Традиции и новации в современных философских дискурсах (текст выступления)

[32]

Я хотел бы обратить внимание на несколько аспектов соотношения новации и традиции, которые, может быть, покажутся достаточно любопытными, несколько не успевшими нам надоесть. Прежде всего, речь идет о способах фиксации традиции, которые содержат в себе внутреннюю превратность, и, в качестве таковой, нередко не опознаются. Простейший пример из Гройса, когда он говорит, в чем состоит идея музея. Предполагается на первый взгляд, что музей, как место, предназначенное для конденсации вкладов, есть ничто иное, как материальное воплощение традиции и их хранение. Человечество или цивилизация, обладающая музеями, может, тем самым, указать на глубину традиции. В обще говоря, предполагается, что музейное дело есть некий синоним следования традиции. Гройс совершенно точно обращает наше внимание на то, что на поверку дело обстоит прямо противоположным образом. Поскольку все произведения искусства, хранящиеся в музее, прежде всего, являются своего рода запретительными знаками. Они указывают на то, что так делать больше нельзя. Т. е. на первый взгляд, будучи знаками хранения традиции, на самом деле они вводят для художника запрет на повтор-плагиат, и тем самым подталкивают его к необходимости во что бы то ни стало искать нечто новое. До тех пор, пока традиция не конденсируется в музеях, вполне возможно ее продолжение и живая жизнь. То есть можно писать такие же картины, можно руководствоваться презумпцией истины, не обращая внимания на необходимость персонального авторствования и презумпцию новизны. Но как только вклад уже зафиксирован, мы лишаемся возможности поступать подобным образом и даже [33] на этом уровне превратности мы видим, что внутри самой традиции существуют механизмы, которые ее отменяют или дискредитируют. Но еще более любопытным моментом в этом отношении является взгляд на развитие нашего знания, или даже тех принципиальных структур a priori которые наше знание кодифицирует. То есть, мы можем, вслед за Леви-Брюлем или вслед за современными антропологами и этнологами, рассматривать сколько угодно оснований, которые объясняют нам иное устройство современного мышления в отличие от первобытного, практического. Уже эволюция идей, концепций, базисных понятий, собственно говоря, составляют основное содержание гносеологии в любом виде, и, тем не менее, мы можем точно так же провести линии далеко идущей общности между основным способами присвоения и хранения знания в архаике и в самых современных ситуациях. Речь идет о двух достаточно элементарных в данном случае вещах. То есть, существует некая система классификации, заданная просто определенной глубиной памяти, в силу того, что наша человекоразмерность антропомерно позволяет нам запомнить лишь несколько основных приемов классификации и вывода. Если в архаическом обществе речь идет о структуре родства, очень важно обратить внимание на то, что структура кровного родства, что понимал прекрасно Леви-Стросс, является той исходной системой, которая работает с огромной скоростью и позволяет, например, представителю племени бороро, когда он слышит выражение, скажем там, «племянник дяди моей жены», мгновенно идентифицировать его с конкретным субъектом, с конкретным индивидом и вспомнить все относящиеся сюда истории. И скажем, для того же племени бороро представляется чудовищно важным, когда сын сестры и сын жены называется одним и тем же словом «племянник», то же самое, как если бы мы постоянно путали сущность и явление. В результате получается достаточно любопытная картина. То, что те же структуры родства, которые представлены соответствующими структурными отношениями, в современной научной классификации просто заменяются понятиями, но, межу тем, родственная связь между этими понятиями выполняет ту же самую функцию, что и мгновенно устанавливаемая родственная связь между главными кровными родственниками. Тем более, что давно уже отмечено, что чем более развитым является язык, тем меньшее количество родственных отношений в них фиксируется. Мы, например, легко путаем шурина и деверя, по крайней мере, не сразу вспоминаем, [34] кто это такие, что было бы не мыслимо для киргиза, и уж тем более для этого пресловутого индейца племени бороро. Но зато, как говорит Гегель, точно так же как крестьянин не путает по именам своих коров, и одну зовет Зорькой, а другую Буренкой, точно так же и философ прекрасно отличает своих коров, которых он именует «бесконечным», «абсолютным» и т.д. То есть, вопрос лишь в том, что именно из конкретных смыслоразличителей усваивается нами вместо прежней дискредитированной системы родства, что именно занимает это место. И поэтому вполне можно, скажем, утверждать, что не только философ знает по именам своих коров, но, в сущности, существуют соответствующие коды и пароли любых других систем современного знания. Например, если мы вспомним эту знаменитую песенку, кодифицирующую опыт воина: «наши жены ружья заряжены, вот кто наши жены, наши деды славные победы, вот кто наши деды». Т. е., здесь, на самом деле, в системе подобного родства фиксируется основной экзистенциальный опыт, но точно так же, например, современный образованный человек мог бы спеть гимн средней школы, например: «наши дяди буковки в тетради, вот кто наши дяди, наши дочки правила и строчки, вот кто наши дочки». Точно так же, как мы никогда не спутаем нашу новую родню и легко перепутаем деверя с шурином, точно так же, скажем, представитель племени бороро поступит совершенно противоположным образом. Но всегда существует тот круг внутреннего родства который, так или иначе, является решающим смылоразличителем. И в этом смысле, мы особо принципиальных новаций не найдем. Более того, вторая составляющая, которая как бы соответствует структуре актуального познания это личные смыслоразличители, т. е. некий набор личных имен. Для архаики это были имена богов, которые определяли, например, принадлежность к профессии, и содержали в себе соответствующие инструкции. Для нас это, в широком смысле слова, тоже имена наших великих мертвых, тех, кого мы именуем классиками, и они выполняют точно ту же функцию. Ну, не трудно сообразить, что основные демиурги культуры, имеющие статус классика, по сути дела, ведут себя так, как будто возник пантеон неоязычества, скажем, какая-нибудь Ясная Поляна с ее регулярным паломничеством к Толстому или, там, Михайловское, Пушкинские горы с точно таким же количеством паломников, структурно полностью соответствуют неким античным святилищам, храму Ники Самофракийской и т.