Консерватизм — идеологический и политический — в современной России востребован. Доказательство правоты этой констатации лежит на поверхности. Прошедшие год назад думские выборы принесли поражение партиям либеральной и прозападной ориентации. Даже если принять в расчет, что на стороне их противников, главным образом партии «Единая Россия», действовал мощный административный рычаг и вычесть его эффект из суммарного итога, отказ от веры в либеральную программу России был повсеместным. Даже в центрах либерализма — обеих столицах. Конечно, речь идет о том курсе свободно-рыночной, социально-экономической реконструкции России, которая свойственна была последнему десятилетию прошлого века. Ни о какой иной версии либерализма россиянин и не подозревает. Со своей стороны, «Единая Россия» неоднократно в речах своих лидеров, но, что важнее, в своих официальных документах определенно высказывалась за некую идеологию, которую можно было бы обозначить как «умеренный консерватизм». К таким документам относится и принятый съездом партии весной 2003 года «Манифест». Впрочем, это литературное произведение не было никак использовано в дальнейшей ее деятельности, как впрочем и все другие документы такого же рода. Из самого «Манифеста» также не следовало с определенностью, какого рода консервативную программу партия предлагает обществу. Это эмоциональное послание было адресовано всем и никому. Такой характер партийных документов, как и другой политической литературы консервативной ориентации, не нов и подтверждает давно отмеченную особенность консервативной идеологии: неконкретность, ускользающую определенность. Так обстояло дело повсеместно во всех странах, где это движение поднимало волны идейной и политической активности. Но эта особенность не только недостаток, но и вполне конкретное достоинство. То, что вызывает недовольство доктринеров, кабинетных идеологов или противников, требующих в дискуссиях от оппонентов точности социальных формулировок, у широких масс, утомленных бешеной жизнью в ситуации постоянного риска, поисками ответа на неведомые, но грозные «вызовы», изнуренных от неслабеющих напряженностей в стремлении выжить в условиях бесконечных реформ при чувстве покинутости государством и другими покровительствующими [7] инстанциями, наоборот, вызывает сочувствие. Призывы консерваторов восстановить основные духовные обретения и фундаментальные жизненные устои, солидарность семьи и сообщества, религиозную и этническую идентичность, ощутить как горячее чувство и личную судьбу почтенное прошлое своих предков и свое достойное призвание, в котором материальное благополучие лишь элемент более значительной полноты существования, — все это и многое подобное, входящее в консервативный строй мышления, рождает не только встречное движение, но и некую подкупающую сопричастность своим настроениям. Именно неопределенность, некая завораживающая неясность подобных призывов, оформленных в провоцирующие энергичные риторические фигуры, создавали возможность каждому находить в них приемлемые для себя смыслы и ощущать адресатом идеологического послания.
Востребованность консерватизма — не только наша специфически национальная ситуация. Ее мы находим повсеместно в мире. Оставим в стороне проблемы религиозного, в том числе исламского, фундаментализма. Напомним только, что консерватизм — непременная составляющая жизни всякого общества, а тем более современного, основанного на многоплановом плюрализме. Поэтому вопрос состоит только в том, чтобы уяснить, при каких условиях консерватизм вдруг заявляет о себе в новых формах и когда обретает значение лидирующего фактора идейно-политической жизни той или иной нации. Видимо, ответ, который предлагается теорией «маятника», слишком прост и формален: на смену либерализму, когда исчерпывается потенциал его программ и притупляются свойственные ему средства воздействия на общество, неизбежно приходят противоположные ему и ситуативно более привлекательные консервативные проекты. Последних, в свою очередь, ждет подобная же неотвратимая участь.
Наиболее впечатляющим эпизодом в новейшей истории консерватизма, видимо, является американский неоконсерватизм 70-х-80-х годов, получивший другое название — рейганизм. Поднявшаяся в США «консервативная волна» имела двойственные причины своего возникновения. Одни из них, скрытые, были определены внутренними причинами развития страны этого периода. «Левые» молодежные движения, студенческие бунты и протесты, радикальный интеллектуализм вбросили в американское общество, в общем довольно консервативное в ракурсе господствующих норм семейной жизни, нравственных отношений и признанных обычаев социальной ответственности, мощный заряд новых ценностей, вызревавших в [8] маргинальных структурах общества и свойственных им субкультурах и антикультурах. Традиционному моральному истеблишменту был нанесен мощный удар. Духовный облик Америки стал меняться быстро, но отнюдь не безболезненно. Либерализм социальный, духовный, этический праздновал победу, но одновременно готовил себе противника. Он вырастал среди кругов религиозных моралистов и социальных мыслителей традиционалистского уклона, но апеллировал своими социальными теориями и лозунгами к тому слою, который был когда-то назван «молчаливым большинством» и становился его голосом.
