Одной из доминант российской постсоветской философии является ее запоздалый отклик на исследования феномена повседневности, пик активности которых в западной философии остался далеко позади, оставив после себя то, что принято сейчас называть постмодернистским дискурсом о человеке, отличительными признаками которого являются сверхподозрительность к идеологии, сущностная децентрация субъекта и пристальное внимание к тем «мелочам», на которые не принято было обращать внимание в «положительной и конструктивной» философии. Реабилитация обыденности и признание ее фундаментального характера для существования не только человека как индивида, реализующего свои жизненные потребности, но и как субъекта теоретической активности и «духовного производства», особенно актуальна именно сейчас, когда становятся очевидными просчеты проекта модернизации советского социума, центрированные моделью homo economicus, предопределенной доминированием марксистской методологии, лежащей в основании программ, подобных уже основательно забытой «500 дней». Экономические иллюзии первых реформаторов рассеялись, оставив после себя не менее иллюзорную убежденность в невозможность и нецелесообразность реформ, находящую выражение в попытках реставрации системы централизованного, «вертикально интегрированного управления», отказе [472] от политической конкуренции, дискредитации выборов и возвращении не только символов, но и реалий советской эпохи.
Соглашаясь с неутешительными результатами реформ, трудно согласиться с реакцией на них и соответствующими выводами, не учитывающими тех самых вышеозначенных исследований повседневности, предлагающих иное видение как задач, так и условий и самой возможности модернизации. Если понимать общество как тотальную систему коммуникаций, возможной благодаря существованию не менее тотальной знаково-символической социальной среды, образованной повседневными практиками человеческой жизни, то совершенно очевидно, что любые преобразования невозможны без учета и анализа этих реалий «жизненного мира», на которых основывается и от которых зависит сама возможность какого-либо изменения.
Заключив в скобки идеологическую функцию философии, обратимся к самим вещам, которые в данном случае выступают в виде советской повседневности, среды, оказавшейся устойчивой к экономическим изменениям, сопротивляющейся изменениям и диктующей свои условия. Оставаясь в рамках классического триединства повседневности «пища, одежда, жилище», попытаемся проанализировать современную ситуацию на предмет выявления «механизма сопротивления» и возможности его «снятия».
Онтологическая укорененность человека в том, что и как он ест, как одевается и где живет определяет и способы его действия, и стереотипы мышление, и, в конечном итоге, структуру социальной реальности. В этом смысле жизнь оказывается в очередной раз богаче теории и опережает возможные интерпретации, выказывая стремление совместить изменение экономических реалий и способ существования человека посредством трансформации повседневных практик, четко проявляющихся в массовой культуре «кулинарным просвещением», интересом к моде и в многочисленных «школах ремонта». Однако бессознательный характер этого стремления неизбежно приводит к конфликту в совершенно психоаналитическом понимании. Прежние поведенческие стереотипы, уже опосредованные в структурах мышления и социальной [473] коммуникации, оказывают сопротивление привлекательным образам современного импортированного быта, осуществляя своего рода цензуру и приводя их в соответствие с укорененным способом существования — социальным габитусом, определяющим механизм самоидентификации.
Длившаяся десятилетиями непримиримая борьба с мещанским бытом принесла свои плоды. Неустроенность, «хамство и стервозность» стали отличительными признаками советской среды обитания человека, превращенного «трансцендентальными субъектами» прорабов-строителей коммунизма в инструмент и строительный материал одновременно. А как еще было скрыть вопросы к беспощадному критику идеологии капитализма Марксу, «забывшему» проанализировать себя, помимо возвращения к позиции допредикативного, чистого субъекта, не отягощенного ничем, кроме всепроницающего «света разума»? Разрушив старый мир до основания, не приходится сожалеть о содеянном, положив мечтания о новом мире в основу существования человека, лишенного всех существовавших прежде средств самоорганизации и вынужденного собирать свой калейдоскопических образ из ничего, а вернее — из чисто рассудочных образов долга, чести, достоинства, вынутых из литературного наследия «старого мира»; казарменной дисциплины и порядка, закрепленных в негативном опыте «революционных матросов»; крестьянской простоты и эмоциональности, микшированных с воспоминаниями о теплоте «тела Христова». Но даже эти сомнительные приобретения не могут долго поддерживаться усилиями сознания, не укоренного во вспомогательных конструкциях повседневности, превращенных в убогие островки ухоженного частного жилища, окруженного беспризорным общим пространством безразличия и разрухи. Советская повседневность утратила свою орудийность, перестала быть пространством формирования и реализации социального габитуса, или, точнее говоря, фрагментарная повседневность обнаружила фрагментарность самого этого габитуса, утратившего целокупность и с создающей его средой, и с формируемым им сознанием. Сопротивление идее того, что «вещи измышляют» человека, а не наоборот, неизбежно приводит к потере [474] «орудий мышления» — вещной среды: пространства организованных вещей и правил обращения с этими вещами, создающего, в свою очередь, пространство мысли, ее направленность и структурированность.
