Не помню точного числа, но в июне этого года, когда я был целиком погружен в дела завершающегося учебного года на факультете, ко мне заглянул М.С. Каган, чтобы обсудить какой-то вопрос. Это было немного неожиданно и меня сразу насторожило, так как по опыту я знаю, что, изредка заходя ко мне в кабинет, он никогда не приносит личные проблемы. В этих случаях он предлагает на рассмотрение какую-тот идею, обычно им уже хорошо обдуманную, но исполнение которой в наши дни почти всегда выглядит фантасмагорически.
Но в этот раз все было по иному. Речь зашла именно о личном. Но необычность сохранилась. Моисей Самойлович сказал, что одно издательство решило выпустить собрание его сочинений. И издать не как-нибудь, а в виде шести томов, которые бы включили все важнейшее, что им было создано доныне. Не скажу, что я сразу осмыслил услышанное и разразился поздравлениями. В наши дни рискнуть издать что-то такое, что проблематично «в рассуждении выгод», как говаривали встарь, мне показалось непродуманным проектом, скорее отвлеченным желанием, чем предложением рассудительных сметливых дельцов. По моим представлениям философская литература, если она не специального назначения, скажем, учебники, всегда находилась за гранью деловой заинтересованности издателей с коммерческой хваткой. Хотя книжные прилавки заполнены такими книгами, но они изданы не коммерчески и расходятся не бойко. Даже корифеи отечественной философии в наши дни не сподобятся на собрания сочинений: они выходят порознь или в двух, редко трех томах. Даже издание трудов В.С. Соловьева, заявленное много лет назад в полном собрании сочинений, которое по сути должно подтвердить то, что уже было издано до революции в 10-ти томах, все еще не появилось. То есть для скепсиса было сколько угодно оснований. Но к моему удивлению Моисей Самойлович говорил о вполне решенном деле. Он показал мне программу и план издания и заверил, что сам уже приступил к работе по его подготовке.
Только люди, у которых вся жизнь связана с письменным столом, с печатным словом, для которых весь ее смысл сводится к тому, чтобы увидеть свои мысли, плоды своих умственных трудов воспроизведенными в виде научного текста и тем самым включенными в безмерную «галактику Гуттенберга», могут понимать, что значит иметь собрание своих сочинений. Это высшая награда, абсолютное признание, которым общество осеняет писателя и ученого. С нею не сравнятся никакие другие знаки отличия, кем бы они не были выражены. Появление Собрания сочинений мыслителя означает включенность его произведений, содержащихся в них идей, учений, теорий в канон достижений эпохи и нации, какими они являют себя остальному миру и будущему. М.С. Кагану выпала такая завидная участь.
Но мне предстояло пережить еще и смущение личного характера. В конце августа издатели трудов М.С. Кагана обратились ко мне с предложением написать к ним предисловие. И даже дав после длительных колебаний согласие, я продолжаю пребывать в убеждении, что они сделали не лучший выбор для этих целей. Я определенно знаю, что есть люди много лучше меня знающие идеи М.С. Кагана, более подготовленные для выполнения задачи дать вдумчивое, корректное введение ко всему научному творчеству одного из значительнейших философов нашей страны. Но выбор издательства состоялся, надеюсь в согласии с М.С. Каганом, и мне остается только в посильной для меня мере совершить эту почетную обязанность.