Столь же болезненно и противоречиво пережила Америка и важный эпизод борьбы за равноправие, лидером и символом которого стал пастор Мартин Лютер Кинг. В результате окончательно были сломлены последние остатки расовой дискриминации в социальном, экономическом и бытовом отношении, но части общества еще предстояло изжить их в своем сознании. Условия консолидации нации стали надежнее, но тем более болезненно стала восприниматься деструктивность, вносимая в общество со стороны растущего индивидуализма и морально-бытового нигилизма.
Внешние условия, подготовлявшие почву американскому консерватизму, весьма хорошо известны. Вьетнамская война нанесла тяжелейшую травму психической самоуверенности американцев. Впрочем, это обстоятельство хорошо изучено и известно, чтобы о нем распространяться. В дополнение ко всему, Америка испытала унижение в международном контексте. Мир вокруг увидел, что Америка вовсе не всемогущая в военно-политическом отношении держава, и сами США осознали себя на какой-то миг второразрядной страной. Они увидели, что техническая и экономическая мощь — сами по себе факторы недостаточные, чтобы обеспечить за собой прокламируемое мировое лидерство, с каковой ролью национальное сознание сжилось как с само собой разумеющимся призванием. Запад увидел, что США не справляются с ролью мирового гаранта демократии, а иногда способны прибегать к действиям, относимым к разряду преступлений против человечества. Отсюда его настороженность, отстраненность и скрытая оппозиция международным действиям Америки. Не следует сбрасывать со счета и травмирующего значения уступки Соединенных Штатов на какое-то время Советскому Союзу лидерства в космической гонке, признания военно-стратегического паритета с СССР. Специалисты добавили бы к перечню симптомов кризиса США, с которым они заканчивали [9] 70-е годы, и неустойчивость валютно-финансовой системы, ослабление доллара, признание зависимости от энергетического сырья стран третьего мира. В этих условиях голос консервативных сил в США стал звучать не просто громче, но и уверенней, ощущая растущую общественную поддержку и сочувствие. В общем ничего принципиально нового не несущие и, как говорилось, малоконструктивные и неопределенные, их призывы и обращения в духе того, что надо восстановить исконно американские ценности жизни, стали восприниматься как голос надежды, программа конструктивной перспективы. Если принять во внимание специфическую ситуацию Америки, исходить из учета узконациональных приоритетов страны, то рейганизм можно признать как успешный национальный проект. Он консолидировал нацию, смог преодолеть паралич воли, вернул ей уверенность и даже самоуверенность, смог восстановить мировое лидерство США. Деидеологизация, признанная в 60-е годы как непременное условие возникновения постиндустриального общества, не была принята консервативной Америкой. Наоборот, рейгановская Америка заговорила резкими агрессивными идеологическими лозунгами. СССР как «империя зла» оказался не в состоянии найти новые средства идеологической мобилизации, а афганская война окончательно подорвала его международный престиж. Рейганизм блокировал мировой коммунизм. Неожиданное по самоуверенности заявление Рейгана, что в XXI век мир войдет без коммунизма и СССР, оказалось подтвержденным. Поразительное в своей исключительности идеологическое прорицание, которому никто не верил.
Консервативная волна последней четверти XX века не ограничилась только США. Она затронула Англию, где проявилась яркая личность М. Тетчер, давшей британский вариант рейганизма. В Германии долголетнее правление консерваторов с их лидером Г. Колем завершилось ликвидацией ГДР и объединением страны. Можно сказать, что в основном консерватизм в тех странах, где он приходил к власти, оказался на какой-то период более конструктивным началом, чем другие социально-политические платформы.
