Проблема отчуждения культуры в учении Освальда Шпенглера

[62]

Современная западная цивилизация является цивилизацией, околдованной вещами. Производство вещей и максимальное обеспечение ими людей является главной целью и задачей индустриального общества. Общество, двигающееся по пути технического прогресса и на самом деле достигло высшего уровня материально-имущественного могущества, максимального обеспечения материальных потребностей и сочло его высшей ценностью и смыслом человеческого бытия.

Достигнутое путем технического и рационального мышления могущество доставило, однако, человеку новые трудности и проблемы. Ориентация на комфорт, культ материально-имущественного могущества, устанавливаемого путем рационально-технического мышления в соответствующий социальной среде в результате привела к тому, что человек потерял свое истинное бытие. Он стал потребителем, конформистом, односторонним, «одномерным» (Маркузе) и отчужденным. Человек оторвался от человечной жизни, он остался в одиночестве под кровлей созданного им же самим сверхкомфортного дворца. В этой обстановке человек потерял всякую веру в высшие ценности, что стало вестником кризиса человеческого бытия. Наподобие подсказанного Гегелем «коварства разума», [63] реализация человеческих целей привела к результату, который не был предусмотрен. С реализацией человеческих целей пришли антицели, с логикой — алогика, с этическим — антиэтическое, с эстетическим — антиэстетическое, с культурой — антикультура и т.д. Естественно, в таких условиях человечество ставит вопрос: что произошло с разумным существом — человеком? Куда идет человечество? Что является целью человеческого бытия? и т.д.

Околдованное вещами превратное общество нуждается — и создает — «превратное сознание мира» (К. Маркс). Такой характер западной цивилизации имеет очень глубокие метафизические и мировоззренческие основы, и ответ на вопрос о цели человеческого бытия, о его конечном назначении мы должны искать в тех понятиях, на которые опирается эта цивилизация.

Глубокий и многосторонний анализ западной цивилизации дан Освальдом Шпенглером. Ясно, что ошибочным было бы рассматривать его учение как одну из страниц исторического прошлого, истории философии. Хоть оно и стало собственностью истории, но видение проблемы Шпенглером непосредственно соотносится с современностью. И именно поэтому наше обращение к проблеме отчуждения культуры в учении Освальда Шпенглера не только продиктовано чисто теоретическим исследовательским интересом, но и обусловлено конкретными обстоятельствами.

Появление Шпенглера на философской сцене буржуазной культуры можно сравнить по эффективности воздействия разве что с влиянием, оказанным в свое время Фридрихом Ницше. Этому во многом способствовала и сенсационность самого его появления. Немецкая публика, а вслед за нею и читатели прочих стран были ошеломлены, когда в 1918 году, сразу после Первой мировой войны, вышел в свет первый том книги с броским заглавием: «Закат Европы» (русский перевод не совсем точно передает немецкое название книги «Der Untergang des Abendlandes», означающее буквально «Гибель Запада», но мы будем использовать ставший традиционным вариант). Автор книги, Освальд Шпенглер, был до этого совершенно неизвестен. Теперь, после выхода в свет книги, выдержавшей за несколько лет несколько десятков переизданий, он [64] моментально вознесся к самым вершинам славы. О нем заговорили как о пророке и властителе дум. Через четыре года, в 1922 году, Шпенглер издал второй том, успех которого был уже не столь оглушительным, но оба тома этой работы явились полным выражением его философского мировоззрения. И, хотя Шпенглер в дальнейшем написал еще несколько книг, преимущественно политического и памфлетного характера, он вошел в историю современной буржуазной философии прежде всего — и именно как — автор «Заката Европы».

Когда теперь, по прошествии более чем полувека, мы вчитываемся в сенсационную некогда книгу Шпенглера, у нас есть все основания спокойно и трезво оценить ее значимость. Сенсация давно уже улеглась: имя Шпенглера, хоть и не предано забвению, но и не представляет собой уже ничего из ряда вон выходящего. В академических философских кругах Запада о нем не принято особенно распространяться, молодежь давно нашла себе (и продолжает находить) новых кумиров. Автор «Заката Европы» выглядит теперь, на беспристрастном суде времени, иллюзорным пророком, наделавшим когда-то много шума.

