Что происходит с парламентаризмом?

Я честно пытался найти ответ на тезис, вынесенный в заголовок, и могу также честно признаться, что не нашел его. Кажется, что на этом можно было бы и закончить, но в процессе этих поисков возник ряд вопросов, которыми я хотел бы поделиться с уважаемой аудиторией…

Как известно, каждый общественный институт имеет какое-то смысловое выражение или идею, лежащую в его основе. Основой идеи современного парламентаризма стал в свое время лозунг: «Свобода, равенство, братство» 1.

Я позволю себе напомнить, что этот принцип общественного идеала был выдвинут и обоснован французскими просветителями Руссо, Вольтером, Дидро и др. еще в XVIII веке. И со времен Французской революции (1789-1794) стал стержнем новой мировой идеологии (в первую очередь идеологии Нового времени). Но с тех пор, на протяжении свыше 200 лет, этот принцип не пересматривался. Более того, он последовательно воплощался в жизнь в странах с самыми различными культурами и традициями 2.

В то время, когда появился этот общественный идеал (на фоне деспотического контроля государства и духовного гнета церкви) свобода воспринималась как настоятельная необходимость. Более того, в обществе сложился возвышенный образ будущего с ничем не ограниченной свободой, которая, как считалось, отвечает естественным потребностям человеческого духа и естественному порядку вещей. Естественность, разум и свобода духа — становятся основными идеалами эпохи Просвещения. И хотя эпоха Просвещения закончилась к началу XIX века, но идеалы остались, и продолжали определять общественные мнение и общественное устройство Новейшей истории.

Я позволю себе также напомнить, что понятие свободы трактовалось в нескольких смыслах, но, прежде всего — в экономическом, политическом и этическом. В экономическом смысле свобода означала резкое снижение зависимости личности от государственной власти. В политическом — она понималась, как право поступать по собственной воле. В этическом, по сути, предлагало новую веру: в величие духа свободной личности.

Последний тезис априори предполагал естественное (или природное) равенство всех людей, а все имеющиеся формы неравенства рассматривались как искусственные, обусловленные сложившейся в обществе несправедливостью а также — воздействием определенных социальных институтов. Считалось, что достаточно освободиться от этих институтов, как человек проявится во всем величии своих духовных и физических сил (отчасти, именно эти идеи лежали в основе всех революционных потрясений в России и других странах в начале прошлого века).

И здесь было первое и глубочайшее заблуждение, ибо, как убедительно свидетельствует современная наука и исторический опыт человечества — люди не равны по своим физическим, интеллектуальным и духовным качествам, и с этим, как отмечал даже Карл Маркс, «ничего нельзя поделать».

Тем не менее, на протяжении двух последних столетий одним из критериев развития европейской цивилизации оставалась степень апелляция к тем правам и свободам, которые были записаны сначала во французской революционной «Декларации прав человека и гражданина», а затем, уже в середине ХХ века — во «Всеобщей декларации прав человека».

И хотя провозглашенные принципы «Свободы, равенства и братства» фактически никогда не пересматривались, в ХХ веке они претерпели существенные изменения. Но пока, повторю, не были переосмыслены.

Либеральная идеология, появившаяся как преемница идей Просвещения, и провозглашающая приоритеты, прежде всего — экономической свободы (следствием чего стало еще более явное неравенство), закономерно привела к появлению социал-демократических, а затем и коммунистических идей.

Причина достаточно очевидна — дегуманизация идей Просвещения, из которых постепенно «выхолащивались» «равенство и братство», и, по сути — осталась только идея экономической свободы, обретшая новое звучание в иллюзорно-спекулятивном лозунге «равенства возможностей».

В результате на смену идей «всеобщего равенства и братства» пришли лозунги «пролетарской солидарности», «пролетарского братства» и т.д. И сторонников такого «парциального» братства (взамен всеобщего, воспетого в идеалах XIX века), оказалось очень много. В силу этого попытка ре-гуманизации общественных отношений (в форме социалистических и коммунистических идей) получила огромную поддержку в начале ХХ века, Казалась эти идеи обрели новую жизнь, под их флагом совершались революции, строились новые исторические общности и государства. Но и эти идеи также были последовательно профанированы и дискредитированы — вначале военным коммунизмом, затем — национал-социализмом и «социалистическим строительством».

Я не буду здесь напоминать, сколько братской крови было пролито «под знаменами» этих идей. Казалось бы, они уже не так важны. Но в результате всего этого получила развитие новая мораль - мораль прагматизма силы, безапелляционная и беспощадная. Мы хорошо помним ее по недавнему периоду нашей общей истории, когда, сформулированный еще в XVII веке, принцип «цель оправдывает средства» — давал право на все.