д. Точно так же Веймар Гете, или там Байрейт Вагнера. [35] По сути дела, мы точно так же нуждаемся в именах богов-покровителей, но только в силу смены лично-именных различителей, имена этих богов меняются. Теперь уже не Аполлон, не Дионис, а Вагнер, Пушкин, Толстой. Для каждой культуры найдутся свои боги, по отношению к которым отправляются примерно те же самые функции. Но и в каждой конкретной профессии точно так же существуют, помимо структур кровного родства, т. е. помимо тех философских коров которые мы знаем, существуют и личные имена-различители, которые, вообще говоря, выполняют очень важную вещь, они выполняют функцию кратчайшего считывания. Я сам, в свое время, полагал, что лучшим определением философии будет такое определение: если мы уберем все личные имена и текст по-прежнему останется интересным, то значит перед нами собственно философия, а не какая-нибудь там культурология или, например, некое другое представление о частной гуманитарной эрудиции. Ведь если из текста убрать, например, имя Чайковский и он окажется биографией какого-нибудь Петрова-Иванова-Сидорова, он утратит для нас всякий интерес. Но если, например, убрать личные имена из текста Витгенштейна, где они и так почти отсутствуют, он все рано нисколько не утратит своего смысла. Потом, однако, я понял, что я ошибался, ибо вот эти личные имена выполняют ту же функцию, которую они выполняли всегда. Они являются кратчайшими монограммами быстрого считывания. Поскольку, именно скорость ассоциаций в единицу заданного времени и определяет, собственно говоря, нашу возможность мыслить, нашу возможность следовать за движением знаков в пределах реального времени. И поэтому, когда мы, скажем, ссылаемся на Хайдеггера, Витгенштейна, Бодрийара, и кого угодно, мы просто точно так же реализуем эту функцию экономии времени, обуславливающую определенную скорость ассоциаций. Не только образованность есть школа быстрейших ассоциаций, но и само мышление возможно лишь тогда, когда ассоциации имеют определенный уровень скорости. И более того, в каждой профессии мы можем найти подобный набор личных имен выполняющих функцию пароля. Внешне они вроде бы не содержат в себе понятийного знания, но вовремя употребленная нужная фамилия представляет собой своего рода свидетельство профессиональной пригодности. Хотя конечно мы видим сколько угодно злоупотреблений, когда за перечислениями и за цитатами не скрывается никакого реального понимания, но ведь точно так же можно вспомнить [36] и употребление имени божьего всуе, это не дискредитирует сам смысл этих сигнальных звоночков или внутренних паролей, которые по-прежнему определяют профессиональную состоятельность и являются неким эталоном принадлежности к соответствующему сообществу. И таким образом, собственно говоря, во всех почти сферах нашей жизни мы сталкиваемся фактически с тем же достаточно архаическим способом соединения структур кровного родства и личного кодирования. Даже наше, например, знание города, по сути дела, представляет собой единство этих двух измерений. Т. е., с одной стороны, мы можем, например, сколько угодно рассказывать о Петербурге, делая вид что мы в нем, допустим, были или живем, описывая историю, архитектуру, определенные памятники. Но вдруг выясняется, что человек, который с нами говорит, не знает, что означает «попасть на Пряжку». Т. е. у него отсутствует важнейший пароль личного имени. Стало быть, мы в нем тут же разоблачаем не петербуржца, т. е. он как бы не профессионал с точки зрения принадлежности к Петербургу. Точно так же, скажем, в философском дискурсе подобным образом можно определить имитацию или фальсификацию с помощью неправильного употребления вот этих вот нескольких личных имен-различителей. И что бы не затягивать дальше времени, я просто вкратце подвожу итоги, говоря о том, что различие между традицией и новацией, во-первых, не столь очевидно, как мне представляется, а во-вторых, зачастую они просто сводятся к вытеснению определенного набора смыслоразличителей и заменой их новыми смыслоразличителями, просто в силу некой спонтанной самофальсификации, просто в силу того, что язык, по мере его употребления, самофальсифицируется и нам ничего не остается, как бросить его таким, какой он есть, и начать говорить на новом языке. Новое поколение говорит так, а на прежнем языке уже невозможно ничего выразить, уже невозможно сказать слово «духовность», что бы при этом не поежиться слегка. Или термин «информация», который вызывает определенную аллергию, хотя лет тридцать назад он, наоборот, был новинкой. И этот процесс спонтанной самофальсификации является своего рода внешним императивом, который требует от нас сменить язык, или, как говорит Юрий Никифорович, стать аутсайдером, т. е. быть оттесненным на периферию. И вот эти процессы в значительной мере следует учитывать, когда мы пытаемся говорить о соотношении традиции и новации.