Я хочу сказать несколько слов относительно того сюжета, который меня в последнее время, интересует, сюжет довольно простой, даже элементарный. Вот, Константин Семенович, тот больший мастер привлекать сердца, только головы меньше, а сердца он привлекает, чувства, и все прочее, то, чем нынче философствует современность наша.
Мои историко-философские скромные занятия все время приводили меня к наивной простой и, в то же время, странной мысли, которая, в общем, тоже известна, она в ходу, мысль о том, что наша историческая и историко-философская, конечно, прежде всего, ретроспектива искажена. Искажена в обычном смысле: компендиумы историко-философские, где бы они ни издавались, я уж не говорю в России, в Германии, или в Англии, или во Франции, или в Америке даже, содержат, в общем-то, известный набор корифеев, который может быть чуть больше или чуть меньше, но список их довольно устоявшийся, и разница только в каких-то интерпретациях, стилистиках литературных представлений их воззрений, и таких прочих привнесенностях. В общем, надо сказать, что существует, конечно, и убеждение, я думаю, что это, скорей всего, все-таки предубеждение, что вот именно эти лица и вершины, эти орлы философские, они и определили основной ток историко-философского процесса, и, знания их творчества вполне достаточно, чтобы воспроизвести этот процесс. В то же время, если кто-то дает себе труд смотреть старинные философские журналы, старинные в обычном смысле [8] слова, спустя какую-то небольшую историческую эпоху — тридцать, сорок, пятьдесят, сто лет назад; вот полистайте “Kant Studien”, хотя бы, для примера, за конец прошлого века, когда он стал выходить и первые два десятилетия этого столетия. Вы увидите, там десятки имен (я не скажу сотни), ведутся какие-то дискуссии по проблемам более или менее узнаваемым, они написаны в разной терминологии, причем участвуют лица, отягощенные иногда даже званиями серьезными, но которые не входят ни в один, даже самый подробный, философский словарь. Ну, только лишь, может быть, в философские энциклопедии еще, дотошные, о них могут войти краткие заметки, но их в обычном компендиуме не существует. Тем не менее, именно они создавали какой-то определенный, даже не только что фон (это сейчас можно снисходительно сказать фон), но они создавали самый реальный историко-философский процесс. Конечно, они отдавали предпочтение тому или другому предшествующему корифею, но, в то же время, они не мыслили себя некоторыми людьми, стоящими где-то на обочине, а именно, реально обсуждающими и создающими философский материал, философский предмет, т. е. саму густь, субстрат философствования. Сейчас их нет и в помине. Следовательно, мы видим, что реальный философский процесс происходит каким–то особенным образом, а отстаивается, отсеивается в нашем сознании, передается нам, каким-то другим образом. Разумеется, то, что сейчас здесь у нас происходит, в десятках других мест, за десять лет, за пятнадцать, тоже примерно подвержено тому же закону обстоятельств. Мы здесь кого-то даже в корифеи записываем нашего там порядка, будь это там Подорога, будь это там еще кто-то, я не рискну назвать, конечно же, имена. Но у кого есть надежный, проверенный аргумент, что эти имена сохранятся, уже хотя бы через пятнадцать лет они будут поминаемы, кем-то они будут приняты во внимание. А в настоящее время мы между собой дискутируем, мы понимаем, что кто-то из нас лучше, выше, кто-то толковей, кто-то меньше, кто-то крупней, кто-то менее крупный, хотя может быть, ясно, эти оценки не выдвигаем, но, тем не менее, это реальный философский процесс, как он есть на самом деле, со своими тенденциями, и мы, вообще-то говоря, бессильны перед тем, чтобы отвечать за наших потомков: кого из нас они, вообще говоря, отсеют, выберут, фактически признают и канонизируют в соответствующих компендиумах. Следовательно, вот в чем причина этих [9] странных отклонений, отбирателей, искажений или формирования этого идеального историко-философского процесса. Казалось бы, тоже существуют ответы, но ответы, на самом деле, сделанные ad hoc, post factum, исходя из того факта, что уже случилось, подтаскивание аргументации под существующее положение вещей. Где же и когда начинается и заканчивается вот это искажение, вот эти инверсии, бесчисленно накладывающиеся друг на друга, трудно представить.