Готовясь к ее осуществлению, я просмотрел труды, которые составят корпус издания, и пришел к убеждению, что они не требуют какого-либо специального истолкования, обычно составляющее содержание введения. Между нынешней интеллектуальной эпохой и временем, когда были созданы они, еще не существует ни интеллектуального, ни поколенческого, а, следовательно, и психологического разрыва. Во всяком случае принципиального. Я не имею в виду идеологический аспект. Самые ранние работы, включенные в собрание, помещенные в 5-м и 4-м томах, относятся к концу 50-х, — началу 60-х годов. Они посвящены вопросам художественного творчества, искусству и эстетическим проблемам. С них начиналась научная деятельность М.С. Кагана. Конечно, прошло без малого пятьдесят лет. Но если принять во внимание, что эти работы сквозь ткань анализа творчества конкретных людей, конкретного времени, в конкретных условиях, касались универсальных проблем художественной деятельности как таковой, что на этой почве вызревала эстетическая теория М.С. Кагана, на которой выросло и профессионально воспиталось не одно поколение художественной интеллигенции страны вплоть до настоящих дней, то понятно, что ни о каком разрыве духовных эпох и поколений речи быть не может. Следовательно, и нет нужды в том, чтобы делать какие-то разъяснения, истолковывать какие-то места, вводить в своеобразие давно ушедшего времени и так далее. Даже самые первые работы М.С. Кагана, которые он включил в это издание, не устарели, не потеряли актуальности и научного значения. Из более чем семисот (!) работ, созданных его неутомимой мыслью, он выбрал то, что наиболее значимо, что представляет его научную личность в наибольшей полноте и многообразии. А если и требуются какие-то дополнительные сведения, относящимися к истории создания того или иного труда, обстоятельств вхождения его книг в философскую и идеологическую среду, то читатель их найдет в автобиографической работе «О времени. О людях. О себе». Правда, она помещается по воле автора в последнем томе корпуса, а я бы предпочел видеть ее в первом, что и решило бы проблему введения. В этой книге, в той части, где речь идет «о себе», находятся покаянные места, признания своих ошибок, своих идеологических заблуждений или иллюзий. Выражения, которыми они сделаны, соответствуют силе и глубине огорчения, жесткого разговора и сведения счетов с самим собою, передают состояние потрясенной совести. Нравственное содержание этих мест автобиографии не менее важно и поучительно, чем интерес к малоизвестным, но бесценным фактам философской жизни и духовно-идеологической истории Ленинграда — Петербурга, СССР — России. Но в то же время эти места отмечены той сдержанностью, благородной рассудительностью и взвешенностью характеристик, стремлением не «разоблачаться», а понять, объяснить самому себе и другим природу этого страшного феномена массового идеологического порабощения, в котором общество и индивиды пребывали долгие десятилетия и рецидивы которого нет-нет да и вспыхивают в еще больном неокрепшем нравственном сознании нации, которые — сдержанность и рассудительность —, являются знаком фундаментальной и бесповоротной «переоценки ценностей».
С учетом сказанного, свою задачу я вижу в том, чтобы дать некоторые элементы абриса личности М.С. Кагана через восприятие человека, бывшего вольно или невольно свидетелем его научно-педагогической деятельности, а в последние 15 лет и коллегой по общему для нас месту работы, философскому факультету. Поэтому настоящее небольшое введение является скорее очерком, довольно свободно построенным, но имеющим внутренний, указанный выше вектор организации его фрагментов.
Наверно не следовало этого делать, но возьму на себя риск сказать, рассчитывая быть понятым верно, что личность Моисея Самойловича составляет постоянный предмет моих размышлений. Причем давно, подталкиваемых к этому различного рода его юбилеями, три из которых прошли при моем участии. При всем многообразии человеческих характеров и типов личностей, представленных в коллективе философского факультета Петербургского (Ленинградского) Университета, с которым связана основная творческая фаза жизни ученого, Моисей Самойлович, бесспорно, самый своеобразный человек. Это справедливо применительно и ко всему Университету. В 2002 году, когда отмечалось 80-летие Моисея Самойловича, я рискнул представить на научной конференции свое понимание его научного образа. Его элементы я изложу в этом очерке, хотя считаю, что это понимание скорее одностороннее, что и следует учитывать. Но эта односторонность тогда была выбрана мною сознательно. В пучине разрушенного сознания общества, в волнах мифологизированного и охваченного одурью грубого мистицизма, оккультизма и суеверия мышления, в мгновенье ока охвативших Россию и ее людей, невзирая на их социальную и культурную принадлежность, фигура мыслителя, следующего заветам научного рационализма, блюдущего каноны стройного, методологически корректного объективного исследования выглядела впечатляюще странно и иногда даже донкихотски. Но я воспринял эту позицию одновременно как нравственный и интеллектуальный подвиг, хотя она была вполне естественна для человека самостоятельного мышления. Надо думать, время делает свое дело и можно уже видеть проблески прозрения, попытки навести порядок в духовном арсенале времени. Разум восстанавливает свои позиции, хотя его пробуждение идет крайне медленно. Итак, тогда я считал важным поставить на первое место рационализм как залог духовного пробуждения нации, ярким представителем которого оставался М.С. Каган. Сейчас, говоря о личности ученого я больше всего нахожусь под впечатлением другой его особенности — его работоспособности. Я пытаюсь отойти о шаблонного способа охарактеризовать это в общем-то не такое уж редкое качество. Я сознаю, что для этого недостаточно назвать количество созданных им в разных по форме, стилистически и содержательно жанрах трудов. Может быть где-то и кем-то написано больше. Специфика его научной деятельности не проясниться даже если я укажу на достойную удивления широту исследовательских интересов М.С. Кагана. Он охватил практически всю сферу гуманитарных наук и искусство. В последние годы он занялся онтологическими проблемами, которые наряду с прежде разработанными им методологическими проблемами научного познания ставят его в ряд крупнейших философов страны. Я имею в виду философов с метафизической способность мышления. Обычно человек с такой широтой научных интересов обозначается метафорой «возрожденческая личность». Но мало ли было даже в недалеком времени причисленных к этой почетной плеяде? То есть и в этой в общем-то верной характеристике содержится что-то уже обычное, стирающее оригинальность, и я, не избегая ее, чувствую ее недостаточность. Я ощущаю, что в поисках адекватного постижения его личности идти не от количества и даже не от содержания его трудов, а от их внутренней формы, то есть того, что выделяет их из массы всего написанного в философии.
