Текст доклада, подготовленный к Международному научно-культурному Форуму «Дни философии в Санкт-Петербурге – 2017»
Тема любви и прежде всего любви «половой», по выражению Владимира Соловьева, любви между влюбленными, позволим себе подобную тавтологию, будучи одной из центральных тем культуры в целом, в современном мире подвержена определенным трансформациям. Бросается в глаза прежде всего смещения образа возлюбленного как одной из форм признания за индивидом его уникальности, целостности, признания за ним его свободы и ценности вне зависимости от его отношения к нам, что позволяет нам говорить о неразделенных формах любви. Это смещение происходит в сторону партнера, как одного из многих и равного по своему статусу в жизненном опыте статусы вещи, поскольку положение партнера предполагает его принципиальную заменимость.
Говоря о признании в любви, прежде всего хотелось бы очертить понимание признания вообще и сформулировать универсальное определение, которое с убедительностью могло бы характеризовать признание, скажем, перед лицом Бога, государства или, как в нашем случае, перед лицом возлюбленного. Признание – один из способов восстановления и установления связи между субъектом признания, как активным началом признания с тем предметом, что составляет цель его признания. Признающий субъект, тот, перед лицом которого выстраивается признание оказывается одним из моментов, позволяющих признанию состояться. Очевидно, что не любой субъект оказывается включенным в пространство признания, но уже уникальный. Непризнанное признание зачастую ввергает признающегося в странное положение, которое не иначе как оцепенением назвать трудно, поскольку, будучи уверенным в необходимости признания, отождествляя себя с предметом, вдруг оказывается лишенным этой уверенности, оказывается за границами этого предмета и в некотором смысле самого себя. Это лишний раз показывает нам, что признание не лишено риска. В данной работе хотелось бы обратить внимание на то, как обозначено понимание признания проявляет себя в признании в любви, о необходимости, толкающего человека к столь рискованному поступку. Говоря о признании в любви данном случае, мы говорим о том, что можно было бы назвать первыми признаниями. Поскольку мы ограничены и не могли бы вдаваться в подробности различных индивидуальных случаев, которые могут быть оказаться вне рамок исследуемой проблемы, то мы вынуждены говорить об идеальной модели признания в любви.
Возникает вопрос: перед кем мы признаемся? Перед другим. Однако, не перед любым другим и тем более не перед трансцендентальной конструкцией другого; каков статус этого другого, когда мы перед ним признаемся в любви? Этот статус еще не ясен и не выразим даже для самого признающегося. В лучшем случае, мы можем говорить об интуитивном предчувствии грядущего, о желаемом настоящем, но не о действительном в его онтологическом смысле. В противном случае мы могли бы знать, что ответят на наше признание, и ответят именно таким, а не другим образом. Однако, подобное знание попусту лишило бы статус признания в любви его исповедальной интенциональности. Кроме того, это лишило бы свободы признающего субъекта, а ответ его всегда свободен. В любом случае, оно далось бы легко и не принужденно. В то время, как признание в любви, если понимать его со всей серьезности, ввергает признающегося в мучительное сомнение, в состояние риска быть не признанным в своем признании. Признание в этом смысле становится рубежом, преодолевая который другой, возлюбленный становится, будучи готовым ответить на это признание не просто другим, а родным, в то время, как не отвечая подобному признанию, оказывается по ту сторону, уже готовы стать для нас чужим. Дихотомия «свой-чужой» является одно из базовых форм идентичности и прослеживается на самых разных пластах общественной и исторической жизни, в этой связи «свой-чужой» в пространстве любви оказывается наиболее близкой к его жизненному пространству. Отождествления себя со семьей, городом, родиной, нацией, принадлежащим человечеству, и человечеству определенной исторической эпохи, это и многое другое так же попадает в зависимость от обозначенной дихотомии, однако все это при всей своей значимости стоит за границами пространства любви. Более того, чем дальше от центра обозначенного пространства, тем менее напряженным и необходимым становится признанием, достигая своего предела в форме очевидности. Принадлежащему роду человеческому едва ли придет в голову доказывать и признаваться, что он такой же человек, как и все остальные, при условии, если он, конечно, избавлен от ряда научных и псевдонаучных предрассудков и разного рода дискриминаций.
