культурный статус, словом, дает ему самостоятельное означающее, задавая, тем самым саму позицию его субъективности. Благодаря этому индивид становится субъектом или, как говорит сам Лакан, «агентом символического порядка», получая доступ к миру культуры, языка, цивилизации.

Лакан часто подчеркивал, что цель его в том, чтобы перинтерпретировать фрейдовские тексты и ничего более; никакого мировоззрения 4. Однако, это не стоит понимать слишком буквально. Он действительно продумывает основные темы фрейдовского анализа, но создает при этом иную систему мысли. Его теория языка такова, что он и не смог бы просто вернуться к Фрейду: ведь текст не может иметь недвусмысленного значения, а следовательно искомая Лаканом структурная объективность нетождественна биологической, естественнонаучной объективности — этому методологическому идеалу фрейдовского анализа.

Лакановское прочтение Фрейда это протест против идеи сознательного ego как своеобразного «органа» синтеза. В противоположность стандартной картине фрейдистского ego, нарисованной в статических терминах единства, непрерывности и постепенности развития, Лакан раскрывает динамику и диалектичность фрейдовской мысли. Переинтерпретированное фрейдисткое ego стало расщепленным субъектом, влекомым желанием, нарциссизмом и агрессивностью. Наши надежды на объективное, стабильное ego с этой точки зрения иллюзорны. Поэтому лакановская эпистемология это не только психоаналитическая теория, но и философия субъективности, целью которой является проблематизация представления об объективном и сознательном ego.

Между позициями Фрейда и Лакана есть несколько существенных различий, анализ которых сам по себе может служить темой отдельного исследования. Здесь мы обратимся лишь к двум из них, касающимся трактовок ego и бессознательного.

В ранних работах Фрейда ego связано с принципом реальности, а бессознательное связано с принципом удовольствия. Поздний Фрейд [66] переформулировал свою теорию: ego формируется посредством идентификации с фигурами родителей. Важный пункт, который здесь необходимо отметить, состоит в том, что Фрейд никогда не утверждал об иллюзорности ego.

Аргументация Лакана прямо противоположна. Он полагает, что идентификация стабилизирует индивида, но в то же самое время она уводит нас прочь от самих себя. И если Фрейд, начиная с «порывов» индивида и их удовлетворения, почти полностью игнорируя социальное измерение, то для Лакана интерсубъективное отношение имеет место с самого начала.

В то время как Фрейд был уверен в том, что бессознательное — субстанциальное понятие, обладающее определенной сущностью, для Лакана бессознательное это не «реальное место». Лакан утверждает, что бессознательное не инстинктивно; оно имплицировано во все то, что мы говорим. Однако, пытаясь выразить бессознательное мы теряем его, поскольку бессознательное или реальное, в терминах самого Лакана, это то, что мы никогда окончательно не сможем узнать. Оно подобно реальности природы в традиционной психоаналитической дилемме природа — культура; природы, которая всегда по ту сторону и которую нельзя выразить в ее чистой непосредственности, поскольку она всегда опосредована языком. Во фрейдовских трудах присутствует осознание трагического элемента в этой природно-культурной дихотомии. Для Лакан же трагедия состоит в том, что мы испытываем бесконечную недостаточность целостности.

Это существенное обстоятельство. Если Фрейд рассматривает сферу психического, которую нельзя понять ни как только субъективную сферу, ни как элемент природного мира (с этим, по мысли Фрейда, связана его объективность), то Лакан пытается выявить своеобразный онтологический субстрат психического. Им оказывается желание — десубъективированная, чистая энергия утверждения, борьба за целостность, а не просто сексуальный порыв. Желание это метонимия желания быть.