Вот самый элементарный пример, мои слушатели это знают. В 20-е — 30-е годы шумела такая линия, философская школка — фикционализм или фикционизм, или философия «как если бы». Даже, если я не ошибаюсь, в вашем пятитомнике знаменитом — «Философской энциклопедии» — Файхингера — лидера, основателя, собственно, главного представителя, упомянули только. Видимо, забыли вообще, и он в приложении, т.е. где десятка полтора имен, он там, туда внесен только, когда опомнились, «почесали репу» и вспомнили. Это, вообще, весьма показательно, даже такая психологическая ситуация. Но, если на мой пример обратите внимание опять, за 20-е годы не было ни одного номера “Kant Studien”, где бы о фикционализме не писались длинные, на два — три печатных листа статьи, обсуждались самые различные проблемы, и, казалось бы, нет ничего более важного. Прошло какие-то пятнадцать — двадцать лет, позабыли и о фикционализме, и об основном его корифее, и, собственно говоря, огромный массив историко-философский фактов вытолкнут туда, хотя в реальности фикционалистская проблема была подмещена, в том числе, и феноменологией. Еще Адорно в 1954 году написал специальную книгу, где доказал фикционалистский характер целого массива хайдеггерианских трудов и идей. Но, тем не менее, она растворена, исчезла, а сейчас, при внимании к воображаемому, воображению, проблема формирования фикции, идея, теория абстракций, введение и извлечение их из контекстов теоретических, которая была, собственно, и стимулирована этим фикционализмом, но по каким-то индукциям это имя, и термин не употреблялся. Оно, значит, присутствует. Новаторство это было или не новаторство? Что это такое, как обозначить процесс, и почему, если это новаторство, те, кто стимулировал эту проблематику, оказались de facto выброшенными, как говориться, не получили котировки соответствующей и их не существует в историко-философском процессе? [10] Например, поскольку я больше всего на немецком материале работал, в начале позапрошлого века был такой философ Фриз, причем значительно яркая личность, дрался с Кантом, и исправлял Канта, антропологическое исправление Канта осуществлял. Он создал что-то наподобие своей школы. Подобное было у Шеллинга, такое тоже влияние на естествознание с его философией природы, и у Фриза тоже такая же была. Ему сподобилось чтобы его учение воспринял целый ряд теоретиков Геттингенского университета, в частности, математической школы Гаусса, факт, в общем-то, не очень хорошо известен даже в Германии. Издал невероятное количество трудов, когда я посмотрел в Германии реэдиции его сочинений, то это 28 огромнейших томов. Вот такая кипа томов была издана. Собственно говоря, он исчез из истории философии уже к середине позапрошлого века. И только лишь доки большие упоминают его в связи с какими-то обстоятельствами и демонстрируют эрудицию. Очень любопытно: подобно Файхингеру, Фриз испытал странную судьбу, его тоже после смерти обворовывали, причем никто иной, как Карл Поппер, он в нескольких местах самой известной своей книги первой, 1934 года издания, упоминает вскользь Фриза, но сама идея оправдания, не обоснования науки, а ее оправдания и связанные с этим совокупные проблемы идет от Фриза. И вот, пожалуй, все та же самая история. Человек исчезает и вся система и школа исчезает из конкретного философского текста, историко-философского текста, но обрабатывается каким то странным хищническим образом. Причем я, наверное, в положительном смысле даже имею хищнический способ, идеи, как говорится, не пропали, и каким-то образом они воспроизведены. Но искажение историко-философского процесса, мне кажется, попросту говоря, налицо. Кто, когда, как высказал, почему это было высказано, почему это не было [11] воспринято, а потом восприняли, это конечно проблема чрезвычайно важная. Каким образом мы узнаем новаторство, и когда приходит время узнать, где новаторство и где не новаторство. Мы подчас сталкиваемся с видом новаторства, с теми вещами, которые каким-то образом конъюнктурно… и какие-то социокультурные механизмы тоже, вопрос, казалось бы, и ясен, и в то же время он не ясен, возбуждает вот эту, будем условно говорить пену, а потом проходит время и из этого новаторства оказываются какие-то жалкие остатки, пена утихла, щепки остались на воде, никаких продуктивных идей не было воспринято и не было произведено, и, в общем-то говоря, наступает эпоха протрезвления и возвращаются к серьезной нормальной интеллектуальной работе. И, наоборот, обратное, создаются идеи, которые, однако же, какие-то невыразительные из общего контекста, особенно при господствующих парадигмальных ситуациях, и, однако же, они оказываются именно новаторством в полном смысле слова. Конечно же, это наивные, детские вопросы, они всегда возникают, кажется, имеется даже механизм рассмотреть конкретную историческую ситуацию, то, се взвесить, но, тем не менее, мы видим вырисовывается специфическая линия движения, с одной стороны, мы видим в определенном роде переход историко-философского процесса от одной структуры господствующей, истеблишмента, философской парадигмы, к другой, и, в то же время, наличие всегда каких-то маргинальных слоев, структур, причем этой маргинальностью становится сам субстрат философствования, в его обыденности, философская обыденность, которая оказывается затем каким то образом элиминирована и остаются только хрустальные, прозрачные вершины, причем по большей части сооруженные искусственным образом. Мне кажется, что есть определенного рода закон историко-философский, заключающийся в такой динамической дихотомии. Всегда существуют господствующие и маргинальные линии в философии. Маргинальные я понимаю не в отрицательном, не в социологическом смысле слова, со всякого рода привкусами, привнесенными соответствующими интерпретациями этого понятия в социологии. Забавно то, что, мне кажется, что зачастую как раз парадигмы не имеют реального обоснования из философского быта, из быта философствования, а маргинальностью начинает считаться то, что было реальным философским процессом, реальной философской жизнью, которая только и служила той основой, на которой, в силу каких-то обстоятельств, с помощью, однако же, в значительной степени искусственных средств интеллектуальных, начинают строится пики. Что, мне кажется, лишает нас возможности здраво и серьезно философски мыслить. Я так же думаю, что существует еще один закон, заключающийся в том, что каждая эпоха по сути дела производит больше идей, нежели может их утилизировать в контексте собственной жизни. И вот это не утилизованное обречено быть маргинальностью. И, следовательно, быть востребованным возможно в последующие времена. Отсюда продуктивное значение [12] маргинальности, на которое надо всегда обращать внимание. Именно эта сфера является резервуаром конструктивных идей, которым воспользуется будущее. Поэтому на самом деле историко-философский процесс продуктивен не в том, что мы все время будем возвращаться к Гегелю, Канту и подобным им величинам и реинтерпретировать. А в том, что мы должны искать, все время ориентируясь на вот эти маргинальные структуры, и выискивать там идеи, в их первичной, такой не очень… они даже часто выражены очень интересным языком и именно в них содержится тот материал, который только и может быть действительно конструктивным стимулятором философского движения. А мы же продолжаем мумии все время облекать в новые косметические антуражи, одежды, подновлять саван, которым они укутаны, испещрять его цветами собственного глубокомудрия, на самом деле не производя никакого реального интеллектуального движения вперед. Вот то, что я и счел возможным так с ходу, не особенно организуя свое мышление и высказать сейчас перед вами. Спасибо.
Добавить комментарий