27 января 1994 г. — день 50-летия прорыва Ленинградской Блокады. Происходившие по данному случаю торжества явились символическим прологом (своеобразным смыслообразующим «испытательным полигоном») юбилейных мероприятий, посвященных 50-летней годовщине Победы над фашистской Германией, кульминационным аккордом которых стало открытие мемориала на Поклонной горе в Москве 9 мая 1995г. В тот день, 27 января 1994 г., средства массовой информации транслировали митинги, проводимые в знаменательных для данного случая местах Петербурга, в частности, на Пискаревском кладбище — знаменитом ленинградском мемориале, открытом в честь жертв 900-дневной блокады. Репортажи шли своим чередом: произносились подобающие речи, звучала траурная музыка, выступавшие славили погибших. Строгий голос диктора скупо комментировал происходящее. Подобный митинг — не нововведение наших дней, ежегодно аналогичные мероприятия проводились и в советское время. Ритуал совершался по не единожды проигранному, хорошо срежиссированному сценарию, слегка позабытому за годы постсоциалистической действительности, но знакомому и вроде бы не подлежащему ревизии, добротно формализованному, как большинство ритуалов советского времени. Всякий социалистический праздник имел свой, мало изменявшийся на протяжении последних 20 лет советской истории канон, включавший определенный набор официально поощряемых средств и форм, догматизированных до мелочей. Ничего принципиально нового быть не могло. По опробованной модели «раскручивался» и митинг 1994 г.
Однако на сей раз возникла одна настолько «неестественная» в рамках уже закрепившейся традиции деталь, что не обратить на нее внимания было невозможно, ибо воспринималась она как «заноза» в канонизированном феноменологическом контексте. Нечто подобное происходило и ранее, но именно здесь, в ракурсе жесткого стереотипного сценария, обозначившийся элемент выступил громогласным постулатом, требующим переструктурирования всего пространства и переориентации официально закрепленного смысла. Рядом с привычными интонациями дикторского голоса, рядом с дежурными речами «представительских групп» — государственные, ветеранские, молодежные и пр. «блоки» — соседствовала структура, ранее абсолютно немыслимая в данном стилистическом монолите — Церковь! Вместе с маршем — православные поминальные песнопения! Рядом с Родиной — Бог!
То, что священник стал за последние годы непременным атрибутом любых важнейших мероприятий, уже не удивляет и выступает бытовой нормой: батюшка «вплетается» в повседневный контекст и прочно в нем обосновывается. Не фигура священнослужителя, не церковный хор, не даже факт публичного и демонстративного обращения к Богу — все это и в 1994 г. уже воспринималось как «естественность» — не все это само по себе в тот день, 27 января, выступило неким несоответствием, но «ситуация места и времени», нетерпимая ни к вольности, ни к спонтанности: ведь речь шла не о приватной склонности частного лица, но о государственно декларируемой догме нового образца. Можно констатировать: произошел существенный, официально санкционированный сдвиг в культурном климате. Налицо — нарушение чистоты стиля: закрепление и подтверждение иного идеологического звукоряда, наложение его на прошлый канон и наделение компилятивного образования правами национальной доктрины.
Разумеется, невозможно подвергнуть сомнению правомочность присутствия в тот день на Пискаревском кладбище православных священнослужителей. Описанная ситуация послужит лишь отправной точкой для дальнейших рассуждений и никакого иного значения в нашем случае не имеет. Есть отметина — некий зазор, нарушение уклада, его обновление и переориентация, ощутимое вхождение в иное стилистическое пространство. Именно стадия перехода, стояние на нескольких основах, одновременное пребывание в прежде разграниченных смысловых зонах, маргинальность как таковая — то, что возбуждает любопытство. Потом, через год, когда страна отмечала 50-летие Победы, открытие московского мемориала сопровождалось речью Патриарха Московского и Всея Руси, что уже не являлось нарушением смыслового стандарта: новый сценарий был уже опробован (в частности, на Пискаревском кладбище образца 1994 г.), а феномен вошел в полосу репродуцирования. Обновленный ритуал прошел канонизацию и стал тиражируемой культурно-идеологической матрицей (в пределах «времени и места»), а значит, формальным эталоном всех допускаемых модуляций. Больший интерес представляет как раз момент конструирования, стихийное или целенаправленное упорядочивание, когда нюанс за нюансом слагается иной смысловой код. Сегодня мы можем наблюдать за подобными процессами — стремительность стилистических изменений дает счастливую возможность на протяжении краткого временного промежутка отслеживать этапы, при этом имея живое, еще не замусоренное множеством иных впечатлений, ощущение недавнего прошлого в качестве альтернативного варианта, образца для сравнения.