Так обстоит дело с одной стороны. Но картина останется неполной и в значительной мере искаженной, если мы ограничимся только этой одной стороной. Шпенглер сегодня — действительно забытая сенсация. Но вопрос не исчерпывается только указанным фактором. Ведь, кроме пророчеств Шпенглера и его политико-футурологического кликушества, существует еще и философия жизни Шпенглера, включающая в себя и своеобразную философию культуры, и философию истории. И эти идеи немецкого философа не потеряли свой актуальности и по сей день. Прямо или косвенно, при явной отсылке к первоисточнику или при умалчивании такового, они и в настоящее время сохраняют и силу, и живучесть. Нам необходимо это помнить, необходимо иметь в виду эту актуальность шпенглеровского мировоззрения, чтобы преждевременно не списывать в архив истории философии концепцию, которая, в различного рода вариантах, претерпевая видоизменения, продолжает стимулировать отдельные тенденции современной буржуазной философии.
[65]

Для понимания философского учения Шпенглера было бы небесполезно разобраться в причинах столь шумного успеха, выпавшего на его долю. В марксистской литературе об этом уже писалось, но мы считаем целесообразным вкратце еще раз коснуться темы. «Закат Европы», как известно, вышел в свет сразу же после войны. Исследователями высказывались довольно убедительные предположения, что, издай Шпенглер свою книгу до войны, на несколько лет раньше, она отнюдь не произвела бы такого фурора. Но 1918 год был для Германии годом катастрофы и общего разочарования. Шпенглер своей книгой попал в точку; этой точкой было умонастроение упадка, страха и неверия в будущее, охватившее после войны буржуазное общество. Можно с уверенностью сказать, что вся философия Шпенглера является блестящей иллюстрацией этой формулировки. Немецкий философ заговорил о «гибели Запада» тогда, когда Западу действительно были открыты все возможности гибели. Но Шпенглер говорил от имени всего исторического процесса, и главной его целью было внушить буржуазному сознанию мысль, что происходящее — это судьба, и что эта судьба присуща не только нашему времени, но и всем историческим эпохам. «Парадоксальность судьбы шпенглеровской книги, — справедливо отмечал в свое время В.Ф. Асмус, один из первых марксистских критиков шпенглеровской философии, — состоит в том, что самый пессимизм, которым она насквозь проникнута, стал — на известное время — «метафизическим утешением» господствующих классов Германии. Сама универсальность этого пессимизма, распространение мрачного прогноза Шпенглера на всю западноевропейскую культуру смягчали в известной степени ощущение трагической катастрофы, постигшей в 1918 г. Германию 1.

Одним словом, шпенглеровская концепция не только пришлась ко времени, но и талантливо сыграла на слабых струнах этого времени. Настроение «Заката Европы» отмечено двойственностью: с одной стороны, здесь царит безнадежный и беспросветный пессимизм, отлично гармонирующий с упадочным послевоенным [66] мироощущением капиталистического общества. С другой стороны, Шпенглер обнаруживает большую щедрость по части лести буржуазному сознанию (с беззастенчивой эксплуатацией всех оттенков национализма и шовинизма). Он не скупится на похвалы «немецкой расе» и возносит ее на самый высокий пьедестал. Более того, он прямо заявляет, что единственное спасение миру в создавшейся катастрофической обстановке могут принести только немецкая выдержка и немецкое мужество. Неудивительно, что эти взгляды Шпенглера сослужили хорошую службу складывающейся уже в те годы фашистской идеологии.

Прежде чем перейти к разбору основных идей, составляющих мировоззрение Шпенглера, необходимо иметь в виду следующее обстоятельство, без учета которого картина может оказаться не совсем ясной.

«Закат Европы», если вычесть из этой книги все безответственные пророчества и отдающие фельетоном заявления, является, по существу, идеалистической философией культуры, выросшей на почве философии жизни. Такова самая общая и формальная характеристика шпенглеровской концепции. Но если мы подвергнем ее более конкретному анализу, то она окажется сосредоточенной в самом фокусе нашей тематики. Шпенглер говорит о своей работе как о «комментарии к великой эпохе». Мы можем без натяжек охарактеризовать ее как комментарии к проблеме отчуждения. Действительно, весь пафос учения Шпенглера и все его содержание вращается вокруг некой центральной проблемы, которую немецкий философ старательно маскирует романтизированными и мифологизированными понятиями. Но если вникнуть в сущность этой проблемы, то она оказывается ничем иным, как старой и хорошо известной нам проблемой отчуждения. В этом мы сможем убедиться, лишь разобрав центральные положения шпенглеровской доктрины.

