Объединение под «одной крышей» (в рамках разветвленного административно-номенклатурного ансамбля, каковым является философский факультет) этики и эстетики (или, если выйти в широкие горизонты тематически-методологического проектирования, этического и эстетического) — [145]
странно. Более того, должно породить искреннее недоумение: кроме фонетической прихоти именования (протяжное «э», с которого начинаются оба слова, что, однако, может подвигнуть отважно искать нечто общее между двумя философскими дисциплина разве что абсолютно девственному в метафизическом отношении дилетанту), ничего общего между этическим и эстетическим нет. Так, во всяком случае, кажется при первом приближении.
Конечно, если поискать-поскрести, особенно под надзором властного императива социального перста, фатума «исторического априори», то «неразрывное единство» обнаружиться, даже если для этого придется прибегнуть к утешительной всеоправдывающей «сверх-крыше» — философии (используя ее как мета-медиатор): и этика, и эстетика суть философские разделы. Но едва ли этика ближе примыкает именно к эстетическому, нежели, допустим, к логическому, онтологическому, историко-философскому или антропологическому отсекам и наоборот. Конечно, были времена и фигуры в многовековой истории развития философской мысли, когда одно предполагало другое (например, связь этического и эстетического в английской традиции, берущей начало от А.Э.К. Шефтсбери, или у баловавшихся умозрением русских революционных демократов). Однако, на столь шатком основании — «однажды случалось и прежде!» — строить развернутую мифологему «онтологической сопричастности» — преждевременно. Потому что совершенно очевидно, что этика — стародавняя, убеленная еще античными сединами и весьма уважаемая область, промахнуть мимо которой не мог себе позволить ни один, посягающий на истину метафизик (а были ли другие!?). Что же касается эстетики, то она — типичный образчик эпистемологического прожектерство последних 3—4 веков, один из проектов новоевропейской системы знания, лишь благодаря бестактной амбициозности ретроактивных инвестиций и, конечно же, при немалой поддержке идеологических инстанций легитимного (силового) культурного стандарта, смогла занять почетное место в ряду других философских поддисциплин. Поэтому, повторим, и единый «телос», и единый «праксис» (т.е. и предмет, и метод) этически-эстетического комплекса, коль такой наличествует хотя бы в пределах административного порядка, — фигуры метафорические или фигуративно-фигуральные симуляции.
Тем не менее, при всей очевидности сказанного, подобное утверждение, если оно остается итоговым вердиктом, — упрощение ситуации. Оно может что-то объяснить в нашем, конкретном случае — 40 лет тому назад, в далекие 60-е годы какому-то не слишком раздумчивому и осведомленому «в нюансах» чиновнику взбрело в голову подмахнуть, подсунутый лукавым просителем указ об открытии кафедры этики и эстетики на философском факультете ЛГУ. Можно, вероятно, восстановить и детали тех интриг, поаплодировать героям-ходокам (пионерам и первопроходцам) и от души напотешиться над твердолобыми администраторами. Списать нелепость тех [146]
или иных поз и ритуалов на программную непреложность социальной размерности, заслониться зловредностью дискурсивно-властной предустановки — легко. Тем более, что известная доля истины в том всегда присутствует. Но такое объяснение — расхожий публицистический жест, пригодный, в принципе, для всякого конфуза в любой дискурсивно-оперативной области, а потому «всеобъясненность» оборачивается «ничего-не-объясненностью». В нашем же случае как раз соединение (на поверхности) несоединимого — образование эксцесса — позволяет проникнуть сквозь образовавшийся эпистемологический разлом на более фундаментальный уровень, по отношению к которому сама ситуации (и с кафедрой этики и эстетики теперь уже санкт-петербургского университета, и символический поиск некоего общего между этическим и эстетическим, отличного от личной человеческой симпатии между этиками и эстетиками, работающими в этом университетском подразделении «40 лет спустя») — лишь иллюстрация, неизбежное следствие и характернейший пример иного «рефлективного» установления.