Проиллюстрируем ситуацию выбранным примером. Итак, Пискаревское кладбище — важный феномен культуры Ленинграда. Все связанное с данным фактом целиком и полностью располагается в историческом и географическом пространстве 70-и лет советской истории. Территория и метафизически, и реально освоена в годы господства коммунистической доктрины. Земли, занимаемые Мемориалом, вошли в состав города в сер. 20-х годов ХХ в. и сохраняли чуть ли не до 60-х годов признаки предместья. Район Гражданки — результат массового жилищного строительства последних 30 лет. В годы войны — пустынное и заброшенное место. В 1941-43 гг. сюда свозили и хоронили умерших от голода и погибших во время бомбежек. Кладбище возникло спонтанно, место было удобно: как бы город, но не застроен. Подобных стихийных захоронений в Блокаду было несколько, но Пискаревское кладбище — самое крупное (по данным справочников, здесь покоятся тела 470 тыс. людей). После войны место было не очень приглядным, однако к концу 50-х земля заросла деревьями и кустарниками, обозначились могильные холмики, кое-где даже появились кресты. Ленинград разрастался, и вполне естественно, что возникла проблема, что делать с данной территорией. В 1956 г. на месте бывших массовых захоронений начали сооружать мемориал, открытый 9 мая 1960 г. С того дня Пискаревское кладбище обрело свой статус, который сохранялся на протяжении последующих лет: главный городской мемориал, сооруженный в память о жертвах войны. Даже открытый через десятилетие скульптурный комплекс на площади Победы не смог «потеснить» Пискаревское кладбище с первых позиций.
Если попробовать вычленить тот образный ряд, который полагается в понятии «Пискаревское кладбище» как знаке и символе, расшифровать текст факта и по нему реконструировать контекст (среду, систему), т.е. воспроизвести фон, вибрирующий в пределах близких понятию, перечислив коннотационный цепочки (отсылающие к вторичным смыслам знаки-символы, что заключаются в означаемом), то получится примерно следующее.
Пискаревское кладбище — культурный памятник города Ленина, одно из обязательных мест экскурсионных маршрутов. Данное утверждение — не идеологическая натяжка: действительно, на культурной карте города мемориал занимал большое место — и метафорическое (как опознавательный знак всего «блокадного»), и топографическое (как архитектурный комплекс). Насколько феномен по своим характеристикам соответствовал своему статусу, насколько оправдана была его соизмеримость (хотя бы при перечислении «обязательных для посещения мест»), допустим, с Эрмитажем или Петродворцом, в данном случае не важно: художественные особенности того или иного факта не играют принципиального значения при распределении мест в реестре культурный ценностей, когда речь идет об «исторической памяти» и «политико-идеологическом подтексте» (как то имеет место в нашем случае).
Пискаревское кладбище — это сугубо советский памятник, не имеющий истории в досоветские времена, т.е. чистый, необремененный иными смысловыми ассоциациями. Его не пришлось транспонировать в «социалистический звукоряд», как то было необходимо сделать, например, с Эрмитажем или Петергофом. И крейсер «Аврора», и музей Ленина — Мраморный дворец также пришлось предварительно «очищать» от следов прежних эпох.
Как праздник — в ряду советских праздников, место праздничных торжеств, но не любых. Праздники, сопрягающиеся с понятием «Пискаревское кладбище» — это 9 мая, день Победы советского народа над Германией; 23 февраля, день Красной Армии, отсюда, от «дня Советской Армии» — к 7 ноября, дню начала советской истории, дню Революции; от него — к 1 мая, дню солидарности трудящихся. Цепочка получается следующая: Победа — Советский народ — Советская армия — Революция.
Как место захоронения: рядом не Тихвинское или Волковское кладбища, а Марсово поле — мемориал, также связанный с революционной тематикой.
Как культурный знак: ближе всего примыкают крейсер «Аврора», ленинский броневик Мраморного дворца, шалаш Ильича (сугубо советские, революционные лейблы).
Центральная фигура Пискаревского комплекса — Родина-Мать. Знакомый иконографический символ, многократно обыгранный во многих городах Советского Союза, лишний раз подчеркивает векторную направленность в рамках обозначенной общности (универсализм и тотальность образно-символического кода).