Читая работы М.С. Кагана, независимо от их размеров — краткая ли статья или монография — исподволь и неуклонно осваиваешься с мыслью, что перед тобой каждый раз непременно целостная работа. Автор ясно ставит проблему, очерчивает границы исследуемого, раскрывает внутреннюю структуру ее — то есть делает то, что именуют разработкой проблемы —, рассматривает альтернативные пути решения, их эвристические потенциалы и ограничения и затем шаг за шагом раскрывает свой подход и аппарат, средствами которого исследование продуктивно разрешается. Именно результативность характеризует все направление, весь смысл творчества этого философа. Я не знаю, и думаю, что не ошибаюсь в своем неведении, ни одной его публикации из серий «к вопросу» или «некоторые вопросы», столь облюбованных нашей философской наукой в старые догматические десятилетия, по сути избегавшей всяких вопросов и проблем. Нет у него и столь распространенных ныне экспрессионистских всплесков, в бурной невнятице бессмысленного нагромождения метафор, обрывков цитат, аллюзий, постмодернистского жаргона, в которых отсутствует реальный смысл философского исследования. Все подобное — пустая имитация энергия философской мысли, любительства. Именно профессионализм как залог продуктивности характеризует работы М.С. Кагана. Вне его продуктивность как высшая мера всякой деятельности невозможна. И вот, говоря об этой стороне его творческой личности, я не могу не употребить выражения личность гетеанского типа. Во всей истории духовной жизни Европы последних столетий никто, кроме Гете, не придавал такого значения продуктивности человеческого духа. Сейчас в ходу сорт людей, именуемых трудоголиками. Возможно это и положительный типаж. Но труд сам по себе, на износ, без цели, без результата, точнее продукта, прибавляющего материальные и духовные богатства человечества и развивающего самого субъекта деятельности, сомнителен в своей ценности. Гете его отвергал и в продуктивном бытии, в эффективной деятельности видел смысл и предназначение жизни. Если я ухватил суть Гетевского понимания деятельности, то в этом случае, имея в виду творчество М.С. Кагана, я безоговорочно причисляю его к указанному типу личности. И не случайно, что сама природа деятельности так интересует его. Логика выхода на эту проблему осмыслена им самим и изложена в упомянутых мемуарах. С нею не поспоришь. Она — в закономерностях развития стратегии той исследовательской программы, которой ученый следует всю жизнь, даже если он ее и не представил в законченной рациональной форме, а, подобно Пушкину, предугадывал сквозь призму «магического кристалла». Но этим-то кристаллом является нравственная личность ученого, невозмутимое убеждение, что философия это не бесконечно-неопределенный дискурс, а целеустремленная на результат работа творческой мысли, венчающаяся своими свершениями.
Сам Моисей Самойлович связывает обращение к теории деятельности с необходимостью развить и обосновать свое эстетическое учение, готовя второе издание «Лекций по марксистско-ленинской эстетике», эпохальное значение которых в отечественной мысли признано всеми. Рассмотрение основ художественной деятельности, философской теорией которой выступает эстетика, он вынужден был обратиться к анализу деятельности как таковой и законов — общих и специфических — управляющих ею. Эти места его мемуаров весьма поучительны и методологически важны для философов и методологов науки. Они описывают важнейший феномен прогресса науки, особенно понятный с точки зрения любезного Моисею Самойловичу нелинейного развития сложных систем. Он состоит в том, что решение одной научной проблемы дает импульс возникновению пучка новых научных проблем, переход к решению которых требует оперировать методологией, хотя и вырастающей из первичной, но более высокого уровня. Между сложностью проблемы и качеством методологии ее разработки существует когерентность (согласованность). Так, эмпирически найденную нашим знаменитым психологом Б.Г. Ананьевым триаду деятельности: игра, учение, труд, М.С. Каган поднимает до категориального уровня: общение, познание и преобразование. На этом уровне проблемы деятельности разрабатываются не узко эмпирически, а абстрактно-теоретически. Сама деятельность существует реально как система ее конкретных видов, обладающих своими специфическими законами, но в которых своеобразно преломлены универсальные, общие законы деятельности как таковой. Понять природу сложного объекта можно было только средствами адекватного метода.