Проводимое выше различение на этическое и эстетическое правомерно, конечно же, только в рамках знакомой нам и привычной историко-философской традиции, прочерченной магистральным метафизическим лучом (тем проектом, конец которого торжественно огласил М. Хайдеггер). Только имея на вооружении подобный разграничительный стандарт — допускаемые и недопускаемые метафизические опыты/практики — можно вести речь о близости-дальности, общности-различенности, одно или разнопорядковости тех или иных философических ансамблей. Иными словами: отчетливость магистрали наследования оправдывает (или оспаривает) правомочность того или иного дискурсивного устроения. Но в том то и дело, что с конца XIX, тем более с начала XX века говорить о сколько-нибудь ясной магистральной (доминантной) позиции, включающей всех или большинство философствующих не всуе, той позиции, по которой можно было бы с полным правом проводить демаркационную линию между профессионалами и дилетантами не имеет смысла. Чем дальше, тем больше критерии размываются, вся сфера распыляется по множеству локальных практик, конституируемых и конституирующихся в режиме автономного и самодостаточного проекта. Даже нет сколько-нибудь серьезной и плодотворной «конкуренции» между различными стратегиями, ибо деформации подвергается сам телос/праксис реальных умозрительных процедур, лишь по инерции привязываемых к прошлым способам конструирования дискурсивной текстуры.
Сетка смысла, предопределявшая пробег по соответствующим тематическим точкам, дабы тем самым воспроизвести-повторить интенсивность узаконенной территории, уже не столь жестко отфильтровывает субстрат. Тогда-то привилегированным аспектом пристального внимания и становится сама магистраль. Вернее — законность и условность ее доминирующего положения. Захват магистрального телоса/праксиса философской дискур- [147]
сии и его фигурально-фигуративное расчленение, вероятно, может считаться важнейшим достижением философской практики ХХ века. Разумеется, это стало возможным только при активной эксплуатации маргинальности как таковой: прочерчивание маргинальных линий, введение в игру маргинальных полей, целенаправленное смешение маргинально-магистральных полюсов, просачивание маргинальных истечений и пр. Фигуральность любых фигур (людей, ансамблей, режимов, матриц, операторов, маркеров и пр.), что рассеиваются или сгущаются, образуя единый агрегат, части которого лишь в «прошлой разверстке» могли рассматриваться либо как телос, либо как праксис, как раз и позволяет разворачиваться-соприсутствовать веренице лейбнициановских миров-монад без угрозы их исчезновения (вследствие истощения).
И в этом смысле как раз объединение этики и эстетики может дать весьма поучительный урок для многих других философских дисциплин, гордо замкнувшихся в пределах своих кафедр. Даже сама нарочитость номенклатурного воспроизведения эстетики как сомнительной и двусмысленной философской дисциплины симптоматично: беспрерывный поиск и оккупация иных полей, с позиции магистральной метафизической традиции — совершенно окраинных и пограничных. Понятно: «не от хорошей жизни», от «дисциплинарной ущербности». Необходимо судорожно искать и постоянно доказывать свое право «на философскую онтологичность», устраивать экстравагантные представления, использовать нетрадиционно-метафизические стратегии захвата и переработки субстрата, вводя в оборот, наконец, чудовищно-неметафизический (восхитительный!) материал и т.д. Шаткость фундаментально-дисциплинарной позиции как раз и позволяет эстетике работать в ныне уже обретшем легитимность режиме — в технике локальных ансамблей, где над пропастью «онтологической пустоты» повисает предметная (философски-поддисциплинарная) событийность, которая каждый раз заново вынуждена выстраивать себя с нуля. Всегда — только на один раз, в пределах одного, отдельно взятого, проекта. Без каких-либо гарантий, что когда-нибудь прилагаемые труд и забота выкристаллизуются в строгую и стройную, незыблемую и совершенную метафизическую эмблему-конструкцию.
Та же самая схематика повторяется и с этикой, когда она непосредственно, как в нашем случае, «вступает в контакт» с эстетикой: насущное требование «каждый раз заново», в каждом отдельном случае — отдельно, при всякой разовости — по другому, оставляя за порогом кафедры (осознаваемой, хоть и 40-летний, но все равно — «разовый» ансамбль) свои «магистральные принципы» и пр. Одним словом, непрерывная эпистемологически-дискурсивная (предметно-методологическая, магистрально-маргинальная, телосо-праксическая) неопределенность, вынуждающая, как представляется, к предельной профессиональной (и, конечно же, человеческой) от- [148]
ветственности, строгости, стройности, ясности, честности, порядочности и/или «компетентности всякого момента».
Работа выполнена в рамках проекта, поддержанного РГНФ. Грант № 00-03-00180а
Добавить комментарий