Поэтическая антропология Пауля Флеминга

Стилистически творчество Пауля Флеминга (1609-1640) не вполне вписывается в представление о барокко (о его петраркизме и «антибарочной» эволюции см.: Pyritz, Hans.. Paul Fleming und der Petrarkismus. // Deutsche Barockforschung: Dokumentation einer Epoche. Koln-Berlin, 1970. S.352-354), но это один из ярких выразителей духа эпохи, ее всеобщей озадаченности парадоксальной двойственностью человеческой природы, неадекватностью человека себе.

Уже в стихотворении на смерть Георга Глогера (1631), друга и соседа по студенческой келье, «свидетеля моей поэзии» (Fleming P. Gedichte / Hrsg. v. Julius Tittmann. Leipzig, 1870. S. 29; далее страницы этого издания даны в скобках; курсив в цитатах мой), укрепившего юного поэта в призвании, Флеминг, передавая горе и потрясение утратой, так формулирует характер отношения к другу: «<…> Ach! wo, wo laät du <…> / Mich, deinen andern Dich?» (29). Чувство утраты себя, на первый взгляд, объясняется тем, что человек жив в стольких и таких образах, сколько людей и как его воспринимают. Вместе с безвременно ушедшим другом поэт оплакивает и свой, — самый дорогой из всех, — образ: «Ihr Augen, <…> nun ists um euch geschehn/Und auch um euren Mich» (29). Но речь идет не только и не столько о впечатлении «в глазах» друга, к которым поэт обращается, сколько и прежде всего о подлинности существования в этом «вашем Мне»: лирическое Я, обретавшее себя в «прекрасной душе» друга, чувствует себя теперь оставленным без жизни и без смысла заодно с его телом.

Относительность связи души и тела, ирреальность и кажимость земного существования человека в поэзии Флеминга особенно обнажает мотив любви. Лирическое Я поэта, Я-душа, часто покидает себя-тело и обнаруживает себя-душу на месте души возлюбленной или в качестве второй ее души. Так, в ее отсутствие:

Сходный мотив у Петрарки выглядит на этом фоне робкой попыткой, но и в этом виде ударно завершает сонет XVII на жизнь Мадонны Лауры, в котором душа отлетает вослед уходящей возлюбленной. Флеминга же, как видно, занимают прежде всего логические следствия и риторические возможности построенной аналогии, и он исследует их, стремясь выйти ко всеобщности и окончательности жизненного смысла. Пройдя от «муки» утраты души до нежелания «возвращаться в себя», он именно в этой раздвоенности парадоксальным образом сознает себя целостным («ganz in dir»), неподвластным смерти и способным только будучи «у тебя» быть «собственно» собой («selbest») «во мне и у меня». Искусная тавтологическая игра местоимениями призвана на лексическом уровне преодолеть границы индивидуальности. Любовь, о которой поэт просит в этом стихотворении, представляет собой единодушие двоих, общность их духовной сущности, которая содержится в каждом и ассоциируется с жизнью. Нет смерти для Флеминга в этом «переселении» души, как нет в строгом смысле и самого «переселения», — оно оказывается риторическим приемом, употребляемым часто и охотно, как средство выявления все новых поэтических потенций представляемой ситуации. Ее глубинным содержанием оказывается обнаружение и чувствование себя на уровне бытия, предшествующем индивидуации.

В поэзии Флеминга проведены радикальные риторические следствия из традиционной христианской концепции человека, вобравшей ряд существенных положений неоплатонизма, в частности, то, что душа и тело «едины без смешения» (см.: Майоров Г.Г. Формирование средневековой философии /латинская патристика/. М., 1979. С.315-316), и очень созвучное барочному переживанию жизни положение, что «для души тело человеческое есть оковы и гробница» (Плотин. Эннеады. Цит. по: Майоров Г.Г. Указ. соч., с. 314). Последнее, и практически в сходных выражениях, можно встретить в стихотворениях-размышлениях Флеминга (что неоригинально), непосредственно трактующих проблему человека.

Поэт мыслит его субстанциально: душа это главная и истинно живая субстанция в человеке. Присущая ей жизнь — это жизнь высшая и всеобщая, уравнивающая и объединяющая людей единством высшей божественной субстанции, — в отличие от жизни телесной субстанции, жизни ограниченной, обманчивой и эфемерной («Der / Mein / Leib lebt auf den Schein», — повторяет он. — 28, 64). В совмещении этих сущностей — корень излюбленной Флемингом тавтологии: в его человеке содержится «собственно» человек. В «Мыслях о времени» он призывает вечность — «время без времени» — взять «нас из этого времени» и:

Неизбежна ассоциация с идеей «внутреннего» и «внешнего» человека, идущей из христианско-патристической ментальной культуры (ср. у Августина: «Тело же не есть то, чем мы являемся сами». Цит. по: Майоров Г.Г. Указ. соч., С.315) и пронизывающей, начиная с Экхарта, всю немецкую мистику, достигшую ко времени Флеминга небывалого расцвета и общественного звучания. Вполне созвучно ее поэтическим вариациям (ср. более поздние: Angelus Silesius. Cherubinischer Wandersmann. Erstes Buch. 30-34) и в полном согласии с логикой искупительной жертвы и с христианской диалектикой жизни и смерти в Боге (ср.: «<…> и уже не я живу, но живет во мне Христос». — Гал. 2, 20), приобщение «собственно» (или «внутреннего») человека божественной вечности развивается у Флеминга в отношения взаимообратимости:

Вместе с тем эта дань жизни ее заимодавцу не перестает быть, хоть и главной, но — частью человека, который несет в себе кроме нее и свое земное, мирское, телесное проклятие, счастье и несчастье. «Mein Alles und mein Nichts, mein Leben, meinen Tod, / Das hab ich bei mir selbst» (Andacht, 28), — пишет поэт, обращаясь к Богу, а обращаясь в знаменитом сонете «К себе»: «Dies alles ist in dir. Laß deinen eitlen Wahn, / Und eh du förder gehst, so geh in dich zurücke» (An sich). Парадокс, занимающий поэта, в том, однако, и состоит, что на этом пути «в себя» открывается та самая часть «себя», которая бесконечно превосходит целое не только человека, но в своей бесконечности и высоте вбирает весь мир, превосходя и отторгая его, целиком заполняя человека собой. Флемингу знакомо не только выходящее за пределы петраркистского канона прямое выражение чувства, чем он предвосхищает Иоганна Гюнтера (см. об этом: Pyritz H. A. a. O., S.353-354), но и романтический уже по сути, перехватывающий дыхание взлет к абсолюту.

Das höchste Gut erfullet mich mit sich,
Macht hoch, macht reich. Ich bin nun nicht mehr ich.
Trutz dem, was mich in mich zurücke reißet!

Привычная тавтология в этом необычном сонете поменяла полюса: заполненный «высшим добром», перестав быть собой (ср.: «Ich wil nicht meine sein». — Andacht, 28), поэт все еще чувствует «в себе» часть мирского «себя». Иначе говоря: достигает взгляда на себя из обратной, из бесконечной перспективы.