«В естественной, связанной с миром установке я нахожу “других” отличными от меня и противоположных мне », – писал Гуссерль в Пятой медитации. В этом смысле, «другой» не сильно изменится, если мы его обозначим в качестве чужого, как то, что противоположно мне. Признание в любви оказывается одной из тех форм признания, при которых другой в этой естественной установке не противоположен мне, более того он мне близок. Он оказывается родным мне. Родным не по крови, но по некой особой включенности в мое пространство. Это общее пространство, в которое субъект включает другого в качестве родного я называю пространством любви. Пока оно еще не явно проговорено, не выражено в своей действительности, но есть лишь некая естественная пред-установка, которая преодолевается в условиях признания. Признание оказывается моментом, при котором другой оказывается в области при-знания, имеющим возможность это знание или любовь разделить. Но поскольку он свободен, нет никаких признаков и гарантий, что подобное разделение непременно должно быть. Именно поэтому подобное признание оказывается особым риском в жизни человека. Каков статус возлюбленного в этой установке? Мы определяем его как родного, и в этом смысле отличном от чужого. Признание в любви и вместе с тем любовь оказывается одним из возможных путей, способствующих пониманию того, какой другой перед тобой. При этом совсем не важно, что видимость может говорить об обратном, поскольку «не ответить» он в данном случае не может. Даже молчание будет расценено как знак, который в зависимости от контекста, может оказаться по обе стороны признавания. Поскольку признаваемый субъект любви в акте признания перед ним не только сохраняет свою свободу, но только свободным его ответ и может быть. Его ответ не зависит ни от чего, даже от нашего признания перед ним. Поэтому, может проявится странная мысль о необходимости признания. Ведь если признающийся будет знать, что ему ответят, то признание лишается свое статусности. Стало быть, дело не в ответе. И как это показывает исторический и жизненный опыт, и без-ответная любовь полыхает не меньшим пожаром, чем любовь разделенная. Что толкает человека совершить это признание? Мы признаемся в наличии, в том что есть, но что каким-то образом оказывается невидимым для того, перед кем мы признаемся.
Очевидно, что и признание оказывается чем-то из ряда вон выходящем, на фоне которого даже религиозная исповедь как одна из форм признания кажется чем-то обыденным. Любовь оказывает признанием другого в качестве уникальной личности, отсылающим его к особому статусу среди всех и всего прочего, и признание здесь может принимать различные формы, однако ближайшей формой оказывается одна из форм речевого действия. Оно так же подчиняется особому пространству признания, именно поэтому оказывается нарушением то, если оно оказывается несвоевременным, расплата за подобную ошибку может оказаться роковой. Акт признания перед лицом возлюбленного человека хранит своим предметом собственно любовь, в ее крайне индивидуальном воплощении. Именно поэтому здесь есть большая опасность либо все опошлить, и тогда останется лишь не ясным вопрос – при чем здесь любовь, либо и вовсе представить все в пестрых красках слащавого романтизма, но и здесь же вопрос о любви останется. Только для самого влюбленного он будет в недоступности, поскольку, найдя в себе смелости и трусости (!) такой вопрос перед собой поставить, чудо любви моментально исчезает.