То, что Лакан подразумевает под желанием имеет своим теоретическим источником философию Гегеля, точнее ее интерпретацию в лекциях А. Кожева о гегелевской философии. Подобно тому, как Гегель рисует динамическую картину развития самосознания (хотя сознание для него — лишь аспект духа) Лакановская концепция субъективности — столь же динамичная картина индивидуации субъекта, исходящей из первичной метафизической силы желания и движимой, как и у Гегеля, ощущением нужды или недостаточности. Именно в связи с известной гегелевской метафорической историей о господине и рабе Лакан и развивает свои понятия «нужды», «необходимости» и «желания».

Гегель указывает, что человек, сосредотачиваясь на какой-либо вещи, полностью поглощается ею до самозабвения. Его речь становится предметной и в ней нет места слову «я». И этой поглощающей [67] личность «вещью» является «желание». Оно впервые пробуждает самосознание, поскольку именно сознавая свое желание человек с необходимостью осознает и самого себя. Как точно указывает А. Кожев в своих лекциях о гегелевской философии, отмечая этот момент, желание всегда обнаруживается в человеке как его желание и выразить его он может лишь используя слово «я» 5.

Обобщенно говоря, «я» «желания» это пустота, которая обретает реальное позитивное содержание лишь посредством отрицающего действия, удовлетворяющего «желание» в трансформации желаемого объекта. Ведь удовлетворение «желания» в собственном смысле связано не с объектом как таковым, а с его трансформацией, деструкцией или отрицанием.

«Желание», будучи раскрытием пустоты, своеобразным присутствием отсутствия, в существенной мере отлично от желаемого объекта. И в этом смысле оно не психологично, а скорее метафизично, являясь своего рода субстратом психики. «Желание» направлено на другую заполняющуюся пустоту, другое «я». Иначе говоря, «желание» направлено не только на тело, но само «желание» «другого я» 6. Оно хочет быть желаемым, а точнее говоря признаваемым в другой системе ценностей. Любое, даже самое альтруистическое, человеческое желание есть желание быть признанным другим в той или иной форме. Итак, за «желанием» стоит стремление к «признанию». И поэтому «желание» никогда не может быть определено через биологическую энергию «нужды» и «потребности». Оно всегда «по ту сторону» региона психики. Будучи никогда неудовлетворяемым оно отсылает к неосуществимости, к отсутствию в конечном счете Абсолютного Другого, к отсутствию целостности в самом мире и незавершенности бытия. Раскрыть именно этот метафизический аспект неопределенности самого мира, а не просто индивидуальной психической незавершенности субъекта, Лакану помогает обращение к гегелевской феноменологии.

Обозначив эти общие контуры лакановской концепции субъективности, сосредоточим теперь внимание на трех принципиальных ее аспектах: отношении между субъективностью и языком, проблеме субъективности и идентичности и наконец на соотношении между воображаемым, символическим и реальным.

Субъективность и язык

Лакановская теория субъективности не может быть корректно представлена без специального рассмотрения функции языка 7. Наиболее существенным представляется достаточно своеобразное соотношение языка и субъективности. Лакан полагает, что хотя субъективность и не существует вне языка, тем не менее, субъект не может быть сведен к языку. Это своеобразное круговое взаимоотношение, в котором язык представляет собой более сильный, а именно конституирующий полюс по отношению к полюсу субъективности. В «Стадии зеркала» Лакан утверждает, что субъекта отличает способность к речи. Это именно та черта, которая отделяет социальный мир от природного. Не существует субъекта, независимого от языка — таков базовый принцип лакановской концепции субъективности. Иначе говоря, любая непосредственность, например до-вербальная непосредственность тела и жестов, всегда «вписана» в символический ряд опосредующих форм, культурных и социальных. И здесь достаточно очевидно существенное влияние на весь строй мышления Лакана гегелевской идеи всеобщего опосредования. Так глубоко гегелевской по своей сути является та задача, которую Лакан формулирует в работе «Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном у Фрейда», где он ссылаясь на «Феноменологию духа» Гегеля пишет: «Интерес подобного обобщения состоит в том, что оно дает нам удобную возможность определить положение субъекта опосредованно, через отношение к знанию» 8. Именно такое решение проблемы субъективности, когда ее идентичность устанавливается не непосредственно, а в опосредованной форме знания или понятия имеет место в гегелевской феноменологии.