В последние годы некоторые версии консерватизма находят себе новые питательные соки в ситуации и следствиях, вызываемых процессом глобализации. Центры его активности сместились. Глобализация — это та программа, которая имеет более выраженную либеральную физиономию. Это не исключает того, что она может пойти и по консервативному сценарию, что и пытается осуществить бушевская Америка. Но пока консерватизм работает в [10] направлении ее дискредитации и представлен теми силами и странами, которые видят свою перспективу в качестве жертв глобализации. Он оформляется в двух версиях: религиозного фундаментализма и так называемого «культурного консерватизма», проявляющегося в форме отстаивания и защиты культурного регионализма и многообразия перед нивелирующими тенденциями космополитизма и унификационизма. Это — позиция стран с низким социально-экономическим развитием и высокой вероятностью культурной аннигиляции в процессе наводнения массовой культурой, ценностями потребительской жизни и информационной агрессии, в которых проявляет себя глобализм.
Что же можно сказать о России? Как мы уже сказали, и в ней с обычным историческим опозданием востребован консерватизм. Но это опоздание — только чисто формальная констатация. Он приходит в свое необходимое историческое время и в своих национально специфических формах. Конечно, его приход связан с кризисом либерального реформирования страны. Продуктивные результаты этих реформ подавлены грузом руин от крушения СССР и развала экономики. Трудности усугублены деградацией социальной жизни и духовной дегенерацией нации. Либерализм больше породил проблем, чем решил. Положительные сдвиги в демократизации и правовом положении личности не закрепились адекватными практиками и стандартами личностного и группового поведения. Криминальное использование правовых и социальных институтов серьезно подорвало доверие к ним у большинства населения страны. К этому присоединилась политическая нестабильность, ставившая не раз под вопрос целостность страны. Чеченская война побуждает думать о наличии очага гражданской войны, справиться с которым либеральное государство не в состоянии. И тем не менее, есть основания думать, что консерватизм приходит не столько как реакция на эти следствия либерализации, сколько по иной причине, более основательной. Мы не должны увлечься внешней стороной подобия того, что вело к консерватизму в других странах, в частности в США. Есть серьезные основания полагать, что консерватизм есть выражение необходимости сдвига к более адекватному строю всего уклада жизни, культурному образу и духовному самочувствию России. Мы должны видеть, что то, что ныне воспринимается как консерватизм в нашей стране, таковым является скорее по отношению к западным формам жизни, то есть по сопоставлению с внешними критериями. Но есть и внутренние критерии, и с этой точки зрения проблема консерватизма у нас [11] выглядит если не сложнее, то иначе. Иметь в виду это обстоятельство необходимо при изучении сути общенациональных процессов. Русское общество в целом более консервативно, чем общества западного типа, сопоставлять с которыми Россию у нас стало обычным делом, особенно теми, кто безоговорочно относит ее к Европе. Следовательно, и гражданские институты, как и само гражданское общество, у нас приобретут неизбежно специфическую конфигурацию, или национальную модель.
Что же из себя представляет русский консерватизм? Рискнем указать на несколько признаков его проявления. Несомненно, в нашей жизни больше рудиментов традиционно патриархального, аграрного по укладу, общества. Несмотря на катастрофические процессы XX столетия, психические реакции, этическая структура сознания, глубинные мотивы социального поведения, хотя и в ущербной форме, сохраняют все еще доиндустриальный, добуржуазный смысл. Он обнаруживается, в частности, в неодолимом патернализме, свойственном нашим межличностным и общественным отношениям. Причем в обоюдном смысле. Находящиеся на вышестоящей социальной и служебной ступени по отношению к нижестоящим неизменно воспроизводят схемы и фигуры отцовского, покровительствующего и опекунского поведения. Нижестоящие же ожидают такового и поощряют его воспроизведение. С этим связано свойство все социальное видеть в свете иерархической упорядоченности, причем, именно в буквальном значении слова: свято- или священноначалия. Неизбежно за этим следует определенный способ сакрализации власти, наделения ореолом избранничества, несменяемости всех, облекаемых по разным случаям и обстоятельствам, властью и, разумеется, особенно верховной. Иерархия и повышенная склонность к подчинению парализует самодеятельное начало, способность к самоорганизации в социальных порядках нижнего и среднего уровней. Появление же самодеятельности, в полном соответствии с вышеописанными свойствами, там, где она обнаруживает себя, воспринимается подозрительно как нежелательная социальная акция. Конечно, ко всему этому надо добавить слабую вертикальную социальную мобильность. Движение личности вверх, особенно если оно является результатом индивидуальной предприимчивости и активизма, если не бесперспективно, то всегда крайне драматично. Здесь не поставлена цель описать все свойства и проявления специфически российского традиционализма. Тем более, что почти каждый его элемент оспариваем и имеет эмпирические контрпримеры. Но понимать [12] его специфику, чтобы учитывать как неустранимый фактор при всех обсуждениях российской ситуации, — необходимо.