Цветовой спектр: вариации красного с минимальным включением черного, траурного. Орнаментальное оформление: социалистическая символика во всем объеме официальных опознавательных знаков. Звуковое сопровождение: медленные, «утяжеляющие шаг», марши, суровые военные и революционные песни, излюбленным сюжетом которых было «преодоление трудностей» и конечное «торжество». Музыка не заунывная, не безысходная, но способствующая вере в позитивных исход.
Вечный огонь (он также зажжен на Марсовом поле и на площади Победы).
Весь комплекс ориентирован не на смерть, а на жизнь. Не смерть, но бессмертие, «попрание» смерти выступало доминантным центром, вокруг которого концетрировалась общая атмосфера (в том числе и жертвенность, через красный цвет пролитой крови, гарантировала вечность «в памяти потомков»). Тон — серьезный, глубокомысленный, исключающий любую шутку, всякое проявление естественных чувств.
И последнее — безымянность как анонимность: «Касается всех!» (и живые, и умершие «включаются» в мистическое сообщество).
Перед нами — совершенный образец воплощенной доктрины: по всем «показателям» — абсолютно советский, социалистический, коммунистический, неразрывно связанный с системой.
Статус, какой получил памятник, объясняется тем, что он являлся важным звеном в общей «официальной культуре» и почти всегда без всякого напряжения «пристегивался» к текущей политической конъюнктуре. Пискаревское кладбище входило в число тех мест, которые по протоколу являлись обязательными для посещения любыми официальными лицами вне зависимости от того, по какому поводу они приезжали в Ленинград. Всякий титулованный гость, как бы ни был краток его визит, возлагал венки на Пискаревском мемориале, что непременно фиксировалось в отчетах о пребывании. Любой турист старался побывать на кладбище, и это не было идеологическим насилием: Блокада, также как и Октябрьская революция, — одна из самых ярких, хотя и драматических, страниц истории города. Практически в любое время года, с утра и до позднего вечера, к мемориалу шел нескончаемый людской поток. Если у рядового гражданина страны в 70-х и начале 80-х гг. спросили бы о том, какие памятные места города на Неве он знает, то Пискаревское кладбище непременно фигурировало бы в первом десятке списка наравне с Эрмитажем и Русским музеем. Можно сказать без преувеличения: в те годы место пользовалось популярностью.
Лучше всего определяется «профиль» мемориала знакомым с социалистических времен термином «военно-патриотическая тематика» (ей соответствует «военно-патриотическая культура», призванная воспитывать и поддерживать в населении требуемые градус и форму социальной активности). Термин достаточно расплывчат. Он с равным успехом включает как блок сюжетов, связанных с Великой Отечественной войной, так и мемории Революционных событий. «Революционные» памятники и памятники военным событиям 1941 — 1945 гг. с середины 60-х гг. расценивались как объекты одного порядка, ибо в обоих случаях перед нами предельная концентрация смысла. Поэтому «облик» и «манера» революционных объектов без труда «переносились» на военные, и обратно.
Существовал канон, тотальность, диктат идеологического масштаба, по которому все измерялось в первую очередь, и лишь пройдя испытания, феномен допускался до других экспертиз. Ситуация вполне привычная для отечественной традиции: порабощенность сознания глобальным и всеохватным принципом, ощущение принадлежности к субстанциональному истоку-порыву, из которого спонтанно, но строго догматизировано, изливается экзистенциальный поток форм и состояний. Позиция «вакуумного», закрытого пространства, отрицающего сосуществование разнородных структур в принципе, ориентированного на трансцендентный центр — все это выступало в разные эпохи под разными ипостасными личинами: национальный дух, идея, Родина, Бог, избранность, судьба и пр.
В социалистические времена общая направленность не изменилась, может быть, даже усилилась: декорные нововведения не скорректировали направление структурных векторов. Стилистическое единство советской эпохи, в каком оно предстало в час торжества и падения, впечатляет не столько «жесткостью» постулатов, сколько законченностью форм (экономических, бытовых, политических, научных, культурных и пр.), отточенностью до мельчайших деталей. Всякая схоластическая система, а именно схоластика определяла облик заката эпохи, — совершеннейшее художественное произведение, прекрасная живописная «картинка», в каждой детали которой репродуцируется вся космическая иерархия.
Сменилось время. Существовавшая прежде система рухнула, и возникла двусмысленная ситуация: как и где обрести масштаб, столь же универсальный, что и предыдущий, но с другими опознавательными лейблами. Требование тотальной матрицы — привычка национальной традиции. Отсюда — тоска по (любому!) канону, жажда (хоть какого!) стандарта, отсутствие же их воспринимается как апокалипсическое «пагубное безначалие».
