«Новая архаика» в пути

• М.М. Бахтин и Ю.М. Лотман[/b]
• Интернет и коммуникация
• Новая архаика как проблема

В начале 90-х годов известный петербургский историк русской философии А.И. Маилов издал серию небольших брошюр под общим названием «Русская религиозная философия в «Пути»» 1. При всех достоинствах и недостатках этих книжек, их объединяла очень важная идея, кажущаяся сегодня либо тривиальной, либо излишне апологетической. Русская оригинальная философия, по мысли автора, — это зримый ответ как «классическому», так и «постклассическому» философскому дискурсу, ответ, обладающий несомненными качествами новизны и самостоятельности. «Путь» — название одного из самых авторитетных изданий русской эмиграции — в этом контексте становился категорией становящейся истории отечественной философии XX века. Если последнюю, конечно, не ограничивать рамками русского зарубежья первых послереволюционных десятилетий.

Бесконечный, незавершенный путь диалогического общения — вот, пожалуй, основная доминанта вопроса о философическом общении России и Запада. На рубеже тысячелетий эта доминанта лишь ярче высвечивается, обрастает новыми коннотациями и особенностями.

М.М. Бахтин и Ю.М. Лотман[/b]

В современной западной гуманитаристике имена двух великих наших современников, пожалуй, самые популярные. Проходят десятки конференций, дискуссий (в том числе и в Интернете). Существует несколько мощных международных центров бахтинистики, Институт русской и советской культуры им. Ю.М. Лотмана в Германии.

Подчеркнем, что «западное» видение творчества Бахтина и Лотмана сильно отличается от отечественного. Например, среди зарубежных исследователей существует явная (и вполне «прозрачная») установка на отрицание «советского» Бахтина, то есть того способа анализа его творчества, который предпринимается по отношению к Бахтину отечественными исследователями и который особенно проявился в год юбилейных Бахтинских торжеств 1995 года. В тот период вышло большое количество всевозможных Бахтинских сборников. Преобладание темы диалога — и как неявной, «снятой» идеи диалектического противоречия, и как универсального способа самооправдания — вот что порой видят западные исследователи в отечественных штудиях по поводу Бахтина.

Весьма любопытно, что подобные «диалектические игры» с Бахтиным продолжаются в постмодернистском пространстве, котором видимая трансформация контекстов на самом деле идет в русле диаматовского «обворожения». Например, «бинаристские» структуры по поводу Бахтина воспроизводятся в «культурологической компаративистике» известного отечественного пересмешника Вяч. Курицына. Когда он делает выжимку из советской бахтинологии и рисует абрисы «уставшего» от сравнений Бахтина (Бахтин и Виноградов, Бахтин и Бубер, Бахтин и Чеслав Милош, Бахтин и Варлам Шаламов, Бахтин и Шестов, Бахтин и Фуко, Бахтин и Витгенштейн, Бахтин и Платонов; далее — в бесконечность…), это производит соответствующий эффект. Можно констатировать абсолютную победу Бахтина над своим собственным «дискурсом», говорит Курицын: теоретик полифонического романа породил «в реальности» роман протяженностью в сотни томов под названием «Бахтинология» или же «Бахтинистика» То есть реальность бахтинского творчества породила блестящий симулякр 2. Симулякр, ставший вполне материальной силой.

Автор воспроизводит здесь лишь пародию на «Круговращение симулякров» интернетовского «барда» Мирзы Бабаева 3, означенную последним в качестве эмблематы современной культуры. Очень хочется заполнить небо над Москвой и Питером, да и всей философической Россией симулякрами, и Бахтина здесь совсем «не жалко»: позабавился, старик, диалогичностью, хватит. И эта общая стратегия самовыражения «ленивого постмодерниста» — опасность для культуры (точнее, реальная ситуация ее «выразительности»), в которой игра с телом выливается во вполне серьезное действо. Мумакризация культуры должна быть тотальной! — лозунг весьма «вкусный» и удобный.

