Анекдот как феномен социального воображения

[70]

«Мерседес» всегда сталкивается с «Запорожцем» не потому что это статистически самая частая ситуация. Даже если «Запорожец», действительно, в большинстве случаев выходит за пределы технической кондиции, число аварий, вероятно, примерно одинаково с разными марками машин. Но сознание фиксирует крайние формы существования социального опыта. Анекдот представляет это совершенно определенно.

Именно «Запорожец» символизирует в массовом сознании категорию людей, некогда составлявшую нижнюю границу среднего класса — даже в советском сознании это была машина категории тех, что «в дождливую погоду все-таки лучше зонта». А сегодня владелец «Запорожца» — это тот, кто доживает остатки былого «весьма [71] среднего» благополучия и не имеет никаких перспектив в своем благосостоянии и социальном статусе. С другой стороны, «Запорожец» — иномарка, с разъединением Союза и становлением «незалежной Украины» этот образ несет еще одну семантическую нагрузку, ехидный политический подтекст, тоже немаловажный в структуре социального воображения. В изменившемся социальном воображении пост перестроечной России, эта «политическая подковырка» накладывается на образ неудачника, выпавшего из поезда растущего благосостояния свободного и самостоятельного, само-деятельного (self made) человека. Именно поэтому в современном анекдоте «Мерседес» — полновесная, достойная, состоявшаяся и очень дорогая иномарка встречается не с отечественными «Жигулями» или «Москвичом» (который тоже был символом «среднего среднего» достатка 1), а именно с анекдотической псевдоиномаркой.

Сам «Мерседес», конечно, тоже образ-кентавр: на изначально созданный его производителями рекламный образ престижной дорогой машины представительского уровня, которую может себе позволить преуспевающий представитель верхней части среднего класса, накладывается образ «нового русского» от бандита до «бизнесмена с человеческим лицом».

Не обходится и здесь без политического подтекста: часто за рулем «Мерседеса» лицо кавказской национальности. Но и ему воображение приписывает неожиданный юмор, напоминающий не о чеченских хрониках, а о широте души и пресловутом кавказском гостеприимстве.

На светофоре «Запорожец» врезается в стоящий перед ним «Мерседес». Из «Мерседеса» выходит грузин и говорит водителю «Запорожца»: «Слюшай, дарагой, а если красный свет, а меня нет, как ты тормозишь?»

Этот образ «восточного гостя» явно напоминает нам о тех временах, когда «рыночная экономика» базара позволяла наживать на торговле фруктами и цветами деньги, [72] казавшиеся баснословными советскому обывателю. Это тот же папаша незадачливого студента Ленинградского матмеха, которому совестно ездить на собственной машине, когда все его сокурсники ездят на электричке: «Купи себе, сынок, электричку, езди как все!». Удивительным образом, социальное воображение сохраняет позитивные черты образа, хотя именно это и делает ситуацию комичной.

Интересен тот факт, что почти подпольное существование анекдота в советское время теперь стало легитимным. Издаются сборники анекдотов, анекдоты звучат с телеэкрана, созданы несколько Интерент-сайтов, посвященных анекдотам. Этот факт является, с одной стороны, свидетельством начавшегося процесса мифологической рефлексии прошлого и настоящего, а с другой, позитивной установки общества на решение и проработку актуальных психологических проблем.

По данным социологических опросов психоэмоциональное состояние россиян выражается такими чувствами как «несправедливость всего происходящего вокруг» (58%), «страх перед беспределом и разгулом преступности» (55%), «стыд за нынешнее состояние страны» (60%). Способно ли общество преодолеть свои невротические комплексы и «сценарные предписания», препятствующие нормальному развитию в настоящем и адекватному проектированию будущего? Для этого необходимо преодолеть стереотипы сценарных предписаний прошлого, идентифицироваться с другим образом настоящего.

Анекдот позволяет проработать и сценарные ошибки, и парадоксальный выход из стереотипной безвыходной ситуации. Социальные страхи — перед беспределом, силой, деньгами — прорабатываются в анекдоте, трансформируясь в позитивную установку на успех. Анекдот, таким образом, обладает определенной компенсаторной функцией: то, над чем мы посмеялись, перестает быть определенно страшным.

