Эпикур и Каракалла

[34]

Когда римский император Каракалла убил своего брата-соправителя Гету, ради предотвращения общественных потрясений он объявил его богом и повелел воздавать брату божеские почести. Даже тех, кто желал отомстить за Гету, это успокоило: как ни почетна императорская власть, куда слаще и завидней судьба быть богом среди славно пирующих богов. Известно, что в римском государстве была официально закреплена идеологема: «божественный» при жизни император после смерти становился богом в полном смысле этого слова, и различные факты его биографии праздновались образованной по этому случаю жреческой коллегией подобно тому, как праздновались отдельные сюжеты из «биографий» языческих богов. Императору подражали подданные — в значительной своей части, по крайней мере. Аполлоний Тианский, Перегрин-Протей, Александр из Абонотиха, Менандр и другие люди, выдававшие себя за пророков, обожествлялись, и поклонения им в отдельных местах были не менее пышными, чем поклонения традиционным олимпийским богам 1. Да и простые люди надеялись, что после смерти [35] им суждено общество богов: если не верховных, то, по крайней мере, предков, ставших богами. Можно сказать, что Империя начала исповедовать египетский культ мертвых, согласно которому после смерти каждый человек превращался в Осириса. Но культ этот «обогатился» новым элементом: никакой Осирис не объемлет своим именем умерших; последние сохраняют и облик. И индивидуальность, умножая сонм богов. Иными словами, богами становятся именно Северианы и Пертинаксы, перенося на небо свои привычки, память, симпатии и антипатии.

Смерть стала условием теозиса — не в переносном смысле этого слова, а в буквальном (то есть смерть физическая). О философствовании как приуготовлении к смерти рассуждал когда-то Сократ, но теперь для многих вся жизнь стала таким приуготовлением. Совмещение смерти и теозиса мы найдем еще у Эвгемера Мессенского, традиционно именовавшегося у нас атеистом, однако на самом делевсего лишь отрицавшего традиционные представления о богах. Говоря. Что Эвгемер считал богов некогда жившими людьми, которым по той или иной причине установлен культ, мы не должны забывать, что мессенский «безбожник» вовсе не призывал отказываться от их почитания. Более того, он считал религиозные культы фундаментальными началами для существования социума. В этом смысле I—III вв. вполне эвгемеричны, только вместо социальной значимости почитания умерших теперь подчеркивается до таких размеров, что Лукиан в своем «Пире богов» предлагает создать комиссию, дабы отобрать действительно древних персонажей, достойных нектара и амброзии, всех же остальных «вернуть в гробницы».

Парадоксально, но распространенная повсюду убежденность в связанности смерти с теозисом оттеняется в те же века обилием совсем не религиозных надписей на могильных камнях, типа вынесенной в эпиграф. Эпикурейские по происхождению, они, как представляется, противоречат духу эпохи, и когда в III в.н.э. эти надписи исчезают, исследователи с облегчением констатируют, что «религиозность» — таки победила. Однако столь ли жестоко Эпикур противостоит Каракалле? Общеизвестно, что первый признавал существование богов (хотя и не обычное: чисто бездеятельное, то есть «эпикурейское»). Эпикура встречали в храмах, а поэма его [36] знаменитого последователя Тита Лукреция Кара содержит вполне религиозные пассажи. Вспомним известную максиму о том, что смерти для живущего нет вообще, потому и не следует ее боятся. А чего стоит исповедуемый эпикурейцами образ жизни, где главное, конечно, не удовольствие, но принципы: «живи незаметно», «будь самодостаточен». Ведь данный «этос» и есть воспитание абсолютной готовности к смерти, а точнее — к очередной метаморфозе жизни, ибо смерти нет для живущего. Умершего человека «не стало», но означает ли это, что он умер? Уход из здешней жизни при таком взгляде на мир является реализацией принципов незаметности и самодостаточности, то есть абсолютным теозисом.

Эпикуреизм, само собой разумеется, не является учением религиозным (в привычном смысле этого слова по крайней мере). Но и религиозность императоров типа Комода, Севера, Каракаллы, а также их подданных, не совсем обычна. Она видят в смерти не границу. За которой лежит неизвестно что, а широкие врата, ведущие в сад, где происходит вечное пиршество богов. Конечно, никто не желает покидать мир сей раньше отведенного ему срока. Однако Серапис-Гадес, увенчанный виноградными листьями, пшеничными колосьями, цветными лентами, выглядит совсем не так устрашающе, как выглядел Аид-Гадес для Эсхила и Эврипида. Язычество I-III вв.н.э. видит в нем не продолжение недосказанного драматического сюжета жизни, а не итог, обрыв на самом интересном месте.