Простейший выход — апелляция к Позавчерашнему, по внешнему очертанию альтернативному Вчерашнему. Очевидно, что сегодня государственные «культурные опознавательный знаки» центрированы по досоциалистическому шаблону. Просматривается четкая тенденция: создать нечто, по устремленности подобное Вчерашнему, но с иными опознавательными деталями, или — попытка сконструировать новый универсум, который стал бы воплощением тотальных космологических потуг.
Теперь посмотрим на Пискаревское кладбище образца 1994 г. Многое из прежнего сохранилось. Присутствие правительственных чиновников подтверждало официальный статус памятника, что немаловажно, ибо в наше время глобальных метаморфоз многие прежние «культурные фавориты» оттесняются или вовсе изымаются из контекста.
Однако изменились многие, причем существенные, феноменологические атрибуты. Сразу бросается в глаза цветовая палитра: красного стало много меньше, преобладающий — черный, традиционно «кладбищенский». Советская фразеология заменяется российской: «Победа России», «Победа русского народа». Маршеобразная музыка «оттесняется» православными поминальными песнопениями, что провоцирует иное психологическое состояние — отрешенное, мистериозное.
Происходит «перенесение» памятника в иную смысловую плоскость и «вживление» в иную коннотационную цепочку. Поскольку же феномен был всегда «стирильным» образцом идеологии Вчерашнего дня, то процедура особенно наглядна. Теперь монумент — знак победы русского народа над фашистской Германией. Такая дефиниция еще официально не закреплена (в лексиконе примерно поровну присутствуют оба эпитета — и советский, и русский), однако то, какое место во всем ритуале стали занимать православные священнослужители, обнажает тенденцию: великодержавное российское клише «русский — значит православный» все еще действенно. Полностью избавиться от советского вероятно удастся лишь тогда, когда все помнящие иной декор умрут.
Как праздник, Пискаревское кладбище уже встроено в другой набор дат и событий. Из прежнего остались 9 мая (с акцентированным русским) и 23 февраля, также изменивший свою транскрипцию и иконографию. Победа над Германией теперь — звено в длинной последовательности одержанных русским народом побед за многие века государственности. Через Георгия Победоносца (чей образ через год был запечатлен на Поклонной горе в Москве) к Александру Невскому и Дмитрию Донскому. Иконографическим же опознавательным знаком выступают Спас Нерукотворный на знаменах (откуда шаг до древнерусской иконы) и песнопения «на марше». Через праздник русского оружия, 23 февраля, без напряжения совершается переход к православным праздникам — Пасхе и Рождеству. Таким образом и защитник и оружие, да и сама тематика. получают божественную санкцию — декларативно нацелены на трансцендентность (исторически, метафизически, религиозно).
В итоге — попытка сконструировать новый тотальный монолит с иной, вообщем-то не новой, фразеологической артикуляцией. Модель прошла апробацию на Пискаревском кладбище и получила закрепление на Поклонной горе: иной шаблон также привязан к идеологическим параметрам. Однако можно ли утверждать, что старания увенчались успехом? Едва ли.
Это становится очевидно, если посмотреть на то, какое место ныне занимает Пискаревское кладбище (и аналогичные ему феномены) в общем культурном пространстве. Вечный огонь все еще горит, в юбилейные дни мемориал — место торжественных официальных митингов. Памятник ухожен, за ним следят, он не оболган и не обруган, о художественных просчетах, вторичности, эклектизме, надуманной патетичности писать и говорить все также «неуместно», что доказывает, что чисто художественные достоинства и недостатки в данном случае все еще не играют принципиального значения. Комплекс казалось бы сохранил свой прежней статус важной «культурной единицы». Никто публично не отрекается от тех дней, даже существенной ревизии те события не подвергаются.
