Для понимания реального содержания грузино-русской проблематики (отмеченной давней клишированностью положений и представлений) требуется такой взгляд, который может показаться неожиданным углом преломления. В этой проблематике не существует аспекта, который следовало бы приравнивать к второстепенным частностям и который не являл бы собой самое существо вопроса «русского фактора» в культуристорической ориентации Грузии.
И еще: чем глубже (или точнее) мы будем оценивать возможность общекультурных установок в историзме вообще, тем явственнее в нем станут видимые черты особенностей категорий «взаимодополняемости». И, что не менее важно, появится шанс на низкий коэффициент вероятности в формальной самоцели (кстати, уже традиционной), ведущей к неизбежности клиширования.
Таким образом и в первую очередь следует начать с того, что обе культуры — и грузинская, и русская — являются слагаемыми восточно-христианского культуристорического ареала и основные тенденции их исторического развития приобретают здесь фундаментальное значение. Вся письменная культура средневековья являлась такой единой и универсальной для христианского мира, что становилась сильной интеллектуальной базой входящих в него отдельных культур. Эта общность своими внутренними связями являлась [57] намного прочнее и глубже, чем мы сегодня можем предположить. Подобную «прочность» создавали предельно сконденсированные идейные интересы христианизма, что, в конечном счете, редуцировалось в едином мировосприятии и миропонимании.
Однако модель той или иной культуры создается только характеризующими ее духовными доминантами, которые, по сути, и определяют все особенности исторического развития культуры. Роль духовных доминант весьма значительна для культур, включенных в ареал общих мировоззренческих интересов и принципов, ориентированных экстравертными (в данном случае христианизированными) культурными процессами. Типология данных процессов отличается своеобразным синтезом идейных и эстетических стереотипов.
При исследовании древнегрузинской культуры в полной мере выявляется сложность вопроса о том, где заканчивается граница определяющей роли принципов христианизма, каким образом протекал процесс рафинирования sui generis культуры и какого типа тенденции направляли их. Следовательно, в вопросе генезиса грузинской культуры основным и определяющим становится проблема национализации как магистральной линии ее исторического развития.
Можно говорить о сходных явлениях культуристрического плана и на Руси, о тех основных линиях, которые, в конечном счете, создавали общекультурные установки, формировали характеристики общедуховного порядка с соответствующими тенденциями и ориентирами движения.
В этом процессе приоритет приобретала опять-таки проблема национализации, выработка типологических конструктов собственной модели. Здесь у обеих культур (грузинской, русской) определяющую роль сыграл общий духовный источник в качестве ареопагитики и патристики. С помощью гносеологических модусов первого происходило приобщение к идеальному (т.е. выход в идеальный мир). А второй национальной адаптацией общедуховного (т.е. христианизма) создавал внутрикультурные противопоставления, которые прокладывали путь магистральному направлению — национализации. В обеих культурах этой главной линий [58] сопутствовала другая немаловажная тенденция — отмежевание от «восточного», что в грузинской действительности (в силу исторических факторов) сложилась как сквозная тенденция «подавления восточности» 1. Такого рода культурологическое «тяготение» еще больше укреплял вектор движения, т. е. западный вектор, у обеих, что являло собой закономерный культуристорический процесс развития.
Развал византийского мира не только перекрывал Грузии дорогу к Европе, но и отрывал от цивилизационных процессов, вызывая упадок конкретно-исторического опыта взаимоотношения с ним. Подобная ситуация содержала в себе опасность для sui generis культуры, создавала острую необходимость поисков путей самосохранения. В этих поисках главное было изыскание и уточнение нового типологического информационного пространства и подключения к нему.
Исходя из этих задач «ойкумена» России в грузинской ориентации равнялась возвращению в свое «исходное положение» (лицом к Западу) обходным путем. Выбор «русского фактора» для Грузии не являлся политической ориентацией в упрощенном понимании слова. Она была прежде всего результатом общей, культурологической альтернативы отмеживания от «восточности». Она же вывела Грузию с конца XV века к «русской необходимости».
Весьма знаменательно, что грузинский монарх-политик всегда одновременно являл монарха-просветителя. В этом смысле [59] о многом говорит факт осуществления Грузией идеи «просвещенного монарха» еще тогда, когда идеал этот будоражил западную мысль. Побежденные политически, грузинские цари — Арчил, Вахтанг VI, Теймураз II именно его и олицетворяли. Их государственную концепцию во многом определяла идея культурного самосохранения, и в пору тяжелейшей персидско-османской экспансии объемная культурная стратегия играла важнейшую роль. Ее главной чертой было сохранение традиционной культуристорической проблематики.
Вся общая картина эпохи Ираклия II представляется как прямое отражение устремлений в сторону Запада. И неслучайно, что интеллектуальное лицо тогдашней Грузии создавал предводитель сторонников «Европии» — Антон Каталикос. Во второй половине XVIII столетия полностью оформляется картина западной ориентации и в самом факте присоединения к России и как бы окончательно формулируется магистральная культуристорическая ориентация на Грузию.
Долгий исторический путь этой генеральной линии предельно наполняется своим содержанием во второй половине XIX столетия в идейной программе грузинского национально-освободительного движения. Стратегия успеха программы была ориентирована европейским мировоззрением Ильи Чавчавадзе и его соратников, позиция которых имела четкую формулу: «Грузия должна быть обращена не назад, к Азии, а вперед — к Европе». Чем обосновывался этот европеизм? Ответ был лаконичным — «европейское просвещение, европейская наука и лучшие стороны политических и социальных идеалов ее» 2. Но европеизм этот имел свой главный постулат — «твердая национальная почва».