Лакановская теория языка существенно отличается от лингвистической концепции Ф. де Соссюра. Если Соссюр предполагал, что мы каким-либо образом можем занять позицию внешнюю, по отношению к языку, то Лакан настаивает на том, что мы погружены в язык, наша субъективность имманентна языку и мы не можем выйти за его пределы. И поэтому невозможен и никакой мета-язык. Напротив, все мы вынуждены представлять себя в языке. Реально все наши взаимоотношения с другими являются только языковыми.

Соссюр рассматривал отношение между означающим и означаемым как стабильное и однозначно (неконтекстуально) определенное. По его мнению речь идет именно об устойчивой связи означающих [69] и означаемых; связи, формирующей лингвистические знаки. По мнению же Лакана наличие такой однозначно определенной, устойчивой связи проблематично. Смысл, на его взгляд, не задан, а возникает лишь в самой речи, как следствие перемещения вдоль знаковой цепочки. Как и Деррида, Лакан настаивает на присущей каждому означаемому способности функционировать, в свою очередь, как означающее. В этом смысл лакановской не-репрезентационной концепции языка. Следствием же такого не-репрезентационного статуса языка является отсутствие того, что в философии языка и лингвистике называется «жесткими десигнаторами», то есть неконтекстуально определенных знаков, означающихвсегда одно и тоже в любых возможных контекстах и словоупотреблениях.

Напротив, в лакановской теории языка то, что в один момент является означаемым, то в другой — может быть означающим для другого означаемого. Так в семиотической концепции языка появляется временной момент: одно означающее всегда означает другое означающее; нет ни одного слова, свободного от метафоричности (от функции замещения другого означающего). Лакан говорит о своеобразном скольжении вдоль цепочки означающих, от одного означающего к другому. Поскольку всякое означающее получает значимость лишь ретроспективно, постольку ни одно значение нельзя признать окончательным и исчерпывающим. Более того, каждое произнесенное слово обретает смысл только тогда, когда закончено все предложение и возможно, что лишь последнее произнесенное слово устанавливает смысл каждого из предыдущих слов. Каждое слово определимо лишь в контексте других слов 9. В течение своей жизни индивид выстраивает множество цепочек означающих, замещая старые означающие все новыми и этим увеличивая символическую цепь культурных сублимаций, одновременно дифференцируя язык и индивидуализируя свою субъективность.

Чтобы проиллюстрировать эту не-репрезентационную модель языка Лакан приводит следующую историю: «Подходит к вокзалу поезд. В одном из купе, друг против друга, сидят мальчик и девочка, глядя в окошко на расположенные вдоль перрона здания. «Смотри, — говорит мальчик, — мы приехали в Дамы». «Дурень, — отвечает сестренка, — ты что, не видишь, что мы приехали в Господа?» 10 В этой истории каждый может видеть лишь одну из туалетных комнат; [70] каждый видит соотношение между миром и «вещью» исходя из своей уже заданной позиции («мужское»-«женское»), посредством биологической данности занимаемого им места на той или иной стороне купе. Как представляется, Лакан имеет в виду следующее: все мы занимаем то или иное место в «купе», все мы — субъекты слепоты, навязанной нам нашим положением в «купе». И нет никакой иной возможности для нахождения в знаковой цепочке, как занятие какого-либо «места» в ней. Нет никакой возможности для примирения этих жестко локализованных различий, для прекращения этой идеологической войны, в которую язык превратил первичный, природный раздор. Мы помещены в структуру опосредований и именно в силу этого неспособны увидеть саму структуру как целое в ее непосредственности.