Можем ли мы признать, что эта мораль уже не действует? Пережил ли мир «упоительность разрушительного созидания» и примитивную модель взаимодействия только по принципу разделения на «друзей и врагов»? Не является ли столь популярное сейчас и пугающее «фундаменталистское единство» одной из форм исторического реагирования на утрату идей «всеобщего человеческого братства» и того, что (пока, безусловно — лидирующая) европейская цивилизация не смогла предложить сколько-нибудь адекватных Новейшей истории лозунгов и нравственных ориентиров?

Я попробую дополнить и расширить этот тезис. Как известно, никто не понимает друг друга лучше, чем бывшие враги. Всего один комментарий с этой точки зрения. К началу 90-х наш бывший враг № 1 остался в гордом одиночестве, со всеми своими вооружениями и военными доктринами, но без противника (и, фактически, без реальной победы). Что, безусловно, должно вызвать ощущение некой опустошенности, и потребности — замены. Замена нашлась. Найти врага всегда проще, чем друга. Но были ли найдены хоть какие-то новые идеи, объединяющие нас не против кого-то, а ради чего-то?

Я позволю себе еще раз напомнить очевидные вещи: в историческом аспекте власть всегда начиналась с силы и удерживалась по формуле «кто — кого?». Затем появилась ее вторая составляющая — право, базирующаяся как на прямом наследовании, так и на преемственности власти. В последние века, с появлением парламентских институтов, в цивилизованных странах власть базировалась уже не столько на силе, сколько на морально выверенном праве, идеях нравственности и просвещенном знании.

Нет ли у вас ощущения, что тезис о том, что сила (как во внешней, так и во внутренней политике) является лишь вспомогательным (или крайним) аргументом, сейчас подвергается переоценке? Количественный и качественный рост право- и государственно-охранительного аппарата идет практически во всех странах, включая самые демократические, и приобретает все большую значимость, как во внешней, так и во внутренней политике.

Если для поддержания демократии требуется все больше сил и средств, не устарел ли морально этот институт общественного устройства? Не кроется ли в фетишизации принципа «всеобщего и равного избирательного права» (например, для политика-профессионала, просвещенного гражданина, бомжа и подследственного рецидивиста) лишь его безусловная приемлемость для, фактически - ничем не ограниченного манипулирования общественным мнением? Не является ли фундаменталистский экстремизм лишь внешним выражением реакции на идеологическую (внутреннюю) слабость действующей политической системы Европейской цивилизации?

Во всех демократических странах, включая Россию, все меньше и меньше тех, кто участвует в выборах, в связи с чем законодатели последовательно снижают «барьер явки» — уже до 25 и даже 20%. У меня возникает вопрос: как долго мы будем не придавать этому значения? До 15, до 10 или до 5%? Таким образом, те, из кого затем рекрутируются министры и президенты, и кому доверяются судьбы Человечества, будут избираться все более случайным образом, когда персональный имидж или поддержка ситуационно популярного исполнителя какого-то модного шлягера становятся решающим фактором.

В конце 2002 года в Санкт-Петербурге был проведен интерактивный опрос о доверии к парламентариям, и оказалось, что лишь 5% населения считают, что депутаты всех уровней идут в политику преследуя общественные интересы, а 95% — уверены, что исключительно личные. Еще пять лет назад соотношение было близко к 50 на 50. Эта специфика изменения общественного мнения проявляется и в хорошо известном последовательном снижении электоральной активности за последние годы, и эта, безусловно, печальная динамика может иметь много ситуационных причин и объяснений, но, возможно, здесь следовало бы сделать попытку взглянуть на проблему более широко.

Я считаю правомерным поставить вопрос (пока — только вопрос): может быть, если в XIX веке «умер Бог» (Ф.Ницше), но еще остались храмы для богослужения, то в ХХ нечто подобное произошло со «Свободой, равенством и братством» и, следовательно — демократией? Многие из общественных явлений в России, да и не только, позволяют подозревать, что общество уже не «озабочено», а тяжело больно демократией.

С этим тезисом, конечно, будут спорить. Но, как представляется, достаточно очевидно одно — в ХХ веке гуманистические идеи, ранее составлявшие стержень развития Европейской цивилизации, последовательно дискредитировались, а свобода приобрела оттенок «права на неравенство». И, как это не парадоксально, это — естественно. Так как равенство среди исходно неравных людей, предполагает их насильственное приведение к одному «знаменателю» (мы хорошо знаем это по советскому периоду). А если присутствует насилие, значит, нет свободы… Тем не менее, нельзя не замечать, что развитие без насилия непременно порождает еще большее неравенство во всех сферах жизни. И это неравенство будет только нарастать. И тогда встает вопрос о «мере насилия» и «мере свободы».