Шпенглер ставит себе целью уяснение смысла всей мировой истории. С присущим ему высокомерием он отрицает почти всю прежнюю философию истории. Обычная для нас схема: «Древний мир — Средние века — Новое время» представляется ему крайне наивной и несостоятельной. История, но его мнению, развивается не [67] прямолинейно, а циклично. (Заметим в скобках, что уже здесь Шпенглеру отказывает оригинальность: идея о цикличности истории высказывалась еще в античности, а в Новое время ее особо разрабатывал Джамбатиста Вико). «Всегда существовало сознание, — пишет Шпенглер в самом начале своей книги, — что количество форм исторических явлений ограниченно, что типы эпох, ситуаций и личностей повторяются. Говоря о роли Наполеона, почти всегда, припоминали и Цезаря и Александра, причем сопоставление с первым... было морфологически недопустимо, а со вторым соответствовало действительности. Самому Наполеону его положение представлялось похожим на положение Карла Великого. Конвент говорил о Карфагене, подразумевая при этом Англию, а якобинцы называли себя римлянами. Сравнивали, далеко не в равной мере основательно, Флоренцию с Афинами, Будду с Христом, ранее христианство с современным социализмом, римских богачей времен Цезаря с янки... Для шведского короля Карла XII стало фатальным то обстоятельство, что он с юных лет носил в кармане жизнь Александра, написанную Курцием Руфом, и во всем хотел подражать этому завоевателю... Все это, однако, оставалось отрывочным и произвольным и имело в большинстве случаев своим источником скорее минутное желание говорить поэтически или остроумно, а не глубокое чувство исторических форм» 2. Перечисленные аналогии весьма типичны для метода Шпенглера; с их помощью он пытается создать сравнительную морфологию всемирной истории.

Шпенглер насчитывает восемь культур, образующих, но его мнению, историю: египетскую, вавилонскую, китайскую, античную, арабскую, европейскую и культуру народов майя. Он не хочет и слышать о единой культуре. Культура для него является чем-то подобным биологическому организму. Это значит, что она, как и всякий организм, проходит фазы рождения, роста, старения и смерти. И если существует не одна, а много культур, нет никакого смысла говорить о поступательном направлении развития. Каждая культура [68] живет сама по себе и умирает сама по себе; приблизительный срок её жизни равен тысячелетию. Но Шпенглер не просто обращает внимание на поступательное развитие и единство всех культур: он ставит себе целью исследовать их с точки зрения морфологического сходства. Это значит, что между разнообразными правлениями какой-либо одной культуры существует внутренняя связь, все они являются символическими выражениями данного душевного типа. Шпенглер идет дальше и вводит шокирующее здравый смысл понятия одновременности, которое соответствует его циклическому представлению истории. Одновременность в концепции Шпенглера означает, что между определенными фактами разных культур существует некое соответствие, т.е. каждый из них имеет место в своей культуре и находится в одинаковом соотносительном положении по отношению к другому. Отметим, что физическое время, отделяющее эти две культуры, может исчисляться тысячелетиями. Для иллюстрации этого тезиса можно было бы привести несколько примеров (у Шпенглера эти примеры многочисленны): одновременны, т.е. параллельны и морфологически равны, Пифагор и Декарт, Платон и Лаплас, античная и западная математика вообще, Александр Македонский и Наполеон. Этот принцип Шпенглер распространяет на все формы культуры: от хозяйственных до духовных. Тем самым он, как ему кажется, получает возможность осмыслить всю картину всемирной истории.

Сенсационность «Заката Европы» заключалась, однако, не в этом. Если бы Шпенглер ограничился морфологическим анализом ушедших в прошлое исторических эпох, мы бы имели сегодня очередной типичный образчик иррационалистического мировоззрения, не лишенный блеска литературного изложения. Но Шпенглер идёт дальше: он распространяет свою сравнительную морфологию не только на прошлое, но и на будущее. Здесь, по существу, и начинается впервые тема «Заката Европы».