Этой методологией оказался системный подход в той степени развитости, какую он имел к началу 70-х годов. Рассматривая человеческую деятельность как систему, исследователь обнаружил неполноту принятой эмпирическим путем триадичной системы. На основе теоретических аргументов, разумеется, не лишенных объективного практического значения, она была дополнена еще двумя элементами: ценностно-ориентированным и художественным видом деятельности. На этой основе открылись новые, научные и философские перспективы, в частности, новые направления: философия деятельности, развитие которой М.С. Каган связал с возможностью создания новой философской антропологии. Но помимо этого получало развитие и философское учение о ценностях — аксиология, до этого существовавшая только в форме подступов, прикидок, постановок вопросов. Да и теория искусства как художественной деятельности представала в ином, так сказать, динамическом модусе. Сам родоначальник этих идей изложил свои воззрения во всей возможной к тому времени полноте, в монографиях «Морфология искусства» (1972) и «Человеческая деятельность» (1974). Наиболее важные фрагменты первой включены в 4-й том «трудов», а вторая — во 2-й. Да и самому системному методу (подходу) повезло: в лице профессора М.С. Кагана он нашел не только одного их последовательнейших сторонников, но и продуктивного преобразователя. Об этой стороне деятельности его как методолога несколько позже.
Главным содержанием жизни М.С. Кагана стал труд, но понятый им как творчески продуктивная научная деятельность. И я смею утверждать, что она составила основной стержень жизненной биографии ученого. Само ее протекание имеет специфически гетеанский характер. Работа не упраздняла другие сферы интересов и деятельности, не делала его односторонним. Совершалась она в достойных формах внешне неспешного, несуетливого, но безукоризненно организованного и как бы неприметного деяния. Перед нами она предстает в своих конечных результатах, становившихся событиями в нашей философской жизни. И к каждой своей обязанности он относился как она того требовала по своей сути.
В моем восприятии М.С. Каган первоначально предстал как эстетик. Это была первая половина 60-х годов. Тогда шли острые дискуссии о природе эстетического. Настолько острые, что доходили до нас, студентов, которые обычно далеки от проблем, занимавших головы мэтров науки. Мой однокурсник Г. Яковлев, увы, рано скончавшийся, но подававший большие надежды как эстетик, вводил меня в суть обсуждавшихся вопросов. Из его разъяснений я понял, что спорящие разведены по трем лагерям. Одни обосновывали безусловно объективный, даже природный характер эстетического, другие же его природу связывали только с человеком, его сознанием. Но были и те, кто видел в эстетическом его сложную объективно-субъективную сущность. Первым и главным среди последних был М.С. Каган. Впрочем, история этих дискуссий им изложена в воспоминаниях. Победу одержала эта последняя теория, развитая ее создателем во всей полноте и совершенстве методологического мышления. Вскоре были изданы (1966) «Лекции по марксистко-ленинской эстетике» и состоялась триумфальная защита докторской диссертации М.С. Кагана. Самая большая аудитория факультета была переполнена и я, мало что понимавший в сути ее тезисов, отсидел в духоте от начала до конца, впервые жадно слушая настоящие научные дебаты. Подобные защиты мне встретились еще дважды: защита В.А. Ядова и защита Б.Д. Парыгина. И всякий раз, по сути, отстаивалось принципиально новое направление в обществознании. В первом случае защищалась теория и методология прикладной социологии, ставшая основой дальнейших социологических исследований у нас, во втором — новая по тем временам наука социальная психология.