И в этой стратегии Россия предельно выполнила роль «духовного медиатора», что мгновенно сказалось на идейной активности [60] грузинской мысли уже первой половины XIX столетия, т.е. сразу после вхождения Грузии в Российскую империю. Вся грузинская интеллектуальная энергия устремилась к Петербургу и Москве, воспрявшая идеями эпохи, она искала свои пути и в грузинском вольтерианстве, и в республиканских идеях, и в принципах русской демократической мысли.
Для Грузии это был поступательный процесс развития в своем генеральном направлении. В нем Россия неизменно оставалась в качестве того культурно-типологического пространства, в котором не прерывалось естественное движение цивилизационных процессов Грузии. И в этом, пожалуй, неоспорима позитивность культурологической альтернативы, сделанной Грузией в пору поствизантийского кризиса.
Однако такая оценка явлений не может быть лишена диалектического ее осмысления, так же как и недооценка самого факта крайне негативных слагаемых всего этого исторического процесса. В первую очередь, обобщается один вывод: если грузинская культура изначально играла роль очаговой христианской культуры для России на заре ее развития, то она вскоре после вхождения в империю оказалась полностью перемещенной в качестве периферийной (в плане отсталости). В этом предыдущая персидско-османская экспансия меньше всего считается значительным фактором — главным является сама имперская политика, целенаправленно подрывающая ее основы.
Данный процесс обозначился в 1801 году в факте официального упразднения телавской духовной академии — очага грузинской научной мысли; обозначился искоренением грузинского многоголосного пения — классического наследия древнехристианской гимнографии. Объявленный запрет на функционирование грузинского языка и повсеместное устранение грузинских школ, устранение национальной иконостаси и литургии в грузинских церквях, уничтожение древнейшей фресковой живописи путем перекрашивания в кафедральных соборах и многое другое тормозило жизнеспособность грузинской культуры. И если бы не широчайшая программа ее спасения и восстановления, созданная [61] национально-освободительным движением второй половины XIX столетия, то дальнейшая судьба грузинской культуры могла бы оказаться печальной.
Но в «обратной связи» с Россией в культурно-историческом плане как бы срабатывал «защитный механизм» и даже своего рода философская антиномия в явлениях не помешала процессам продвижения вперед. Так, весьма типичен пример отношения Грузии к декабризму, возведение героев Сенатской площади в ранг символа свободы (за перевод «исповеди Наливайко» Рылеева или за хранение копий предсмертных его писем расплачивались даже собственной жизнью). И это тогда, когда параграф из составленной Пестелем декабристской Конституции указывал на необходимость во имя отечества высылки народов «райского Кавказа» и переселения туда русских.
Вся историческая вертикаль отмечена подобной антиномией. Она выразилась и в целенаправленных действиях империи для создания варварского образа Грузии, тогда как в Грузии новый литературный жанр документальной прозы, целиком посвященный культурным достижениям Петербурга и Москвы, собирал огромный материал, создающий панораму общественной жизни России длиной в столетие.
Парадигмой такой антиномии является и стратегия изгнания из жизни грузинской культурной традиции и с этой же целью насаждение в городах инонациональной, часто европейской культуры (лучшим примером подобной политики явилось создание итальянской оперы в Тифлисе в 50-х гг.). Однако это приводило не к национально-культурному вымиранию, а скорее к желанному европеизму.
В то время когда империя жестоко подавляла любые попытки национального самовыражения и искореняла любые национальные инициативы, грузинская мысль пытливо искала пути самосохранения и в идеях Белинского, Герцена, Чернышевского и др. Когда гуманистическая направленность грузинской мысли строила культурологическую концепцию антиевропоцентризма, тем самым она отвергала «центризмы» славянофильской идеологии.
[62]
Таким образом, если нам нужно получить оценку реального содержания «русского фактора», придется ответить на главный вопрос: нашла ли Грузия «точку пересечения» в культуристорическом «рандеву» с Россией? И в случае положительного ответа, может состоится разговор о логике этой ориентации.
В нашем случае суждений мы говорим «да, она была найдена, эта “точка пересечения”» и она же надолго предопределила всю логику движения.
- [1] Хотя нельзя отрицать факт привнесения в грузинскую культуру элементов восточной эстетики, обусловленный определенным интересом усиления секулярных тенденций. В XII столетии ни одна из восточно-христианских культур еще не имела светской литературы и обращение к персидской, не знавшей конфронтаций между светской и духовной, не было случайным. К тому же политическая и культурная мощь тогдашней Грузии являлась полным гарантом «реализации» собственных интересов. Такой интерес всегда держал восточный элемент в рамках. Сам историко-культурный процесс доказал эту закономерность, вычеркнув из художественного контекста эти элементы в ключевых моментах развития национальной культуры.
- [2] Бокль, Дренпер, Лебок, Конт, Спенсер являлись активными «возмутителями» мысли грузинской интеллигенции. Весьма примечателен факт создания в Швейцарии в 70-х гг. XIX столетия грузинской просвещенной молодежью общества «Иго», целью которого было распространение на Кавказе социологических идей Европы.
Добавить комментарий