Психоаналитическая теория Лакана отчасти основана на открытиях структурной антропологии и лингвистики. Одной из главных ее идей является утверждение о том, что бессознательное представляет собой скрытую структуру, сходную в своей основе с языком: бессознательное структурировано как язык. Фактически Лакан утверждает то, что язык является предпосылкой бессознательного, что он раскрывает бессознательное. Подобно сознательному рассуждению формообразования бессознательного (сны, шутки, оговорки, симптомы) имеют в виду нечто отличное от того, что они на первый взгляд говорят. Эти формообразования управляются теми же самыми механизмами, что и язык, а именно метафора и метонимия. В определенных «местах», таких как оговорки и шутки, язык, по-видимому, разорван на части. Сознательный дискурс подобен тем манускриптам, где первичный текст скрыт под вторым. И этот первичный текст можно рассмотреть лишь сквозь пробелы во втором. Точно так же и реальность бессознательного по мысли Лакана всегда проступает лишь в разрывах символического. Истинная речь — бессознательная — проявляется как правило в скрытых и неочевидных формах.

Лакан полагает, что благодаря человеческой метафорической способности слова передают множество смыслов и мы, тем самым, используем их для означивания чего-то, что отлично от предметных значений. Эта возможность означивания чего другого, чем было сказано, определяет автономию означающего от значения. Лакан уподобляет метафорический и метонимический процессы языка психическим механизмам сгущения и вытеснения (замещения) соответственно. Формообразования бессознательного используют эти механизмы для преодоления цензуры сознания.

Принципиальное убеждение Лакана состоит в том, что субъективность в сути своей это ничто иное, как совокупность отношений. Она представляет собой лишь игру принципа различия; игру оппозициями «я» и «другой». Иными словами, субъективность это не сущность, а совокупность отношений, разворачивающихся внутри знаковой системы языка; системы, предшествующей субъекту и определяющей его культурную идентичность. Следовательно, язык является [71] тем механизмом, посредством которого одновременно и конституируется субъект (точнее его позиция в поле символического), и поддерживается существующий символический порядок. Это принципиальное обстоятельство, поэтому рассмотрим его подробнее.

Итак, язык одновременно выполняет две параллельные функции. Во-первых, силой языка конституируется сама позиция субъекта. Рождение субъективности связано с тем моментом, когда первичная метафизическая стихия желания входит в систему опосредования, то есть получает свое символическое выражение в языке. Сам Лакан пишет об этом так: « Этот момент, когда желание становится человеческим, совпадает с моментом, когда ребенок рождается в языке» 11. Слово, символически замещая вещную реальность, образует непрерывный символический порядок, внутри которого отныне и будет существовать субъективность 12. Через усвоение языка, через лингвистическое опосредование (символизацию) первичной реальности желания формируется самосознание субъекта. Причем это именно «лингвистическое самосознание». И Лакан особо акцентирует внимание на этом обстоятельстве, отмечая: «Руководствуясь чисто методическими соображениями, можно попытаться исходить из чисто лингвистического определения Я как означающего. Согласно последнему он есть не что иное, как «шифтер» или «индикатив», указывающий в подлежащем высказывания субъект, в смысле того, кто ведет речь» 13.

Символическим выражением силы языка, конституирующей позицию субъективности, является образ другого «Я». Язык таким образом конституирует позицию субъективности благодаря своей интерсубъективной природе. «Я» получает свой смысл индивидуальной субъективности только через отношение к другому «Я»: «Собственное Я устанавливается в отнесенности к другому. Оно является его коррелятом. Уровень, на котором происходит переживание другого, в точности определяет уровень, на котором, буквально, для субъекта существует собственное Я» 14. Пытаясь описать парадоксальную комплексность субъект-объектной плоскости, на которой сосуществуют [72] субъекты, Лакан приводит как он говорит «научную формулировку» отношения субъекта к Другому в виде следующей схемы: S————a a’————A, которая по его мысли должна проиллюстрировать тот факт, что любое воображаемое единство (a’) субъекта (S) зависит от того, что происходит в «другом» (А). Эта схема приводится в уже упоминавшейся статье «О вопросе, предваряющем любой возможный подход к лечению психоза» 15. В этой схеме S (Es) это бессознательный субъект речи, а a’ — нарциссический субъект или собственно ego, то сознательное представление о самих себе, которым мы обладаем.