«Лекции» после издавались неоднократно. Но для меня принципиально важны здесь два издания: 1971 и 1997 годов. Их значение состоит в том, и об этом говорит сам автор, что всякий раз они не были простой перепечаткой предыдущих, а существенно развивали теоретико-методологический аппарат эстетической теории. Издание 1971 года включало в себя результаты изучения природы человеческой деятельности и системную методологию. Издание 1997 года, названное «Эстетика как философская наука», содержало переработку теории на основе системно-синергетического осмысления предмета. Та очистка теории эстетики от прежнего идеологического обрамления не имела существенного значения для ее сути, поскольку само учение об эстетическом у М.С. Кагана никогда не исходило из философского догмата, а из «природы вещей». Важнее подчеркнуть другое: развитие и совершенствование теории всегда у него оказывалось опосредованно развитием и совершенствованием философско-научной методологии. И это положение я считаю принципиально важным для понимания научной практики М.С. Кагана. Развитие методологического аппарата предшествует научной разработке проблемы в точном смысле. Это принцип научной философии, принятый по крайней мере со времен Ф. Бэкона и Р. Декарта.
Я уже говорил о принципиально рационалистической установке М.С. Кагана. Для него философия не область самопроизвольного бесцельного дискурса, а научная дисциплина, венчающая познавательную деятельность человека в постижении наиболее общих законов бытия. Следовательно, он поборник научной философии, базирующейся на соответствующей методологии. Я не встречал ни у кого более последовательно проведенного методологизма, чем в работах и суждениях Моисея Самойловича. В этом отношении его личность как ученого и философа предстает образцом картезианского типа. Научное совершенство его трудов определялось в решающей степени совершенством и развитостью свойственной им методологии. Став единожды на путь системного анализа, он следовал логике его развития. Был ли это просто системный подход, или системно-функциональный анализ, наконец — системно-структурная методология, но всегда речь шла о способах постижения сложно-организованного саморазвивающегося объекта, каковым понимал в онтологическом отношении предметы своих исследований М.С. Каган. Именно он диктовал потребность развития методологии системного анализа, последней фазой которого стал синергетический подход. Этот последний в лице М.С. Кагана нашел не только своего естественного сторонника, но, что соответствует его научному темпераменту, мыслителя, раздвинувшего сферу приложения метода, что преображало и сам метод в его возможностях и ту область познания, в которой он действовал. Таковой в последних работах Моисея Самойловича стала культура. Наиболее впечатляюще он обосновал значение этого метода и дал его категориальную проработку в «Философии культуры» (1996), которая войдет в состав третьего тома настоящих Трудов.
Результаты этой работы сказались в построении принципиально новой теории истории мировой культуры. В виде университетских лекций она была опубликована в двух томах в 2000-2001 годах, и полностью воспроизводится здесь. Я бы хотел обратить внимание только на одно теоретическое обстоятельство. Синергетика, как известно, была разработана в сфере естествознания и математики, конкретнее, в термодинамике. Но уже ее родоначальники, и в первую очередь И. Пригожин, усмотрели универсальный характер выявляемых ею закономерностей. Природный универсум, социум и культура, сам человек и т.д. — все это есть иерархии, находящиеся в непрерывной динамике. Характеристиками этой динамики выступают самоуправление и самоорганизация. Но переходя от одного уровня и состояния самоуправления и самоорганизации в другой, они входят в фазы дезорганизации и потери управляющего принципа, то есть в хаос. Хаос системы так же предопределен как и ее порядок, организация. Выход из хаоса в новый системный порядок не имеет никакого однозначного предопределения. В так называемом бифуркационном состоянии сверхсложных систем решающее значение приобретает случайный фактор, воздействие которого может определить направление изменения системы. При выборе оптимального пути перехода из хаоса на новый уровень самоорганизации системы сказывается воздействие совершенно новой составляющей процесса развития — аттрактора. Достаточно ли этой модели для описания процессов, происходящих в социокультурной сфере? М.С. Каган утверждает, что простое подведение социокультурных объектов и человека под понятие сверхсложных систем наряду с природными было бы не просто недостаточным для объяснения их функционирования, но приводило бы к потери их специфики. Мы бы попросту имели еще один случай редукционизма, только в боле сложном исполнении. Следовательно, стоял вопрос о развитии синергетического подхода до той степени, на которой он мог бы быть продуктивно применен к объектам особой качественности. Чтобы показать насколько ясно понимал проблему М.С. Каган, решусь привести довольно большую цитату из «Введения в историю мировой культуры» Кн. 1 (2000): «…И. Пригожин готов был перенести понятие «истории» во все области естествознания, дабы подчеркнуть всеобщность законов саморазвития <….> Однако сложность данной методологической ситуации состоит в том, что простое перенесение методологии изучения природных процессов на изучение динамики социо-культурных систем на несколько порядков более сложных, не приносит новой информации, поскольку их специфика, этой сложностью порождаемая, ускользает при таком подходе от взгляда исследователя. Необходимо было, следовательно, — что и было сделано мной в ходе работы над «Философии культуры», «Эстетикой…» и данной книгой — «привести разработанную основоположниками синергетики программу изучения процессов саморазвития в соответствие с более сложной структурой антропосоциокультурных систем» (с. 59).