Получается, что и Пушкин, и Ленин, и Бахтин, и Лотман, и Подорога, и Курицын, естественно — все это конкретные «поля», на которых такая игра возможна. А по сути своей наступает очередная тотализация мышления на уровне автосимулякров. Конечно, можно согласится с тем, что развивать Бахтина бесполезно. Это один из уникальных случаев самодостаточной системы, которая «прекрасна без извилин», существует сама по себе, и «развитие» которой приводит лишь к искажениям и ломкам стиля. Это примерно то же самое, что улучшать (развивать) Гегеля: улучшить-то можно, но дискурс свернется в колобок и разоблачит своего автора. По этой самой причине отечественная бахтинология не может ничего развить: дальше круговращения симуляционных осколков-тезисов тех самых юбилейных конференций дело, как правило, не идет. Загадка жизни и творчества Михаила Михайловича Бахтина остается тайной для его почитателей и современников. Ситуация чем-то напоминает «диссеминацию» смысла, предпринятую в последнем предсмертном жесте-распоряжении Мишеля Фуко. Уже находясь на пороге смерти, французский философ посылает согласие на публичные выступления — одновременно во многих местах — в ответ на все полученные приглашения.

Жест вполне постмодернистский, означающий растворенный во времени окончательный разрыв со структуралистскими корнями. «Ситуация Бахтина» — тоже ситуация своеобразного рассеивания смысла его творчества по станицам и полкам многочисленных исследований. Но вместе с тем ситуация Бахтина — это вопрос о возможном наследовании его идей, вопрос о том самом невозможном развитии его идей, вопрос об оппонировании им и создании семиотических альтернатив.

Московско-Тартуской семиотической школе принадлежит заслуга и приоритет «переоткрытия идей» Бахтина-философа, а не только литературоведа и филолога, хотя взаимное их отношение весьма своеобразно. Интересно, что для западного мышления в области семиотики XX в. имена Бахтина и Лотмана стоят рядом. Существует немало интересных анализов за последние 5-7 лет, посвященных именно этой проблеме 4. Как личные, так и творческие взаимоотношения между Бахтиным и Лотманом были далеко не идеальными. Методологические подходы, используемые учеными, были слишком разными. Известны несколько довольно резких высказываний Бахтина в адрес Лотмана и всей стратегии школы, которую мы сегодня называем Московско-Тартуской.

Вспомним историю вопроса. Первые заинтересованные анализы творчества Бахтина как философа и семиотика принадлежат ученому круга Московско-Тартуской школы Вяч. Вс. Иванову, опубликовавшему в начале семидесятых годов ряд работ о Бахтине, в которых, в частности, говорил об однозначном авторстве Бахтина в отношении работ двадцатых годов, приписываемых его ученикам П.Н. Медведеву и В.Н. Волошинову. Как известно, дискуссия эта продолжается и по сей день. В наиболее полной публикации, посвященной Бахтину, Иванов анализирует в позитивном плане ключевые семиотические идеи последнего. В частности, по мнению Иванова, именно Бахтин указал на непосредственную связь исследования знаков с общей наукой об идеологиях (что особенно привлекло внимание Ю. Кристевой в ее публикациях шестидесятых годов). Иванов обращает внимание на философию знака у Бахтина, на мысль о том, что между телом и смыслом в области культуры нельзя провести абсолютной границы. Также привлекает внимание Иванова одна из главных идей Бахтина, согласно которой монологическое мышление есть инверсия диалогического: ситуация, когда диалог проникает внутрь. Объективно обрисовав основные семиотические идеи Бахтина, Иванов делает вывод о том, что Бахтин является одним из создателей науки о знаковых системах 5. Несомненно, что такой объективный анализ и такие значимые выводы были достаточно важным прорывом в ситуации изоляции и отлучении Бахтина от философско-семиотического дискурса.