Любая форма единства (a’ или ego) субъекта (S) конституируется двумя отношениями — воображаемым и бессознательным. Лакановский сознательный субъект как бы составлен из двух на первый взгляд подобных, но по сути различных, функций или модусов: бессознательного субъекта речи и нарциссического субъекта воображения. Субъект речи (S) отличается от воображаемой формы его идентификации (а’ или ego), но тем не менее они взаимодействуют. Следовательно, субъект, будучи так рассмотренным, символически «смонтирован» в виде своего рода комплекса различных отношений, включающих бессознательные отношения и ассоциации. Функционируя как единство (целое) эти два субъекта проявляются как один в случайной целостности субъективности. Хотя в некоторых ситуациях (снах, шутках, неврозах, аффектах) этот целостный субъект расщепляется, обнаруживая условность этого видимого единства.

Наряду с функцией конституирования субъективности язык выполняет также своеобразную «латентную» функцию; функцию воспроизводства символического порядка. Смысл ее заключается в том, что язык является одним из ключевых механизмов функционирования социального порядка, важнейшим его регулятором. По сути это развитие точки зрения Фрейда на происхождение культуры из первичного запрета; запрета на инцест и рождающегося из него эдипова комплекса. Для пояснения своей аргументации Лакан ссылается на работы Леви-Стросса, высказавшего мысль о том, что принципы регуляции брачных союзов, системы родства в целом внутренне структурированы аналогично механизмам языка. Они «обнаруживают свою идентичность со строем языка. Ибо без именований родства никакая власть не в силах установить порядок предпочтений и табу…» 16. Таким образом, язык это своего рода закон структурирования символического, социального порядка, некий принцип власти.

Самость и идентичность

Следует подчеркнуть, что Лакан использует идею ребенка, стоящего перед зеркалом, как метафору. Идея отражения или рефлексии является общей (особенно для немецкого идеализма) идеей, берущей начало от Гегеля. Чем является сознание? Как мы сознаем самость? Что такое это «нечто», которое обращает сознание назад на себя? В самосознании субъект и объект идентичны. Но могу ли я рефлексировать над самостью и рефлексировать над этой рефлексией? Может ли самость охватить, понять самое себя как самость сознания? Этот круг вопросов очерчивает традиционное поле рефлексивной философии. Лакан говорит, что когда мы видим себя, то мы видим лишь взгляд. Мы не можем стать ближе к тому, что мы есть. Он называет это «неопределенностью рефлексии».

Другая важная идея Лакана это «диалектика признания». Она указывает на то, что мы получаем знание о самих себе исходя из того, как другие реагируют на нас, отвечают нам. Интересно сравнить дискуссию английского исследователя Винникота о роли зеркала с позицией Лакана. Винникот утверждает, что первое зеркало — лицо матери. Он полагает, что другие люди, точнее отношение к ним, обеспечивают стабильность, идентичность нашей самости 17. В противоположность Винникоту Лакан отрицает якобы присущее субъекту стремление к стабильной идентичности. Безусловно, позиция субъекта конституируется через отношение к другому. Но все дело в том, что это отношение, полагает Лакан, не может быть однозначно определенным, поскольку обретаем мы позицию субъекта именно через интерпретацию нашего отношения к другому. Следовательно, всегда существует возможность неверной интерпретации, всегда существует некий «зазор», интервал непризнания. Ведь мы никогда не можем быть уверены относительно смысла ответа другого. Мы обладаем идеей собственной идентичности, но она не соответствует реальности. Она как зеркальный образ повернута «задом наперед». С этой точки зрения стабильность ego это иллюзия. Наше представление о самости как об изолированной атомистической самоидентичной самости коренится в культуре буржуазного индивидуализма. Именно в контексте ее критики Лакан постоянно полемизирует с линией американской ego-психологии Эриха Фромма и Карен Хорни, которые подчеркивают устойчивость ego. Иллюзорность ego Лакан проясняет с помощью геометрического понятия «асимптоты» — кривой, приближающейся к прямой линии, но никогда не достигающей ее: «Точнее говоря, фикция эта («мое Я» или ego) будет всегда сближаться со становлением субъекта лишь асимптотически…» 18.
[74]

