Загадка русской души, или Нужна ли нам вечная игла для примуса?

Конечно, нет! Равно как и вечное перо, вечный мир и вечный двигатель. Наша стихия иная. Это вечный бой, а потом вечный огонь над безвестной могилой…

Если бы русскому человеку предложили никогда не умирать, он непременно бы отказался. Жизнь, а тем более вечная не представляет для него абсолютной ценности. С наличием бессмертной души он как-то смирился, но невозможность отделаться от тела его чрезвычайно бы удручала. Мир телесного неблагосклонен к россиянину и нелюбим им. Загадочная русская душа чувствует себя неуютно в огромном необжитом теле с неотмытыми пятнами побелки на розовом линолеуме, с невключенным электричеством, неработающим лифтом и телефоном через пять лет. Ей нужен «выход к морю» — шепот шелковой волны, лунная дорожка и невозможное для российских широт сочетание ночи и тепла.

Событие смерти рассматривается русской культурой в свете его насыщенности аксиологическими смыслами. Она далеко не всегда является наказанием и трагедией, а скорее наградой и апофеозом. Образ «русского героя» как мученика и страдальца делает ее приход желанным, а облик привлекательным. Оправдание смерти — одна из главным тем русской философии и русской литературы. Такой подход дает возможность разрешать «неразрешимые загадки бытия», не впадая при этом в противоречия. Обратимся к примерам.

Как известно, одной из центральных проблем европейской метафизики был вопрос о причине мирового зла. Впервые он был сформулирован как столкновение «необходимости и случайности», затем «необходимости и свободы». Эпикуровская «свобода как случайность» в христианской культуре превращается в «свободу воли», получая свою теоцентрическую формулировку в Августина, а антиномический динамизм у его интерпретаторов Годшалька и Эриугены. По мере развития этот метафизический архетип выражается в поиске «природы греха» и «богооправдания». Очевидно, что причиной всего сущего является Бог, однако он ли является творцом зла? Если да, то следовательно он не благ, если нет, и зло сотворено другим, то не всемогущ. Если Бог благ и всемогущ, но предвидя зло, не препятствует ему, а допускает, скажем, как наказание за грехи, то он не правосуден. Разрешение этой дилеммы заставляло пускаться в различные схоластические ухищрения вплоть до полного отрицания Ж. Буриданом возможности разрешить ее логическим путем.

В начале XVIII века проблема приобрела «имя» и по названию сочинения Лейбница «Опыт теодицеи о благости Божией, свободе человека и начале зла» стала называться теодицеей. Одной из формулировок проблемы теодицеи стал риторический вопрос: «Почему умирают хорошие люди?» Именно в таком виде он был поставлен после знаменитого лиссабонского землетрясения 1755 года, в результате которого погибло около 30 тысяч человек. Масштабы этой трагедии были сравнимы лишь с разрушением Содома и Гоморры. Однако библейская история рассказывает, что жители этих городов подверглись справедливому наказанию за грехи, в то время как население португальской столицы стало жертвой стихии. Осмысливая это событие сквозь призму обсуждаемой темы, Вольтер, например, посчитал, что этот факт является «убийственным» для лейбницевской теории «теологического оптимизма». В 1756 г. им была написана «Поэма о гибели Лиссабона или проверка аксиомы “Все благо”», где прямо говорится о том, что смерть — это абсолютное зло, а творцом ее является тот, кто сотворил этот мир. Вольтеру возражает Руссо, согласный с тем, что гибель жертв землетрясения нужно рассматривать как зло, но отказывающийся рассматривать в качестве таковой Бога. В статье, получившей на русском языке название «Поэма на разрушение Лиссабона, сочинение г. Вольтера, с возражение на ону, писанным Ж.Ж. Руссо» он замечает, что развитие цивилизации, а в данном случае — стремление современных людей жить в больших городах и многоэтажных зданиях способствовало ослаблению естественного здравого смысла и послужило причиной их гибели под развалинами.