Относительно качественных изменений в сфере повседневности не существует пока исследований, показывающих точные параметры и направленность этих изменений, поэтому возможно лишь приблизительное, неизбежно поверхностное их описание. Несмотря на отсутствие дефицита продуктов питания, совершенно очевидно, что их ассортимент определяется не только ограниченными финансовыми возможностями, но и нежеланием менять пищевые привычки и пристрастия, сформированные советским общепитом. Непритязательность современного российского потребителя в полной мере отражается в скудном ассортименте продуктовых магазинов и распространенности заведений быстрого питания. Кафе и рестораны, кроме высоких цен, не могут предложить качественно иного. Домашняя еда, главным образом, представлена также ограниченным набором полуфабрикатов сомнительного качества. Традиции национальной кухни представляют собой «книжную культуру» и не находят применения в повседневности, не исключая и праздников. Однообразная, малодифференцированная еда, лишенная интегрирующего контекста застольного этикета, не способна создать привычки ориентации в собственных ощущениях и самоконтроля, не поддерживает когнитивных операций классификации, анализа и синтеза, не способствует поддержанию и развитию семейных традиций, ограничивает возможности коммуникации и, в конечном итоге, составляет основу сохранения примитивной «картины мира», выхолощенной и эмоционально, и интеллектуально.
Небрежность в одежде также не может быть объяснена сознательным неприятием навязываемых извне правил, например, протестом против буржуазности, или отсутствием средств. Понятие дресс-кода остается в значительной степени чуждым современному российскому обществу, что проявляется в невозможности эксплуатировать сложный и эффективный «язык одежды» как средства социальной коммуникации, самовыражения и творчества. [475] Одежда поэтому не может в полной мере реализовать потенциал средства телесной организации и самоконтроля. В результате в интеллектуальной атмосфере современного российского социума преобладает коммуникативный жанр обличения и разоблачения, предполагающий возможность увидеть «как все есть на самом деле» и игнорирующий социальные требования условности и приличия. Розановский афоризм «литература — это мои штаны» приобретает в этом контексте новое звучание, расширяя утилитаристское понимание одежды, превращая ее значимый и значащий элемент человеческого вот-бытия, обращая поверхность — в глубину, а явление — в сущность. Поэтому, хотя это и не удивительно, вызывает сожаление, что прошедшая несколько лет назад выставка «Нижнее белье советской эпохи» не нашла должного отклика в отечественных философских исследованиях, обращенных чаще всего к более «высоким» объектам. А одежда продолжает «скрывать» идеологическую ангажированность философии, не замечающей «белых ниток» своих конструкций, покрывающих ее «беспочвенность».
Не потому ли современная российская философия становится бездомным скитальцем в «мире чистогана», что тематика дома, обитаемого и обжитого жилища была практически полностью из нее вытеснена, в то время как доместификация человека является окончательным шагом его превращения в разумное существо, способное конструировать среду своего обитания, а изменения планировки и обстановки жилища отражают этапы социальной и интеллектуальной эволюции человечества. Поколения, выросшие в коммунальных или перенаселенных квартирах спальных районов, по сути, не знают дома как личного обустроенного пространства, как места, концентрирующего память рода и традиции семьи, и поэтому для современного человека оказывается затруднительным и почти невозможным обрести дом в таком понимании. Дома «новых русских» обнесены высокими непроницаемыми заборами и представляют собой лишь подобия жилища как вместилища человеческих отношений, поскольку несоразмерны наличным возможностям «населить» и упорядочить обретенное пространство, превращенное в склад статусных вещей, акоммуникативное, [476] противопоставленное чужому общему. А ведь именно дом является источником человеческого тепла, производимого не камином или новейшей отопительной системой, а заботой, интересом и совместным трудом по его «поддержанию». Речь идет не о пресловутом буржуазном идеале семейного благополучия, а реальной необходимости отношений владения, распоряжения и обустройства, личной ответственности и соотнесенности с ближним-соседом, без которых невозможно человеческое существование в модусе ответственного личного бытия.
Спекулятивная духовность, оторванная от среды и способа своего существования, оказывается быстро рассеивающейся иллюзией, не производящей ничего, кроме разочарования и наивных проектов преобразования «всего мира». Спенсеровский закон дифференциации и интеграции, утратив значимость всеобщего закона развития, остается вполне применимым к описанию социальной эволюции, вне которой немыслима и эволюция человека, неотделимого от социальной среды своего существования. И все же остается открытым вопрос о возможности рационального «конструирования социальной реальности», создания повседневной среды, конституирующей структуру личности. Вероятнее всего, такое конструирование практически неосуществимо в силу герметичности «габитуального круга» взаимообуславливания структур повседневности и сознания. Но, возможно, философская диагностика существующих проблем способна оказать своего рода терапевтическое воздействие, облекая словом неосознаваемые конфликты «социального тела», и производя понимание сложности и длительности, но, вместе с тем, и необходимости обретения «цивилизованного» габитуса.
Добавить комментарий