Распространению синергетического подхода к изучению указанных систем М.С. Кагану принадлежит одна из решающих ролей. На философском факультете в сходном направлении работает проф. В.П. Бранский, несколько иначе решающий сформулированную задачу. Там же уже ряд лет работает теоретический семинар, обсуждающий проблемы синергетической интеграции социо-культурных процессов. Возможно, указанное направление полностью или существенно перестроит все здание общественных и гуманитарных наук и мы становимся свидетелями новой научной революции.
Но меня не покидает одна мысль. Столкнувшись впервые с аппаратом синергетической методологии, во всяком случае в той его интерпретации, которая дана в работах М.С. Кагана, В.П. Бранского, В.И. Аршинова, В.В. Васильковой и др., я не ощутил, за исключением новизны понятий, что соприкоснулся с какой-то абсолютно новой техникой объяснения. И это отношение к смыслам синергетических категорий разделяли все те, кто более или менее полно прошел диалектическую выучку.
Те рациональные интуиции и смыслы, которые несли в себе понятия и содержательные утверждения диалектики в целом соответствовали смысловым комплексам синергетической теории развития и ее способам объяснения. Конечно, новые, строгие понятия, обладающие ясными определениями, много значат в построении объяснений. Категориям диалектики этого свойства очевидно недоставало. Но родственность установок двух методов несомненна и синергетический историзм, как его мыслил И. Пригожин, в значительной мере согласуется с духом того историзма, который развит в русле творческой, рационально приемлемой линии философской диалектики. Не мистической и не догматической. Возможно, что переход на развитый концептуальный аппарат системно-синергетического объяснения сохраняет рациональный смысл диалектической теории развития, обогащая ее обретениями новой науки.
И все же синергетический подход есть развитие системного взгляда на мир, концентрирующим концептом которого является категория количества. Именно эта линия развития научного мышления, сформировавшаяся в научно-философских представлениях в начале Нового Времени, определила и научную картину мира, и образ социального пространства человека и инструментальный тип отношения его к жизненному миру вообще. Каковы бы ни были усложнения этого мышления и этого взгляда на мир, качественное понимание всегда остается второстепенным, которое подчинено и транскрибируется понятиями, входящими в смысловое поле количественных категорий. И в синергетике понятия сложных и сверхсложных систем тоже относятся к области количественных представлений. В приведенной мною цитате М.С. Кагана я тоже встречаю эту логику: объяснить качественное своеобразие антропосоциокультурных систем их большей сложностью по сравнению с природными аналогами, то есть количественными параметрами. Я не уверен, что это перспективный путь. Смысл, который связан с качественным отношением к предметному миру, всякий раз оказывается не затронутым.
Я полагаю, что существует принципиально иная возможность создать качественную (квалитативную) картину мира и способ интерпретации. В основу такой методологической программы ложится категория «целого» и соотнесенных с ней понятий. Например, понятия «тип», «морфология», которые используются и в системной методологии, но более адекватно коррелируются именно с целостными представлениями. И это касается ряда других понятий, освоенных и модифицировавших свой смысл в системном подходе. А такие словесные кентавры как «целостные системы» или «системно-целостные образования» вызывают недоумение. В настоящее время целостная методология занимает позиции маргинальной методологической программы по отношению к парадигмальному системному, теперь — системно-синергетическому, анализу. Ее концептуальный аппарат слаборазвит или расхищен. Но несомненны не только признаки ее живучести, но и тенденции к росту. Традиционно философию качественного понимания мира в Новое Время связывают с именем Гете и идущей от него линией натурфилософии. Например, работы В. Буркампа в 20-е —30-е годы прошлого века. В настоящее время в Испании и Австрии сложились устойчивые школы целостных исследований, работающих над созданием логики и методологии целостного понимания мира — последователи О. Шпанна, Лео Габриэль и его ученики. Да и в России целостный подход имел своего сторонника в лице Н.О. Лосского.
Однако это отступление не служит началом полемики, а только предложено как фон, оттеняющий методологическую позицию М.С. Кагана и ту философскую традицию, к которой он примыкает.