Неожиданный поворот приобретает разговор о жертвах землетрясения, когда он переносится на русскую почву. Конечно, как писал М.В. Ломоносов в «Слове о рождении металлов от трясения земли» «Благословенное отечество» отнюдь «не колеблется частыми земными трясениями». Однако, дело не только в этом.

Полемика Вольтера и Руссо побудила вступить в диалог В.А. Левшина, известного литератора и мыслителя екатерининской эпохи. В 1788 г. он публикует «Письмо, содержащее некоторые рассуждения о поэме г. Вольтера на разрушение Лиссабона». Левшин полагает, что Бог в данной ситуации не нуждается в защите, ибо события в Лиссабоне не кажутся ему злом. Смерть жертв землетрясения — это скорее проявление божественной благодати и для тех, кто искупает таким образом грехи прошлые, и для тех, кто еще не успел их совершить. Продолжая эту логику, можно вспомнить «Слово о трясении земли» придворного проповедника Елизаветы Петровны, иеромонаха Гедеона, где он высказывает мысль, что гибель лиссабонцев есть предостережение для русских, «чтобы не грешили». Если у Гедеона ценность смерти в ее назидательном характере, то у Левшина она имеет непосредственный метафизический смысл. Гибель жителей столицы Португалии есть демонстрация Божиего Благоволения, следует не сожалеть об умерших, а им завидовать. Не случайна поговорка: «Бога прогневишь — и смерти не даст». Жители Лиссабона прогневили Бога, но их смерть является верным доказательством прощения.

Особый смысл имеет смерть «неестественная», причиной которой является не старость, а какое-либо непредвиденное событие, в особенности смерть в детские годы. В неопубликованном сочинении А.Т.Болотова «О душах умерших людей» говорится, что умершие «во младенчестве» «отмечены будут от прочих, не имевших сего счастия». По мнению Болотова, в будущем мире они будут исполнять какие-то особенные «должности» в знак особой милости Бога. Правда, это касается только душ крещеных младенцев.

Болотов приводит своеобразную систему аргументации для доказательства бессмертия души. В системе классической метафизики было принято доказательство, сформулированное Лейбницем в его статье «Свидетельство природы против атеистов», который выводил бессмертие (неуничтожимость) души из ее непротяженности, а следовательно неразрушимости. Русский мыслитель отказался от субстанционального подхода и обратился к аксиологическому. Он приводит три типа доказательств бессмертия души: «основанные на различных случаях, бывших в мире», «на откровении Божием» и на «заключении ума» 1. К числу последних относятся врожденное желание вечной жизни, вложенное в людей Богом, предания разных народов, постоянное чувство неудовлетворенности, испытываемое человеком в «этом» мире. В качестве наиболее существенного аргумента Болотов выдвигает смертность человека, в особенности смерть в детском возрасте. Он пишет: «Несообразно такое с бесконечной божеской премудростию и его благостию, любовью и милосердием, чтобы тварей одаренных такими превосходными свойствами и силами, каковы мы, человеки, могущих мыслями своими летать не только по всей вселенной, но воспарять даже за пределы всех созданных вещей, а действия воли своей простирать даже на отсутственные и за несколько тысяч верст отдаленные вещи… создать ему единственно для такой кратковременной жизни, какова наша, да и той преисполненной более только трудами, заботами, беспокойствами, болезнями, несчастиями, горестями и всякого рода прискорбиями и неудовольствиями, нежели приятностями и веселыми днями и часами! А что того еще удивительнее, то из всех родящихся, когда не более, так целая третья доля умирает в младенчестве и не пользуясь еще приятностями от жизни, а такожде часть умирает в наилучшем своем возрасте и не дожив далеко до старости обыкновенной?.. Принимая все сие в рассуждение, можно ли подумать, чтоб благий Бог произвел людей для единой только сей малозначщей и такой жизни, которую более несчастной, нежели счастливой назвать можно, и не доказывает ли все сие уже обстоятельство, что созданы и назначены люди не для сей, а для иной и долговременнейшей жизни?» 2.