Лакан настаивает на том, что субъективность не может быть определена через фиксированный набор характеристик. И более того, не существует истины, если под истиной подразумевается то, что индивид выражает себя в некоей последовательности характеристик или атрибутов 19. Мы часто выстраиваем набор своих характеристик ретроспективно. Но реально мы являемся чем-то большим, нежели определенной сеткой категорий. И хотя Лакан подчеркивает тот пункт, что не существует субъекта, не включенного в символическую, категориальную репрезентацию, однако, репрезентация не захватывает нас полностью. При этом необходимо отметить, что Лакан не склоняется и к другому полюсу — к определению субъективности как чистой спонтанности. Я не могу быть ни тотально определен (абсолютно идентичен), ни полностью избежать всякой определенности (будучи чистой негативностью). Я проблематичен для самого себя. Благодаря идентичности каждое существо остается тем же самым, идентичным самому себе, отличным от других. Но благодаря негативности идентичное существо может отрицать или преодолевать свою идентичность с самим собой и становиться иным, чем оно есть, даже своей собственной противоположностью.

Идентичность и негативность являются взаимодополнительными аспектами одного и того же человеческого существа. Существо человека всегда раскрывается именно в отрицании данности. Негативность есть всегда отрицание идентичности. Человеческие существа истинно свободны, то есть подлинно человечны только посредством эффективного отрицания данной им реальности. Негативность в этом смысле ничто иное, как человеческая свобода; свобода, раскрывающаяся как чистое и мощное действие отрицания. То, что ею предполагается это не просто замещение одного данного другим данным, но преодоление самой данности в пользу еще несуществующего. Кратко говоря, человек не является ни идентичностью, ни негативностью, а синтезом. Он непрерывно преодолевает самого себя, в то же самое время сохраняя и сублимируя себя. Иными словами, трудность ситуации здесь состоит в том, что хотя мыслю себя я как субъект, но дан я себе всегда во внутреннем переживании только как объект.

Итак, субъектом я являюсь всегда лишь как данность для другого, как предмет интерпретации меня другими. Отсюда — то внутреннее напряжение, чувство страха, возникающее из сознания зависимости нашей идентичности от признания другими. Эта тема, как и вся «диалектика признания», заимствована Лаканом из знаменитой гегелевской диалектики господства и рабства, изложенной в 4 главе [75] «Феноменологии Духа». Мы не будем предпринимать ее детальное рассмотрение, ограничившись лишь одним принципиальным указанием. В этом известном отрывке из «Феноменологии Духа» Гегель утверждает, что сознание не может выразить себя исключительно спонтанно, без признания его другими. Господин требует признания со стороны раба, но именно это и свидетельствует о его поражении. Ведь господин испытывает страх именно от подспудного сознания зависимости его статуса исключительно от Раба; того, кто сам достоин презрения, как не выдержавший «чистоту» моральной позиции подвига. Общий вывод, который можно сделать из этой метафорической истории — мы хотели бы свести других к средству — зеркалу. Отсюда рождающийся момент агрессии, когда мы хотим преодолеть эту нашу зависимость.