Одним из проявлений, я бы так сказал, панметодологизма М.С. Кагана является его постоянное беспокойство, чтобы в учебных программах культурологов и философов непременно присутствовали методологические курсы. Падение методологической культуры ученых-гуманистов постоянно вызывает его озабоченность и горечь от малоуспешных попыток преодолеть прискорбную тенденцию. И я вполне сочувствую и разделяю его тревоги. Не раз я был свидетелем того, как разбивались его попытки объединить усилия естественников и гуманитариев в разработке объединяющей их междисциплинарной программы исследований, установлении их взаимопонимания.
Интеграция наук является еще одной идеей, которая наполняет смыслом деятельность М.С. Кагана как философа. Вопреки всем очевидного отрицательного следствия для культуры от расщепления, распада, размежевания наук, тенденция эта не остановлена. И пока нет реальной перспективы переломить ее в ближайшем будущем. У меня есть подозрение, что сама эта тенденция коренится именно в квантативизме современного мышления, где анализ, разделение, выявление простейших элементов, проведение границ и демаркаций в исследуемых областях являются преимущественными установками.
М.С. Каган сохраняет убежденность в интегрирующей функции философии, которая своим аппаратом, своими универсальными законами создает фундамент единства знания и наук. Возможно, что интегрирующий феномен философии еще не использован, но все попытки научной философии решить задачу интеграции оказались тщетными. Я вправе задать вопрос, а может ли философия, подвергающаяся тем же тенденциям дезинтеграции взять на себя функции объединительницы знания? Может, это задача иной философии?
Уже мною было сказано о широте представления философской, гуманитарной и теоретико-методологической проблематики в исследовательской программе М.С. Кагана. Я настаиваю именно на понятии программы в том, что касается его научных работ, поскольку они являются не порождением своевольного каприза интеллектуала, а обнаруживают внутреннюю логическую связь между собой и взаимообусловленность. Но в сочинениях читатель встретит еще один необычный пример этой широты как будто бы выпадающей из этой программы. Это работы по истории культуры Петербурга, историко-культурное исследование в собственном смысле слова. Своеобразие исторического письма Моисея Самойловича полнее всего представлено монументальной монографией «Град Петров». Я попытаюсь показать, что это своеобразие опять-таки прочно связано с его историко-культурной концепцией и работа не имеет ничего общего с тем легким фактографическим чтивом о Петербурге, каким заполнены ныне книжные прилавки.
Есть такая особенность в распределении человеческих талантов: хороший, занимательный рассказчик обычно плохой, скучный писатель; замечательный лектор и преподаватель нередко либо вообще уклоняется от научного писательства, либо представляет столь неважную продукцию по части своей профессии, что невольно испытываешь недоуменное огорчение и наоборот: теоретик, дарящий нам глубокие научные труды оказывается сплошь и рядом поверхностным и никудышным преподавателем; ученый-экспериментатор и ученый-теоретик обычно два несовместимых таланта и так далее. Тоже и в исторической науке. Специалисты в области теории и методологии исторического процесса нередко просто не в состоянии дать очерк реальной исторической жизни на основе собственной же теории, подменяя ее сухим безжизненным схематизмом. То ли в этом странном распределении талантов сказывается дисфункция полушарий головного мозга, как утверждают некоторые физиологи, то ли природа, то ли различие своеобразия теоретического знания и эмпирики отображают принципиальную демаркацию идеального и реального — могу на сей счет строить только догадки. Одна их них уже давно привлекающая мое внимание сводится к представлению о существовании двух различных типов творческого воображения. Одно наделяет его обладателей способностью конструировать миры идеальных сущностей и конструктивно проявлять себя в эйдетических пространствах, другое же, наоборот, привязывает исследователя к предметному миру и научает из его феноменальных структур извлекать связи и отношения описываемой реальности и только в пределах воспринимаемого — так называемое предметное мышление. Может быть что-то более важное об этом предмете может нам сказать когнитивная психология.
Но исключения, которые удивляют нас, разрушают наши вроде бы прочно взвешенные объяснительные бастионы. И вот историко-культурные исследования М.С. Кагана ярчайший пример такого исключения. А более точно — его труд по истории одного из величайших когда-либо сотворенных национальным гением России культурных феноменов, каковым является Петербург.