Но. Пискаревское кладбище уже не является местом паломничества. Оно исключено из дежурных «ознакомительных экскурсий» по Санкт-Петербургу. Официальные делегации, прибывающие в наш город, не всегда и чем дальше, тем реже, возлагают к подножию скорбящей Родины-Матери венки. Лишь в юбилейные дни там царит некоторое оживление. В остальное же время мемориал пуст. Как культурный объект он оттеснен на задворки, уступив место более популярным «точкам» и занял странную позицию. Да, на Пискаревском кладбище все еще встречаются ветераны в соответствующие, редкие, дни, отношение к которым совсем неласковое, даже пренебрежительное, в том числе и со стороны властных структур. Там проводятся какие-то мероприятия. Но все это уже не волнует ни горожан, ни жителей страны. О Блокаде забывают, вернее, не вспоминают. На уровне заявлений ничего как бы не изменилось: памятник сохраняется, ему ничто не угрожает, ему придается важное, государственное, значение. В контексте же повседневности памятник «умирает», становится невостребованным и ненужным анахронизмом: прерываются его «связи» с другими культурными феноменами, он обособляется и уже не способен вызвать какой-либо резонанс. Иными словами: смысловой стержень уже не выступает скрепляющим вектором всей системы.
Идеологическое зерно официально-государственной доктрины обозначить не сложно — Православие. Однако маловероятно, что религиозная система может стать в наше время центром государственности как таковой, ибо национально ориентирована. В пределах же многонационального социального образования, каковым является Российская Федерация, провозглашение унитарного религиозного концептуального зерна в качестве всеобъемлющей нормативной тотальности может расцениваться как бестактность по отношению к другим традициям и конфессиям. В лучшем случае это станет доктриной властных структур, но и государственность как таковая уже не исчерпывает сегодняшнего повседневного многообразия.
В рамках прежней тотальной системы презентация и функционирование культурного памятника неизбежно выступали как явленность первичного смысла, актуализация основополагающего содержания. Всякий отдельный факт обретал онтологические параметры лишь благодаря тому месту, какое он занимал в общей иерархической упорядоченности: истинность обреталась только потому, что он мог быть возведен к изначальному истоку, сквозь призму которого феномен проявлялся и очерчивался, распускаясь в рельефе культурного смыслоообразования. Стандартное описание подобной ситуации: субстанция и исток. Субстанцией в данном случае выступало идеологическое обоснование — тотальная концепция. Исток, исходящий из нее луч — это сам факт, явление. Все знаки культуры, находящиеся в пределах парадигмы, значимы именно благодаря просвечивающему сквозь них первосмыслу (идеологии).
Крушение парадигмы означает рассосредотачивание, распадение на автономные образования, которые выступают теперь носителями только собственного смысла и никак не апеллируют к субстанции. Официальная культура, выстраиваемая по канонам позавчерашнего дня, неправомерно (по привычке) притязает на культурный диктат, требует «собирания» распавшихся элементов в единое мозаичное панно, благодаря чему (так мнится!) удастся восстановить общий смысл. Но субстанция разрушена, общего смыслообразующего ряда уже не существует. Попытка представить православие субстанциональным стержнем безрезультатна по многим причинам (потому что есть длительный исторический опыт «поголовной атеизации», потому, что легализованы и другие конфессии, потому, что существенная часть населения ориентирована на иной исторический и бытовой контекст, протестантский, в частности). Прежняя субстанция была наднациональна и внеконфессиональна, т.е. универсальна, а потому и могла стать тотальной матрицей системы. Допущение одной, русской и православной, идеологемы автоматически подразумевает и признание любых других.
Поскольку первичный смысл изъят, то и принцип оценки с позиции универсальности перестает быть актуальным. Сложившаяся ситуация очень болезненна и «ненормальна» для большинства, ибо «привычка к стандарту» — хребет отечественной традиции. Положение лучше всего обозначить термином «полифония», со-равенства, со-существования. Жить в полифоничном пространстве не просто, но именно такова действительность. По сути изменился сам статус культуры, причем это происходит в сходных, по сравнению с западными моделями, исторических условиях. В «цивилизованных странах» подобное положение с середины 70-х годов стало привычным называть «постмодернистской ситуацией», которая репродуцируется во всех сферах человеческой активности. Жизнь, любое пространство (и феноменальное, и ноуменальное) выступает своеобразным бытийственным полигоном, на котором проигрывается ситуация.
Тотальный проект потерпел крах и у нас: действительность развивается не по умозрительным законам. Основательно дискредитировавшая себя в прошлом государственность, однако, никуда не исчезла, но является лишь фрагментом, причем не самым ярким, в панораме сегодняшней жизни, в том числе, конечно же, и культуры. Сделать из Пискаревского кладбища или мемориала на Поклонной горе в Москве смысловой, реальный, концептуальный стержень не удалось. Оба феномена существуют, они строго ориентированы по государственно санкционированному канону, однако сам стандарт уже не выступает доминантой повседневности.
Добавить комментарий