Эпатирующие строки В.В. Маяковского: «Я люблю смотреть, как умирают дети» вовсе не оторваны от почвы российской культуры, а написаны скорее в ее традициях. Восприятие смерти ребенка как блага, пожелание ему смерти мы встречаем в русском фольклоре, где выделяется группа так называемых «смертных колыбельных».

говорится в них 3. Неразрывность «усни» и «умри», характерная для народного сознания и запечатленная в языке, возможность не только «приговора», но «испытания» или «оберега», с которым связана интерпретация этих колыбельных 4 не позволяют сделать однозначный вывод. Однако, инфантицид, как способ социальной регуляции достаточно характерен для народной культуры. Не случайно В.И. Даль в «Толковом словаре живого великорусского языка» приводит специфический термин, обозначающий нечаянное убийство ребенка, — «приспать». «Приспать или заспать младенца, — бесстрастно говорится там, — положить с собою, навалиться на него в беспамятном сне и задушить» 5. Ситуации инфантицида не раз были описаны русскими писателями. Л.Н. Толстой отмечает, что нет, вероятно, ни одной крестьянской семьи, где мать хоть однажды в жизни не приспала бы грудного ребенка. В романе «Воскресенье» он описывает инфантицид, как обычный, не вызывающий особых эмоций у окружающий, привычный способ поведения, связанный с появлением нежеланного ребенка. Рассказывая о судьбе главной героини романа — Катюши Масловой, он пишет: «Маслова была дочь незамужней дворовой женщины, жившей при своей матери-скотнице в деревне у двух сестер-барышень помещиц. Незамужняя женщина эта рожала каждый год, и, как это обыкновенно делается по деревням (подчеркнуто мною — Т.А.), ребенка крестили, и потом мать не кормила нежеланно появившегося, ненужного и мешавшего в работе ребенка, и он скоро умирал от голода. Так умерло пять детей. Всех их крестили, потом не кормили, и они умирали…» 6.

Конечно, инфантицид отличительная черта не столько русской, сколько народной культуры определенного типа. Однако, вероятно, нигде, кроме как в России, народное, более того, крестьянское сознание в такой степени не идеализировалось и не рассматривалось в качестве морального идеала.

Смерть ребенка в патриархальном обществе обычно рассматривается как «дело семейное», а его убийство — как находящееся в пределах «естественного» родительского права. Детская жизнь соизмерима с другими ценностями, а потому она может быть принесена в жертву, что оправдывается неординарностью ситуации. В сказке «Кощей Бессмертный» Иван-Царевич и Василиса Кирибитьевна убивают своих детей, чтобы спасти Булата-Молодца: «потужили они, погоревали и решились зарезать своих детей. Взяли их зарезали, нацедили крови и только помазали камень, как Булат-Молодец ожил…» 7. Историческая песня «Авдотья Рязаночка» рассказывает об определенной иерархии семейных связей, в которой дети называются далеко не на первом месте:

Особой ценностью обладают невоспроизводимые связи — отношения детей к родителям (но не наоборот), отношения между братьями и сестрами.

Инфантицид может быть спровоцирован тяжелыми обстоятельствами, тогда он совершается вопреки желаниям самих родителей, сопровождается угрызениями совести, но не общественным порицанием:

Своеобразной «компенсацией» невозможности инфантицида в жизни является перенесение его в культурное пространство, например в литературу. Наиболее ярко это проявляется, когда смерть ребенка показана не для того, чтобы вызвать сочувствие к его страданиям, а для демонстрации некой отвлеченной идеи. «Невинными устами младенца» произносится та или иная значимая фраза и размягченный читатель воспринимает ее без всякой критики. «Литературный инфантицид» вырабатывает в данном случае неопровергаемый аргумент, обосновывающий истинность суждения. Архетипичность такого подхода хорошо видна на примере сравнения стихотворений «Смерть пионерки» Э.Г.Багрицкого (1932 г.) и «Умирающее дитя» А.С. Шишкова (1810 г.). Взаимно не обусловленные, разделенные более чем столетием, ориентированные на прямо противоположные мировоззренческие установки, они удивительно схожи. И в том и в другом умирающая девочка совершает некий Сакральный Жест, посрамляя этим недостаточную убежденность взрослых: «пионерка Валя» отвергает крест и отдает пионерский салют, а «малютка Лиза» совершает крестное знамение, упрекая мать в несовершенной вере. «Революционный» поэт Багрицкий и «консервативный», даже «реакционный» (в оценках своих современников) Шишков создают совершенно идентичные образы:

Авторы предлагают читателям полюбоваться умирающими девочками, воплотившими идею детской смерти, как феномена, наполненного аксиологическими смыслами (в данном случае связанными с идеологическими установками). Они противопоставляют «естественному», но «неправильному» материнскому горю определенную удовлетворенность этими смертями, усматривая в них значения, недоступные обыденному и «примитивному» чувству.

Русская литература описывает смерть со вкусом — подробно и скрупулезно. Писатели не только используют возможность умертвлять значительное количество героев самыми разнообразными способами (дуэль, война, роды, суицид, болезнь и т.д.), но и обычно связывают содержание образа героя с его смертью.

Как преображается малоинтересный чиновник из повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича», занятый лишь своей небольшой служебной карьерой и стремящийся жить «как все», когда к нему подбирается смерть! Писатель, осуждающий его бездуховность, отсутствие «сильных чувств» и «высоких стремлений» смягчается лишь тогда, когда его герой понимает, что скоро умрет. Умирающий Иван Ильич становится мил Льву Николаевичу. Толстой рад за него и огорчается, вероятно, только тем, что его читатели не так скоро последуют этому примеру. А ведь он для того только и убил Ивана Ильича, чтобы показать, как хороша бывает смерть, как она «выше», значимее жизни. Даже лицо мертвого «красивее, главное значительнее, чем оно было у живого» 12.

Интуиция и прозорливость Толстого в описании вхождения в смерть удивительны. Он, как позже А. Тарковский, мог бы воскликнуть: «Я больше мертвецов о смерти знаю». Там, где речь идет о смерти, Толстой не только гениальный писатель, но и провидец. Описание умирания Ивана Ильича, который как бы передвигается в узком черном глубоком мешке-тоннеле, в конце которого он видит яркий свет и испытывает умиротворение и радость от прекратившейся боли и завершившееся «неправильной» жизни 13, ощущение смерти не как «конца», а как «начала», «пробуждения от жизни», которое испытывает умирающий Андрей Болконский поразительно напоминают откровения пациентов доктора Р. Муди, описанные им в известной книге «Жизнь после жизни». Толстой пишет о предсмертном просветлении вовсе не для того, чтобы успокоить живущих, призвать их не бояться смерти, а спокойно дожидаться ее прихода. Для него смерть — это ценность абсолютная и единственная, поэтому в светлые тона окрашено все мортальное. Живой герой мешает писателю. События, связанные с его существованием, требуют рабского труда соглядатая и летописца, тащат по извилистой тропе сюжета. Расправившись с нам, автор может предаться своему любимому занятию — «пасти народы» и «учить жизни». Впрочем, Толстой учит не только «жизни», но и умиранию. В рассказе «Три смерти» он демонстрирует образцы «правильной» и «неправильной «смерти. «Правильно» умирает человек из народа, который с нетерпением ждет освобождения от страданий и серости повседневной жизни, «неправильно» красивая молодая богатая аристократка, измученная болезнью, но не могущая смириться с неизбежностью конца (Толстой осуждает ее за это). «Правильнее» всех умирает срубленное дерево, которое даже не замечает собственной смерти.

«Как-то особенно умирают русские люди», — с гордостью замечает И.С. Тургенев. Эта «особенность» заключается не только в безропотном принятии смерти, но и в стремлении к ней, нескрываемом восхищении, которое вызывает это у русских писателей. Поэтому вполне закономерно и долгожданно появление на страницах романа А.П. Платонова «Чевенгур» «рыбака с озера Мутево», который стремится к «тайне смерти» и умирает «из любопытства»: «Созерцая озеро глазами, рыбак думал все об одном и том же — об интересе смерти… Через год рыбак не вытерпел и бросился с лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не всплыть. Втайне он вообще не верил в смерть, главное же, он хотел посмотреть — что там есть: может быть, гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел смерть как другую губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, и она его влекла» 14.