Обратим внимание на еще одну важную деталь концепции Шпенглера. Как нам уже известно, он рассматривает культуру сквозь призму биологических моделей и считает, что любая культура, будучи организмом, рождается, растет, расцветает, вступает в пору зрелости, [69] дряхлеет и умирает. Период дряхлости, непосредственно предшествующий гибели, характеризуется Шпенглером как цивилизация. Таким образом, конечным этапом каждой культуры является, по Шпенглеру, цивилизация. Чтобы понять всю разницу между обоими понятиями 3, обратимся к одному из многочисленных примеров, опираясь на которые Шпенглер демонстрирует переход из одной стадии в другую. Пример взят из античной истории, речь идет о древних римлянах: «Бездушные, чуждые философии и искусства, наделенные животными инстинктами, доходящими до полной грубости, ценящие одни материальные успехи, они стоят между эллинской культурой и пустотой. Их воображение, направленное только на практическое... представляет собою такое душевное качество, которое совершенно не наблюдается в Афинах. Перед нами греческая душа и римский интеллект. Так отличается культура от цивилизации» 4.

Опираясь на эти аналогии, Шпенглер приходит к выводам относительно современности. Подобно тому, как эллинская культура переходит в стадию римской цивилизации, так и западная культура, начиная с XIX века, постепенно и неотвратимо переживает переход в цивилизацию. Вывод Шпенглера обыгран с эффектной логичностью. Если это так, говорит он, то наше ближайшее будущее и гибель Римской империи — два одновременных факта. «Кто не понимает, что ничто не изменит этого неизбежного окончания, что нужно или желать этого, или вообще ничего не желать, что нужно или любить эту судьбу или отчаяться в будущем и в жизни... кто носится со своим провинциальным идеализмом и хочет воскресить стиль жизни прошедших времен, тот должен отказаться от того, чтобы понимать историю, переживать историю, делать историю» 5. [70] Релятивизм и фатализм Шпенглера не оставляет идейных стимулов для борьбы с духом цивилизации. Не оставляет он и эстетического: «фаустовская», европейская культура пленяет эстета Шпенглера утонченностью и богатством своего «цветения», но философ-инвентаризатор культур не видит в ней сверхфеноменальной значимости — истины и смысла, ради спасения и сохранения которых стоило бы вступить в противоборство с «духом времени». Культурфилософ завешает нам другой путь — amor fati (любовь к судьбе) или, говоря словами поэта, «в огне и мраке потонуть» 6. Характерно, что Шпенглер не отрицает факта болезни современного ему общества, более того, он настаивает на этом факте, но в то же время не призывает к исцелению, но проповедует любовь к самой болезни. Вот еще одна программная выдержка из «Заката Европы», полностью разоблачающая шпенглеровскую установку: «Я люблю глубину и изящество математических и физических теорий, по сравнению с которыми эстетик или натурфилософ попросту халтурщик. За поразительно ясные, высокоинтеллектуальные формы быстроходного парохода, сталелитейного завода, точной машины, за тонкость и элегантность иных химических и оптических методов я отдам все уворованные стили современной художественной промышленности, с живописью и архитектурой в придачу... И я утверждаю, что в наши дни изобретатели, дипломаты и финансисты больше философы, чем все те, кто занимается плоским ремеслом экспериментальной психологии... Было бы безумием со стороны римлянина, одаренного в достаточной мере духовными способностями, чтобы командовать армией в должности консула и претора, организовать провинцию, строить города и дороги или быть первым в Риме, — вместо всего этого трудиться над высиживанием какого-нибудь нюанса послеплатоновской школьной философии в Афинах или Родосе. Это не соответствовало бы направлению эпохи и могло привлекать только людей третьестепенных, продолжавших жить интересами позавчерашнего дня... Если, под влиянием этой [71] книги, люди нового поколения возьмутся за технику вместо лирики, за мореходное дело вместо живописи, за политику вместо теории познания, они поступят так, как я того желаю, и ничего лучшего нельзя им пожелать» 7. Эта выдержка красноречивее любых комментариев. Достаточно лишь вспомнить, что для Шпенглера техника, мореходное дело и политика являются признаками цивилизации, а сама цивилизация — болезнь культуры со смертельным исходом. Это не оставляет никакого сомнения: буржуазное сознание в лице Шпенглера отпраздновало кульминационный пункт своего отчуждения от жизни, если оно с такой непререкаемостью предпочло и даже воспело факт собственной болезни.