Социальное воображение в таком случае служит механизмом защиты, в анекдотах оно создает волшебное пространство, в котором привычное преображается, а «сильный» и «слабый» меняются местами. Но пространство «Запорожца» это не воображаемое, а фантастическое пространство, в котором возможны любые чудеса. В анекдотах пространство «Запорожца» вмещает в себя все материальные блага, которые только могут пригрезится: это и мощный [73] двигатель, который позволяет «Горбунку» обгонять вожделенные «Мерседесы», и автоматическая коробка передач, и бар, и видео салон, и двуспальная кровать, и — венец материального благополучия — джакузи 2. Другой вариант фантастического — сам владелец не престижной машины: папа «крутого босса», который «поехал за кефиром», авторитет, которому нужно «из тюрьмы до дома доехать».

Культурологический анализ позволяет выделить две функции современного анекдота: «окультуривание» мотива насилия и парадоксальное снятие оппозиции. Очевидно, что структура анекдота задается спецификой вытесненных потребностей человека. Мы видим мотив силы, которая преодолевается силой, обманом или везением. Водитель «Запорожца» в отчаянии берет в руки монтировку и идет крушить бедный «Мерседес» до полного уничтожения, после чего ждет возмездия (семь бед — один ответ) и, не дождавшись, уезжает. А потрясенные братки, не дыша, сидят в изничтоженном «мерсе» и комментируют произошедшее: «Прикинь, это он в нас въехал… А если бы мы в него?». Попавший в аварию пожилой владелец «Запорожца» может совсем не невинно «перепутать» род занятий своего сына, который окажется «не директором птицефабрики, а командиром спецотряда «Беркут». В другом случае, виновник [74] ДТП покаянно ждет и готов по возможности компенсировать убытки:

«Сынок, поехали квартиру смотреть, рассчитаемся!» В ответ — ни звука. Он опять стучит: «Сынок, дача есть поехали, посмотрим!» Тишина. Удивленный дед: «Ну, спасибо, что простил», — садится в Запор и уезжает. Минут через десять из Мерседеса вылезает запыхавшийся новый русский: «Пока эту подушку безопасности прогрыз, такого лоха упустил».

Социальное воображение формирует зону допустимого поведения, но оно же осваивает и возможные способы преодоления стереотипа. Анекдот также воспроизводит социальный стереотип, предлагая водителю дорожного катка покаяться инспектору «как обгонял, как подрезал…» все тот же пресловутый «Мерседес». Рамки дозволенного могут произвольно искажаться, что позволяет герою анекдота глумиться и ерничать:

На светофоре в стоящий «Мерседес» врезается «Запорожец». Из «Запорожца» выскакивает мужичонка и объясняет водиле «Мерседеса»: «Ты не волнуйся, браток! Сейчас поедем ко мне на стоянку, все отремонтируем, будет лучше, чем было». Ладно, сели поехали на стоянку. Вдруг на следующем светофоре водила «Мерседеса» вновь чувствует удар. Он поворачивается — опять тот же «Запорожец». Водитель «Запорожца» машет ему рукой и кричит: «Не волнуйся, браток! Это свои!»

Если автомобиль — продолжение нашего тела, выражение сущности, символ социального положения, то, покушаясь на целостность автомобиля, нарушитель, тем самым, покушается на «Я» его владельца. «Братание» двух машин связало их владельцев, сделав «своими». Собственно, в социальной реальности стать «своим» для владельца «Мерседеса» можно только одним способом: сделав ему одолжение. Но в социальных представлениях о долге совмещаются архетипические, социальные и личные пласты. Поэтому власть над предметом (удар по автомобилю) дает власть над его хозяином, ремонт на «моей стоянке» ставит владельца иномарки в зависимость от меня, так что, я могу себе позволить развлечься за его счет. Трансформация допустимого поведения — один из способов снятия оппозиции сильного и слабого.

«У сильного всегда бессильный виноват». Со времен Эзопа волк всегда уверенно реализует свои аргументы. Но анекдот позволяет внутреннему волку прорваться сквозь овечью шкурку беззлобного владельца «Запорожца» — так актуализация юнгианской тени позволяет [75] прожить, просмеять угнетенные психологические и социальные потребности. Целая серия историй повествует нам о неожиданно зубастых «бессильных». Это может быть колдун, наводящий порчу на зарвавшихся братков, или седовласый папаша командира отряда «Беркут». Мотив обмана заставляет нас вспомнить об архетипе трикстера, который в анекдоте принимает образ простоватого дедка, разрушающего социальный сценарий сильного.