Утопическое мировосприятие превращается в танатопическое. Идеальный мир помещается в пространство и время смерти: «…Как один умрем в борьбе за это…» И верно6 нужно ли жить после «этого». Величественные Necrotopos и Necrotempos завораживают и манят усталого российского странника, бредущего по бесприютной жизни. У-мир-отворение для него превращено в у-мир-ание. Он хочет покоя, и должен стать покой-ником. Главным является не достижение идеала, а смерть за него.

Положительный герой русской литературы — «хороший человек» — не просто смертен, он смертолюбив, он тянется к смерти, как бабочка к свету. Из всех возможностей самовыражения он выбирает некроспособ. Фактически он уже мертвец, «живой труп», обитающий в «мертвом доме». «Литераторские мостки» населены не только мертвыми телами, но и «мертвыми душами». Это не «Life after life», а «Death before death» или даже «Death before life» — Смертоград, Necropolis, Deathneyland 15, Thanatoburg, etc. «Жница с косой» — желанная гостья в этом мире:

Я не видел тебя и не знаю, кто ты,
но ты прекрасна, —
в час, когда приходишь и снимаешь крест тяжелый
с обессиливших человеческих плеч,

и вынимаешь из человеческих рук
недопитую чашу горести,
которую вечно нельзя осушить,
ибо она снова и снова наполняется.

Воистину благословен твой приход,
примиряющий человека с землей и небом! —

пишет поэт с претенциозным именем-псевдонимом Вл. Ленский 16. Е.А. Баратынский в оде, посвященной смерти, обстоятельно объясняет, почему именно ее следует любить. Он предлагает отказаться от мрачных и «темных» метафор, помещая смерть в пространство, насыщенное светом и цветом. Из костлявой старухи она превращается в воздушную нимфу, приносящую на землю мир и покой:

О дочь верховного Эфира!
О светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.

Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твое храненье Всемогущий
Его устройство поручил.

И ты летаешь над твореньем,
Согласье прям его лия
И в нем прохладным дуновеньем
Смиряя буйство бытия…

Недоуменье, принужденье —
Условье смутных наших дней,
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей 17.

Жизнь и смерть не противопоставлены друг другу, а взаимосвязаны и даже взаимозаменяемы. В стихотворении Д. Мережковского «Двойная бездна» говорится о зеркальности, а следовательно равнозначности жизни и смерти. Та и другая «родные бездны», они «подобны и равны», при этом не понятно, да и не имеет значения, где смотрящийся, а где отражение. Жизнь и смерть — это два зеркала, между которыми помещен человек, путающийся в многократно повторенных ликах зазеркалья:

Одна другую углубляет,
Как зеркало, а человек
Их съединяет, разделяет
Своею волею навек.

И зло и благо — тайна гроба.
И тайна жизни — два пути —
Ведут к единой цели оба,
И все равно куда идти… 18.

В смерти и переживании «смертности» есть нечто такое, что не только отражает жизнь, но и дополняет ее. Ее неизбежность приносит чувство основательности и стабильности, неизвестное по обыденной жизни, где все преходяще и неустойчиво. Она идентифицирует, выделяет из толпы, вылущивает из шершавой коры коммунальных сущностей нечто индивидуальное, особенное, «свое». Только на пороге Вечности можно сказать «я», а не «мы», понять, что такое «я», почувствовать все величие своей противопоставленности миру.

Общественно-общинный русский человек становится иным на кладбище. Из коммунальной квартиры бытия он впервые попадает в «отделенное», «отдельное» пространство «за оградой».

Русская культура, как и любая другая «живет-к-смерти», но для нее это не необходимость, а свободный выбор. Она желает смерти и получает ее, выполняя тем самым свое метафизическое предназначение. Поистине смерть — это сокровище русского духа, лакомый кусочек, которым гурман наслаждается «напоследок». Жизнь прекрасна, когда ее цель определенна, достижима, нравственна, законопослушна, заслуживает уважения и любви.