При этом остается один вопрос. Существует ли вообще возможность обоюдного признания? Лакан полагает, что интерсубъективность никогда не может быть полностью достижима потому, что мы никогда не сможем войти в сознание другой личности. Полное обоюдное признание отчасти невозможно еще и из-за двусмысленности означающих: ведь между сказанным и подразумеваемым всегда существует непреодолимая пропасть. В любой практической ситуации признания именно в силу того, что одна сторона является субъектом, другая — с неизбежностью становится объектом; 20 а субъект и объект непримиримо разделены. Несомненно, реальная ситуация практического взаимодействия движима еще и своеобразным «онтологическим импульсом» целостности. Однако, ее достижение весьма проблематично, а по сути невозможно, в символической цепи бесконечных отчуждений, сублимаций и инструментализаций любых отношений с другими.

Воображаемое, символическое, реальное

Теперь мы попытаемся увязать несколько линий, несколько ключевых идей этой главы вокруг главной темы — проблемы субъективности.

Объясняя то, как конституируется позиция субъекта, Лакан предлагает, по сути, новую эпистемологическую концепцию. В самом общем виде его принципиальный тезис заключается в том, что феномен субъективности может стать действительно интеллегибельным лишь в том случае, если он будет рассмотрен в терминах своеобразной социальной диалектики. В связи с этим и сама концепция стадии зеркала должна показать позицию субъекта как своего рода относительной [76] конструкции, структурируемой фантазмами воображения, символическими элементами культуры и силой языка. Для выражения этой методологической идеи Лакан разрабатывает известную систему категорий: реальное, воображаемое и символическое (в самом конце своего творчества он, правда, добавит сюда четвертую — симптом). С одной стороны эти категории извлекаются им реального клинического опыта и потому являются опытно подтвержденными гипотезами. А с другой, описывая многообразные измерения, конституирующие субъективность, Лакан, как точно на наш взгляд отмечает американская исследовательница Элли Рагланд-Салливан: «…создал первую со времен Декарта эпистемологию, локализующую источник знания в другом месте».  21

Открытие децентрированного, расщепленного субъекта можно отнести, пожалуй, к числу главных теоретических достижений Лакана. Его языковой субъект это не субстанциальное единство, а скорее динамическое взаимодействие трех расщепленных, фрагментированных инстанций. Основные позиции, составляющие такой способ бытия личности, выражает известная лакановская триада: реальное, воображаемое, символическое.

Было бы не вполне точным уравнивать воображаемый порядок с воображением, символический — с символизмом, а реальный с реальностью, объективностью. В более точном смысле воображаемый порядок это сфера ego, область субъективных идентификаций, символический это сфера культуры и языка, а реальный — мир объектов и опыта. Лакан постоянно подчеркивает то, что реальный порядок расположен по ту сторону воображаемого и символического, которые, в свою очередь, существуют отчасти как бесконечные попытки достичь реального.

Воображаемое — термин, используемый Лаканом для обозначения того порядка субъективного опыта (некоторого комплекса иллюзорных представлений о собственном Я), который ведом принципом идентификации. В пределах лакановской схемы он не только предшествует символическому порядку, вводящему субъекта в язык, но сохраняется и впоследствии. Прежде всего, воображаемое это некоторый до-вербальный уровень, логика которого, по существу визуальная, предшествует символическому порядку, как стадия формирования души. Этот момент формообразования субъективности был назван Лаканом «стадией зеркала». На этой стадии еще не существует того самосознающего ego, присутствие которого позволило бы ребенку идентифицировать свою собственную форму и отличить ее от формы другого.

В этом смысле воображаемое единство является до-Эдиповым: самость стремится соединиться с тем, что воспринимается как Другой [77] и тем самым мы переживаем глубоко эмбриональную самость, еще не отлившуюся в мир форм. Асоциальная, неразрывная взаимосвязь ребенка с матерью разрывается миром символического, в который мы вступаем, принимая Имя Отца и символизируемые им нормы, правила и запреты. В символическом не существет более прямого соответствия между вещами и именующими их словами — отец становится третьим, опосредующим термином, символом, раскрывающим «третью» сферу, сферу смысла. Это эдипов кризис, маркирующий вхождение ребенка в мир символического, социального, знакового существования. Законы языка и общества воспринимаются ребенком вместе с восприятием Имени Отца.