Из всех общественно-политических движений прошлого века, которые известны в нашей стране, более всех учел консервативно-традиционалистский характер общества большевизм. Странности в этом нет никакой. Поставив целью модернизацию страны в кратчайшие сроки, приняв во внимание ее низкий исходный социальный и промышленный потенциал, духовную отсталость, большевистское руководство могло обратиться только к принудительным мерам, получившим в современной социальной философии обобщение в понятии «тотальной мобилизированности» общества. Для ее понимания недостаточна аналогия или простое отождествление с командно-административной технологией управления жизнью общества и с военизированием его структуры. Оно затрагивает и вопросы идеологического порядка, достижения специфической консолидированности общества, прежде никогда не ставившего перед собой такие задачи. Создавался механизм социально-политического контроля тотального характера, предусматривавшего проникновение в интимные сферы мотивации поведения человека, принятия им индивидуальных стратегий жизни с тем, чтобы подчинить их замыслу новой политической элиты. Тотальность мобилизированности не оставляла свободной от внешнего политического контроля в точном смысле слова ни одной стороны жизни человека, простираясь до реализации программы формирования «нового человека». Но центральным оставалось укрепление всей системы власти с особой идеологической сакрализацией высшей руководящей инстанции. Это наиболее удавшаяся часть стратегии «тотальной мобилизированности». Эффект ее был неоспорим. Именно этот опыт большевизма привлек внимание западных теоретиков консерватизма. В их числе наибольшее значение имел германский философ и писатель Эрнст Юнгер, давший нам наиболее развитую социальную философию в духе радикального консерватизма и учение о «тотальной мобилизированности» общества.
Но этот успех социально-экономического проекта большевизма для России был достигнут за счет неимоверных жертв и перенапряжения нации. Трагичными были и последствия этого социального эксперимента. Большевизм в сплочении общества придавал решающее значение его унификации, элементаризации общественной структуры. Общественные инициативы признавались таковыми только тогда, когда они отвечали интересам высшей стратегии [13] сакрального руководства. Это обстоятельство имело фатальные следствия. При официальной поддержке «инициативы масс», в действительности было задушено развивавшееся и набиравшее силу с конца XIX века кооперативное движение в стране. Оно основывалось на самодеятельности, предприимчивости и соревновательности, рождавших зачатки здоровой социальной солидарности. На месте кооперативов и артелей добровольного типа появились колхозы и совхозы с принудительной механикой их создания. Об руку с этим шло превентивное искоренение тех носителей социальной активности, которые обнаружили высокий экономический и социальный активизм — сельского и городского среднего класса, по тогдашней терминологии — кулачества и мелких собственников (сельской и городской буржуазии). После этих процедур общество определенно обретало патологическую структуру и оказывалось неспособным внутри себя выращивать социально активные ферменты. К опыту большевизма следует отнестись с высочайшим вниманием, ибо в нем важен не столько баланс положительных и отрицательных результатов, сколько сами глубинные основания его социальной стратегии, основывавшейся на определенно адекватном восприятии фундаментальных особенностей русского общества. Большевистское движение не является ни в коей мере формой или фрагментом консервативного движения. Но именно в этом состоит парадоксальная оригинальность российской действительности, которая допускает использование специфики российской жизни для неадекватных ее задачам и перспективам целей.
Тем не менее, вопросы о специфике российского консерватизма, его исторических корнях, его типологии и динамике относятся к наиболее важным и наиболее спорным. Значительная часть дискуссий вызвана различием идейно-политического отношения к консерватизму. С этим ничего не поделать. Но нередки споры и в силу слабой изученности вопроса. Интенсивное изучение консерватизма стало делом последних лет, и еще рано ждать обязывающих к неоспоримому учету результатов.
Данный сборник, представляя одну из программ изучения российского консерватизма, как раз и является вкладом в это общее дело.
Добавить комментарий