Структура признания окажется несостоятельной без своего предмета, им и задается настроение подобного признания, его сила и мощь, − от человека здесь может оказаться и так, что ничего уже зависеть не будет: подчиненный порыву страсти или нежному томлению, ему приходится только смириться, сделав все возможное, что от него могло зависеть – шаг признания. Признания добиваются и требуют, о нем молчат даже тогда, когда все уже было сказано без лишних слов, признание в любви ввергает во власть возлюбленного, не понимая законов, движимых нами, и уже после, говоря словами Делеза, мы обучаемся субъективности в любви, например, необходимости воздерживаться от признания для того, чтобы таким образом сохранить наши последующий влюбленности» 1. Речь влюбленного переполнена смыслами, которые он считывает с возлюбленного, этими знаками формируется особое пространство, понятное только им, и которое с полным правом можно обозначить пространством любви, при том, что эта речь оказывается по словам Р. Барта «в предельном одиночестве» 2, и что как не отчаянье признания влюбленного оказывается еще одной попыткой преодолеть это одиночество? Где здесь оказывается место признанию и что оно здесь как не в конечном счете попытка обналичить эти знаки, дать им внятный голос, вместо смутного намека, наполненных в не меньшей степени так же сомнениями и страхами. Признание оказывается разрушительным актом любовной игры, но в то же время необходимым ее элементом когда мы говорим о неявном признании, как основании пространства любви, намеком и тенью пронизывающем собой каждый его знак, внятный с полным правом только самим влюбленным. Оно не гарантирует взаимности и поэтому является собой так же признанием за возлюбленным его свободы даже в тех случаях, когда это признание оказывается признанием в нелюбви, когда, казалось бы, все знаки на это указывают, - признание оказывается так же последней надеждой влюбленного.
Любое признание несет на себе отпечаток тяжести, оно не дается легко, а если и дается, то есть повод задуматься о его истоках. Именно поэтому признание оказывается гранью, перейдя которую быть качественно прежним человек не может, что столь отчетливо проглядывает в религиозном таинстве покаяния. И признание в любви, в своих чувствах перед возлюбленным, в своих намерениях не может оказаться в стороне. Сомнение, страх оказывается неминуемым спутником, и вместе с тем их отсутствие может сказать так же об отсутствии чистых намерений. Шаг навстречу оказывается на грани возможного и нереального, сомнения, без которых немыслимо подобное признание, преодолевается волей, как нечто, что не должно быть. В тени остаются предпосылки, толкающие человека на этот поступок. Признание в любви обнаруживает свою необходимость, оказываясь жестом отчаянья, последним рубежом на пути влюбленного человека, преодолеть который столь же необходимо для него как жить или дышать. Однако, такой необходимости нет там, где возлюбленный убежден в своем знании, что любовь его разделена другим в не меньшей степени, чем сам он способен разделить иное чувство. В таком случае признание лишено своего искомого предельного статуса, своего накала, но является в лучшем случае нежной констатацией действительности знаков, разбросанных между возлюбленными, и вместе с этим именно это ложиться тенью на таинство любви, закрытое от возможного откровения перед лицом возлюбленного. Исходя из этого становится ясным, что признание оказывается вынужденной мерой, попыткой указать возлюбленному, «открыть ему глаза»; влекомый признанием как неразделённой ношей, словно храня в своем сердце тайну, которую необходимо разделить, человек, при этом не понимая, что «признание – не главное в любви; что нет никакой необходимости признаваться в своем чувстве, признание даже не желательно, ибо мы утрачиваем и себя, и свою свободу, если предоставляем в пользование «предмету» любви превосходящие его знаки и значения»3. Это свидетельствует о «пассивной роле признающего субъекта» в структуре представленного акта признания, о его «незаинтересованности» в признании в том смысле, что нет надежных оснований ожидать от него положительного ответа. Действительно, что мы можем ожидать, признаваясь в любви? Что эту любовь примут и разделят, подобно тому, как делятся хлебом и кровом? Любовь выше всяких ценностей поскольку автономна, в противном случае, обращаясь в ценность, ей грош цена, если подобное еще возможно. Именно поэтому кажется вполне абсурдным делиться собственной любовью. Но сердце открыто, и влюбленный готов в него пустить как впускаем мы в свой дом желанных гостей. Влюбленный ошибочно считает, что свершенное признание обязует возлюбленного на ответ в любой из возможных форм. Возлюбленный вправе умолчать о себе в этом признании, что очередной раз подчеркивает его особый и по всей своей видимости пассивный статус. Одно, на что может рассчитывать в данном случае признающийся, так это обнаружить этим отчаянным поступком общее пространство любви; и только здесь мы наконец обнаруживаем живого возлюбленного, лишенного своей пассивной роли. Он готов ответить на признание. Протянуться руки навстречу и платком утереть заплаканный взгляд, кроме него теперь уже – никто, и в этом мы очередной раз подчеркиваем уникальность возлюбленного.
Добавить комментарий