Выше уже было отмечено, что Лакан понимает историю Эдипа в терминах языка, а не в терминах биологической телесности, и что по его принципиальному убеждению не существует первичности тела перед языком. Биология тела никогда не дана как «чистая» непосредственность, но всегда задана в опосредующих, интерпретирующих структурах языка. Но не только биологическая телесность, весь опыт символически опосредован, а потому должен быть проинтерпретирован в контексте норм и правил.

Лакановское понятие символического порядка представляет собой попытку создать структуру опосредования между анализом либидо и лингвистическими категориями, которая позволяла бы говорить о том и другом в пределах общей понятийной (категориальной) структуры. Эдипов комплекс переписывается Лаканом как сугубо лингвистический феномен — открытие субъектом Имени Отца. Он настаивает, что как только субъект вступил в символический порядок его органические позывы трансформируются таким образом, который впоследствии делает невозможным их удовлетворение, но лишь бесконечное невторическое откладывание, своеобразную косвенную, а потому всегда неизбежно частичную символизацию. Иными словами, обретение языка является отчуждением души, но одновременно фиксирует невозможность вернуться назад к архаике, к до-вербальной стадии души. И в этом смысле переход от природы к культуре для Лакана, в отличие от Фрейда, совершен безвозвратно 22.

Уже было подчеркнуто то обстоятельство, что Лакан особо акцентирует внимание на лингвистическом развитии субъекта. Он утверждает, что именно принятие имени формирует позицию субъекта в мире символического. Иначе говоря, имеет место жесткая детерминация субъекта языком. Фрейдовское бессознательное рассматривается Лаканом в терминах языка. «Бессознательное есть дискурс Другого» — идея, явившаяся неожиданной для традиционного подхода, [78] ассоциировавшего язык с мышлением и сознанием. Лакан полагает, что то пространство, в пределах которого субъект обнаруживает свою идентичность, это дискурс Другого, символический порядок, внутри которого только и возможна любая позиция субъекта.

Третья инстанция — реальное. Реальность это та сфера, которой нам никогда не достичь — она лежит по ту сторону языка. Мы можем лишь предполагать реальность, но никогда не сможем узнать ее. Это наиболее проблематичная из всех трех инстанций, поскольку реальное не может быть непосредственно пережито. Оно всегда проступает лишь в «разрывах» символического, поскольку реальное совершенно не поддается символизации. По мнению Фредерика Джеймисона не трудно сказать, что именно подразумевает Лакан под реальным: «Это сама история» 23.

В своей попытке объяснить метафизические основания психического функционирования субъективности Лакан делает акцент на конституирующие субъективность динамические процессы, а не на ее псевдо-субстанциальные элементы. Действительность субъективности связана именно с динамическим характером взаимодействия этих трех порядков, а не с субстанциальным основанием самих по себе реальной вещи языка и символа.

Обобщая, мы можем зафиксировать следующее. Принципиальность позиции Лакана, составляющей исключение в ряду структуралистской и пост-структуралистской критики субъективности (сознания) состоит в том, что по его мнению структура и субъект являются взаимонесводимыми категориями (что не признают, например, Деррида и Фуко, растворяющие субъективность в объективных структурах и потому не сформулировавшие никакой последовательной теории субъективности). Устойчивость структуры реально зависит от субъекта, отличающегося от нее. Исходя из этого достаточно очевидно, что любое методологическое размывание субъективности одновременно подразумевает и разрушение структуры как таковой.

Лакановская структурно-семиотическая концепция субъективности предлагает самобытный способ размышления о социальном и лингвистическом конституировании субъективности. На наш взгляд современная философская культура испытывает очевидную потребность в такой теоретической и методологической модели, которая превзойдет противоположность между индивидуальным и социальным. Мы полагаем, что уточненная лакановская модель поможет соотнести позицию субъекта и символический порядок языка, культуры и социальных норм в рамках некоторой обобщенной теории субъективности.