О нем писали многие и много с самого момента закладки города. Есть в жанре истории Петербурга и шедевры, но ни одно сочинение, ни один историк культуры не поднимался до осмысления истории города на всем протяжении его трехвековой истории и в такой полноте, какую являет нам труд М.С. Кагана. О городе писали преимущественно историки, мемуаристы, путешественники. Художественная литература и поэзия, изобразительное искусство дали нам многосмысловой и противоречивый образ города. Богат историческими легендами и мифами и петербургский фольклор (Наум Сандаловский, например, воспроизводит его фрагменты в городской газете «Петербургский Час Пик»). Поэтика очарования и трагизма, загадочность и призрачность, реальное и фантастическое и многое другое, что находят в нем и чуткие наблюдатели и те неискушенные насельники его дворов-колодцев, коммуналок и «спальных» районов покоряют всех, независимо от того, каким образом человек соприкасается с городом.
Моисей Самойлович работал над книгой в пору, когда после долгого периода вырождения и стагнации города как живого культурного организма, появились предпосылки восстановления его величия. С гибелью великой империи, Петербург, подобно новому Китежу, стал погружаться в пучину забвения своей собственной сути. Столица, переполненная величественными дворцами, скукоживалась до размеров заурядного города с «областной судьбой». Его строгие проспекты и площади заполняла серая масса безучастной к его трагедии толпы, в которую невольно превращались живые полноценные люди, основная часть жизни которых пожиралась чудовищной индустрией, ставшей главным знаком «пролетарского города»: Кировским, Металлическим, Балтийским, Невским и другими подобным им заводами. Они не только заполнили пространство города, но перестроили всю его сущность. Прежний величавый город не соответствовал своему новому населению. Провинциализм становился неотвратимой судьбой Петербурга, ставшего Ленинградом. Новый житель отторгал город своим безразличием к нему. Во дворцах размещались бессчетные НИИ, КБ, «почтовые ящики», копошились служащие многочисленных райкомов и исполкомов, коммунальных служб. Новое время, начавшееся с 90-х годов, не принесло счастья всему этому миру и его насельникам, но самому городу неожиданно дало шанс стряхнуть с себя пыль провинциализма и вспомнить о себе, своем достоинстве, прошлом величии. Настало, казалось, время утвердить свою культуру как то высшее, чего достигла в свое время нация. Первые порывы этого движения может быть были слишком экстравагантны, подчас рекламно крикливы. Но над затихшей пучиной стали пробегать волны внутреннего движения в ней: из глубин забвения стал подниматься новый Китеж. Приходила в движение общественная мысль. С новой остротой вспыхнули споры о миссии и судьбе города в русской истории и будущем России, жарко обсуждалась культурная антитеза Москвы — Петербурга, появились притязания на утверждение особого культурного статуса города в стране, и более того, о его естественном праве быть культурной столицей России. Пошли нескончаемые споры о загадке города, о его метафизической сущности и даже о нем как особом предмете философской рефлексии. И именно в среде этих обстоятельств создавался многоплановый, полифонический и в то же время целостный текст, культурно-историческое полотно, раскрывающее не только культурную историю города, которая, как это ни удивительно, никогда прежде не была написана, но и вносящее веские суждения, во многих случаях бесспорные и окончательные, о сущности явления «Петербургская культура» как особого культурного типа. Я имею в виду указанную книгу М.С. Кагана. Классическое гегелевское соотношение логического и исторического здесь соединились в целостный образ Города как живого организма. Поскольку это сравнение не в духе методологической культуры М.С. Кагана, я заменю его выражением «саморазвивающаяся и самореализующаяся сверхсложная система». И все же продолжу в своем стиле. М.С. Каган добился редкого успеха показать органичное единство, структурное согласование всех форм, линий и форм общественно-культурной духовной и материальной культуры города. Книга М.С. Кагана была замечена и выделена, отмечена наградами и общественным признанием (см. мемуары). Я же скажу, что если иметь в виду теоретическую точку зрения, то им было создано петербурговедение, по крайней мере, поставлено на научную почву, в противоположность прежней горячей и впечатлительной, но в существе своем неизлечимо любительской манере искать неведомые метафизические корни города. И мы имеем классический труд, саму историю культурного Петербурга.
Каждый, кто будет иметь возможность воспринять основные сочинения М.С. Кагана в той их системной упорядоченности, которую он придал им в этом собрании своих трудов, будет иметь возможность убедиться не только в последовательности и методичной настойчивости, проявляемых им в проведении своих воззрений, не только в их рациональной обоснованности и научно-философской достоверности, и даже не столько в их системной упорядоченности, сколько в их единстве и законченной целостности. Не это ли в конце концов идеал научности и цель каждого мыслителя?!
Добавить комментарий