Возвращаясь к нашей центральной теме, мы должны сказать: ни у одного буржуазного философа XX века проблема отчуждения не получила такого исключительного и беспрекословного утверждения, как у автора «Заката Европы». Отчуждение, как правило, понимается как некий исторический продукт, обусловленный некоторыми существенными предпосылками развития человеческого общества. Буржуазные философы, избегающие перенесения анализа на конкретную социально-экономическую почву, тем не менее, отдавали дань критике современного общества. У некоторых из них, как мы уже знаем, эта критика сопровождалась ностальгией по давно прошедшим временам. Шпенглер в этом отличается от них и, по существу, доводит их концепции до логического завершения. По его мнению, отчуждение — универсальный всемирно-исторический факт, некая ось, вокруг которой вращается вся мировая история. Отчуждение, считает он, не есть продукт определенных общественно-экономических отношений. Напротив, сами эти отношения являются порождением отчуждения, в некотором смысле таким порождением является и вся история. Человечество оказывается герметически закупоренным в различных культурах, абсолютно отчужденных друг от друга и ничего друг о друге не знающих. Итог, к которму приходит каждая культура — смерть, и наша культура уже стоит перед лицом смерти.
[72]

Концепция Шпенглера изложена очень эффектно. Но эффектность часто играет роль косметического средства, прикрывающего недостатки и изъяны мысли. Шпенглер загоняет историю в априорную схему фатализма, не считаясь с фактами действительной истории. Чего стоит одно его уподобление человеческой культуры цветку, который растет и увядает! Трезвый анализ окончательно разоблачает всю несостоятельность шпенглеровской концепции: за эффектностью внешнего плана скрывается примитивная экстраполяция на историю биологических фактов. Но разве можно биологически объяснять человеческую историю? Шпенглер во многом отталкивается от Ницше, но в своём увлечении доходит до того, что полностью обезображивает даже Ницше, что, очевидно, дало Томасу Манну повод сказать: «У Шпенглера Ницше с тупой прямолинейностью превращается в философского патрона империализма, хотя в действительности он и представления не имеет о том, что такое империализм» 8.

Научная критика не только показывает конкретно-фактическую и логическую несостоятельность философского мировоззрения Шпенглера, но и вскрывает определенную классовую подоплеку этого якобы «надпартийного» учения. «Развиваемые Шпенглером физиологические характеристики отдельных культурных систем, — справедливо замечает В.Ф. Асмус, — сопоставления исторических феноменов культуры и цивилизации, анализ основных категорий социально-исторического бытия суть прежде всего факты классовой, партийно-политической пропаганды, результаты не столько прошедших, сколько современных процессов социальной жизни» 9. Сама действительность недвусмысленно подтвердила точность это характеристики. Классовая подоплека сравнительной всемирно-исторической морфологии выплыла наружу в последующих работах Шпенглера, посвященных, в основном, злободневным политическим темам: «Пруссачество и социализм», «Восстановление германской империи», «Политические обязанности немецкой молодежи» [73] и т.д. Вот на каком языке говорит здесь автор «Заката Европы»: «Немецкий, точнее прусский, инстинкт таков: власть принадлежит целому. Отдельное лицо служит ему. Целое суверенно. Король — лишь первый слуга государства (Фридрих Великий). Всякий занимает свое место. Ему приказывают, и он подчиняется» 10. Через 25 лет формулу Шпенглера: «Ему приказывают, и он подчиняется» дословно воспроизведут в залах нацистские военные преступники». «Befehl ist Befehl» (приказ есть приказ). А вот еще одна характерная цитата из обращения Шпенглера к немецкой молодежи: «Будущее приобретается через волю повиноваться, господствовать, умирать, побеждать, через способность приносить чудовищные жертвы, чтобы утвердить то, для чего мы родились, что мы есть, без чего нас не было бы» 11. За этими громкими словами, рассчитанными на оболванивание молодого поколения, стоит инстинкт охраны милитаристского и империалистического общества.

Высокомерно-пророческая форма теоретического утверждения факта отчуждения во всем объеме истории оказалась на деле лишь формой проповеди и защиты отчуждения в условиях западного мира.