Представляется, что обрисованная выше дискуссия, проходившая, как правило, заочно, косвенно и даже «виртуально» дает своеобразную парадигму сегодняшнему состоянию вопроса о постмодерне и его завершении.

Интернет и коммуникация

[/b]Пространство «тотальной коммуникации», несомненно, меняет топологические характеристики; привычные формы и контексты обмена информацией в профессиональном сообществе. В век глобальных виртуальных пространств способы общения с самой информацией также сильно изменились. Меняется сама структура нашего внутреннего диалога с миром: «желанное» и «близкое» философского дискурса подвергается испытаниям на прочность самой структурой общения, для которого пространство и горизонты книги, научной беседы или же дискуссии становятся весьма размытыми и приблизительными. Вместе с тем, каждый знаком с ситуацией, когда даже хорошо организованное пространство дискуссии оборачивается своей «необщительной» противоположностью. Мы слышим десятки монологов в жанре так называемого «научного дискурса» в исполнении докладчиков, но никакого общения-диалога не происходит. Виртуальная реальность усугубляет этот процесс раз-(общения) видимостью традиционных форм коммуникации. Теряются привычные ориентиры диалога, и «онто-монологичность» общения становится еще более неестественной.

Нужно помнить и о том, что опора на диалог, как неизбежную структуру «истинного» общения, может обернуться своей противоположной стороной, поскольку на самом деле диалог, точнее, те результаты, на которые мы уповаем как участники диалогических процедур, вряд ли возможен. Успокоение, которое завершает диалогическую беседу, ведет, скорее, к сну разума, а не к пробуждению «сократовского начала» в человеке. Мир не живет по законам диалога, «минуты роковые» человеческого бытия в мире противоречат этим законам, а мы все еще уповаем на «мирность» диалогического общения, на порождение истины, которую рождает спор.

Разрушение пространства диалога в структуре постмодернистического дискурса — не случайность и не дань «постсовременности». Если уж деконструкции подвергаются все основные идеи классического типа дискурса, все «метанарративы» современности, то почему же этой судьбы должна избежать идея диалогического общения постмодерна и иных способов коммуникации в современной культуре? Иными словами, влечет ли постмодерн за собой нечто новое в культуре или же он полностью разрушает привычные схемы диалога?

Новая архаика как проблема

С начала 90-х годов в отечественной культуре разрабатывается модель так называемой «новой архаики» — своеобразной символической архитектоники культуры, призванной прийти со временем на смену постмодерну 6. На самом деле, идея не была вполне оригинальной, поскольку описание возможности неоархаических проектов будущей культуры содержаться уже в работах французских постструктуралистов 70-х годов. Однако весьма интересно проследить, какими неведомыми путями русскоязычная «новая архаика» пробивает себе дорогу в научном сообществе.

Новоархаическая идеологема постепенно становится неизбежной при обсуждениях проблем постмодернизма и его эволюции. Появляется странная статья в «Вопросах философии», автор которой, рассуждая на данную тему (и, кажется, уже не один год), не ссылается ни на петербургский проект «Новая архаика», ни на французские первоисточники, например, Ж. Бодрийяра 7. Впрочем, странное нумерологическое определение «неоархаики», которое дается-таки в статье, мало относится и к постмодерну, и к самому тексту статьи 8.

Хорошо, конечно, когда идея завладевает массами, и ее авторы становятся народными (то есть безымянными) героями. Однако в этом русском народном новоархаизме просматривается суть другой проблемы. Сегодня модно, а подчас и выгодно ругать культуру постмодерна, не предлагая взамен ничего, кроме стереотипов и штампов когда-то освоенного типа мышления. Но вспомним: отечественная философия в пути. Новоархаический проект — не менее эпатажный и не менее ценный в этой своей «непричесанности» для культуры, чем постмодернистский — в конечном счете, станет лишь очередной вехой, о которой нынешние «критики критической критики» только и скажут (как сегодня о постмодерне): «Знаем, читали…». Ну и слава Богу.