В серии анекдотов о столкновении «Мерседеса» и «Запорожца» за рулем последнего в большинстве случаев оказывается именно дед. На поверхности лежит примитивная ассоциация старый человек — старая машина, образ того, кто в лучшие времена был силен, хорош собой, а сегодня доживает свой век вместе со старыми вещами. Но анекдот как произведение социального воображения оперирует более глубокими смыслами. Старик — человек без возраста и пола, это некто, имеющий двойственную природу жизни и смерти, что позволяет ему опрокинуть рамки привычных представлений и стереотипы поведения слабого перед сильным. Трикстер часто изображается в виде старика. В мифе это тоже человек без возраста, человек, который жил всегда. Поскольку в данном случае, как, фактически, и во всех других, он, по собственному желанию, может превращаться во что угодно, его имя говорит лишь о каком-либо одном его качестве и способности. Как и трикстер, дед из Запорожца — тщеславный эгоист и обманщик. Кроме того, он своеобразным образом мстит тем, кто насмехается над ним. Все это часть его социализации. Символ, который воплощает собой фигура трикстера — не сатирической природы. Если мы смеемся над ним, он ухмыляется нам в ответ. То, что происходит с ним, происходит и с нами — в этом сила воображения.

Примером одного из наиболее эффективных юмористических приемов, двойного парадокса, может служить «трикстерский» анекдот рассматриваемого нами цикла:

«Ну, ты дед попал! — Сколько? — 10 000 баксов». Дед спокойно отдает деньги. Новый русский в недоумении: «Ты чем, дед занимаешься? — Кроликов развожу». Разъехались. Приезжает бандит домой и решает, что если дед так легко расстался с 10 000, то дома у него денег еще больше. Посоветовался с братками, узнали, где этот дед живет, и поехали к нему. Подъезжают к селу. Смотрят — пастух коров пасет. На плече у него АКМ, на поясе мобильник. Спросили у него, как к деду

[76]

проехать. Объяснил он им, а как только «Мерс» отъехал, пастух набирает на номер: «Степаныч, тут к тебе кролики едут».

Образ трикстера непременно включает и любовь к коварным розыгрышам и злым выходкам, и способность изменять облик, и определенно двойственную природу. Он близок к природе — и анекдотический дед также либо живет в селе, либо (в образе папаши командира отряда ОМОН или папаши нового русского) описывается как дед-моховик, замшелый дедок и т.д. С точки зрения обнаружения в герое анекдота архетипа трикстера любопытно, что в этой истории встречается упоминание о кролике. Дед-трикстер, который «разводит» кроликов — в высшей степени лукавый образ. Практически во всех культурах, где обнаружены мифы о Кролике, он исполняет двойную роль культурного героя и трикстера. Таким образом, дед-трикстер «разводит» 3 современных культурных героев, сам занимая освободившееся героическое место.

Согласно Юнгу, трикстер — это коллективный образ тени, совокупность всех низших черт характера в людях. Но, кроме того, образ трикстера близок образу культурного героя и часто рассматривается в связи с ним. В мифах культурному герою полагается позаботиться об изменении сил природы, лишении их изначальных деструктивных функций; а также об освобождении мира из-под власти монстров, людоедов и гигантов. Именно это и составляет основную функцию «деда из Запорожца». Трикстер — нарушитель порядка, противник границ, для него не существует социальной иерархии и легитимности власти силы или денег. Но в то же время функцией трикстера является внесение элемента беспорядочности в порядок, и тем самым придание миру завершенности, целостности, обеспечение наиболее полной возможности осуществления того, что упорядочено и опыта того, что за границами дозволенного. Трикстер, таким образом, репрезентируется как творец мира и культуры, с ее категориями должного, приемлемого и дозволенного.

Социальное воображение оперирует архетипическими образами. Но также оно оперирует образами конкретной культуры, позволяет нам включиться в социальную действительность, присвоив себе [77] определенные стереотипы и модели поведения, поместив в личный гардероб маски и образы, приемлемые в данном социуме. В культуре социальное воображение реализуется в разных формах, одной из которых является анекдот. Снижение смысла, логическая подмена, смещение 4, парадокс — все эти приемы позволяют создать серию конкретных узнаваемых образов, за которыми прочитываются обширные культурные пласты, свидетельствующие о единстве культуры и мира.