К этому тезису можно было добавить еще одно веское обоснование: за последние 30 лет преступность во всем мире возросла в 4 раза, а в самых демократических странах, типа США — в 8 раз (в России — также в 8 раз за последние десятилетия!). Средний рост мировой преступности составляет 5% в год. Это что — обязательный атрибут демократии или ее побочный продукт? В эту статистику, естественно, не входят рост проституции, порнографии, психиатрической патологии, коррупции и т.д.

Может быть, действительно, наступает какая-то «ИНАЯ» эпоха? И требуются какие-то иные механизмы общественного и государственного регулирования. Более того, как мне представляется, эта эпоха уже наступила! Каковы ее лозунги и принципы?

Мир явно изменился. Но у нас нет осмысления картины этого изменившегося мира. И даже изменившейся страны. За бесконечными вопросами: «Что делать?» и «Кто виноват?» — бесконечно ускользающим стал вопрос: «Почему это происходит?» и «Зачем вообще все это нужно?!» Вопрос — прежде всего — нравственный.

В историческом аспекте именно парламентарии были трибунами и глашатаями новых эпох. Нет ли сейчас у парламентской элиты определенного дистанцирования от этой функции, а именно — осмысления действительности, а если точнее — наполнения современной действительности смыслами? Не потому ли мы так часто корректируем законы, что не вполне определились по «коренному вопросу»: к какой цели и каким путем мы идем или будем идти? Не забыли ли мы за повседневным законотворчеством, что выше нравственного закона нет?

Как ни печально, но наступившее тысячелетие уже мало ассоциируется с идеями «Свободы, равенства, братства». Еще раз тот же вопрос: что взамен?…

В процессе Международного семинара «Конституционный статус верхних палат Парламентов», который состоялся в Совете Федерации РФ 17-18 октября 2002 г. с участием парламентариев всех ведущих стран Европы, неоднократно поднимались проблемы централизации и децентрализации парламентов, приближения их к исполнительной власти и дистанцирования от последней и т.д. Не отражает ли эта дискуссия ситуацию поиска новой идентичности органов представительной власти? И тогда вновь возникает вопрос: на основе каких новых общественных императивов?

Мне трудно сказать какими могут быть эти новые общественные (- общемировые) идеалы. Но человек так устроен, что он обязательно должен во что-то верить, и на что-то надеяться. Поэтому все предшествующие эпохи опирались на реальные или идеальные гуманитарные концепции. Как можно было бы определить современную гуманитарную концепцию? У меня пока нет ответа.

Как известно, смысл жизни у каждого конкретного человека появляется тогда, когда у него есть какая-то благая (или даже иллюзорная) цель, общая с другими людьми, и выходящая далеко за рамки его повседневного существования. Есть ли такая цель у нас всех, как Человечества, сейчас? Или хотя бы у России, как страны?

Стремление к социальной защищенности и желание быть избавленным от терроризма — это условия, или потребности, но они не могут быть целью жизни, хотя и определяют современное отношение к свободе.

Кому нужны права и свободы, если вы не можете их реализовать, и живете в постоянном страхе, если вы боитесь даже днем выйти из дому, как это совсем недавно было в США?

Когда смотришь на наше внутреннее законотворчество, невольно возникает вопрос, а не решили ли мы, потерпев неудачу с коммунистическими подходами к созданию «человека будущего», попробовать решить ту же проблему демократическими методами? Я не говорю уже о международном терроризме, но тому криминальному террору, которому подвергается российское общество может быть противопоставлен только столь же жесткий и последовательный государственный анти-террор и, может быть — даже осознанное самоограничение прав и свобод граждан, а уж никак не «дальнейшая демократизация».

Что-то изменилось в мире, и это что-то еще не осмыслено. И нам есть над чем подумать, а точнее — помыслить вместе…

Позволяет ли старый либерально-демократический дискурс сформировать у населения хоть какие-то представления о векторе движения общества, нравственных идеалах и смыслах бытия, не говоря уже о государственной политике? Я думаю, что нет.

Как мне представляется, Россия уже пережила период подражательной демократии, и сейчас могла бы пойти не по пути фетишизации этой идеи или поиска «истинной демократии», а по пути (безусловно, медленного и взвешенного) переосмысления самой идеи демократии, как уже мало адекватной современной картине мира.