Философия как веселая наука

«Странное дело, но в наш век философия, даже для людей мыслящих, всего лишь пустое слово, которое, в сущности, ничего не означает; она не находит себе применения и не имеет никакой ценности ни в чьих-либо глазах, ни на деле. Полагаю, что причина этого — бесконечные словопрения, в которых она погрязла» 1. Как ни удивительно, но это сказал не наш современник. Это сказал в шестнадцатом веке Мишель Монтень. Что не может не наполнять нашу душу надеждой. Кому-то может сегодня казаться, что для философии наступили последние времена, что она окончательно побеждена позитивизмом, что она никогда еще не казалась такой бесполезной. Однако такие времена на протяжении двадцати шести веков ее существования уже были. И после шестнадцатого века, о котором вел речь Монтень, она снова расцвела пышным цветом.

Расцветет философия и в будущем. Но это произойдет лишь в том случае, если она сумеет проделать то же самое, что уже было проделано ею в аналогичной ситуации, в шестнадцатом веке  — если она сможет вспомнить, что она — веселая наука, и отделит себя от науки унылой.

«Глубоко ошибаются те, кто изображает ее недоступную для детей, с нахмуренным челом, с большими косматыми бровями, внушающей страх. Кто напялил на нее эту обманчивую маску, такую тусклую и отвратительную? На деле же не сыскать ничего другого столь милого, бодрого, радостного, чуть было не сказал — шаловливого. Философия призывает только к празденствам и веселью. Если пред вами нечто печальное и унылое — значит философии тут нет и в помине…Но так как тем мнимым философам, о которых я говорю, не удалось познакомиться с этой высшею добродетелью, прекрасной, торжествующей, любвеобильной, кроткой, но, вместе с тем, и мужественной, питающей непримиримую ненависть к злобе, неудовольствию, страху и гнету, имеющей своим путеводителем природу, а спутниками — счастье и наслаждение, то, по своей слабости, они придумали этот глупый и ни на что не похожий образ: унылую, сварливую, привередливую, угрожающую, злобную добродетель, и водрузили ее на уединенной скале, среди терниев, превратив ее в пугало, устрашающее род человеческий» 2.

Так писал великий Мишель Монтень, призывая различать философию веселую и философию унылую. Попробуем научиться этому различению и мы, потому что время для него давно подоспело. Что правда, то правда: пугало на скале-постаменте еще никогда в истории не было таким жутким и таким смешным.

Итак, философия как веселая наука есть прямая противоположность философии как науки унылой. Унылая наука не внемлет предостережению другого великого француза: » Хочешь быть скучным — расскажи все, что знаешь!» и без устали дает ответы на все возможные вопросы, даже на те, которые ей никто не задает, так что приходится заниматься самообслуживанием. Она во что бы то ни стало стремится выдать себя за окончательную и всепобедительную «общую теорию всего» (С. Лем). Но похвальба собственной мощью всегда считалась верным признаком слабости. По этой, а также по ряду других причин, о которых мы скажем позже, философия как унылая наука не пользуется популярностью в народе. Ей приходится навязывать себя ему, полагаясь не на собственную силу, которая отсутствует, а на силу государства, с которым она заключает альянс.

Веселая наука, напротив, не стесняется сомневаться и задавать вопросы. Причем сомневается она именно в том, что кажется предельно самоочевидным. Ее сомнение, однако, есть сомнение особого рода: оно не повергает человека в уныние и не заставляет его опускать руки. Это сомнение сообщает человеку жизненный задор как уверенность в собственных силах, совершенно необходимую для всякого успешного дела. Философия как веселая наука служит жизни, выступая в роли санитара идеологического леса.

Тот же Мишель Монтень однажды сказал, что философия начинает с удивления, продолжает исследованием и заканчивает незнанием. Чтобы пояснить эту ключевую методологическую идею веселой науки, попробуем последовать его совету и начать с сомнения. Давайте же усомнимся в самом что ни на есть самоочевидном. Усомнимся в Детской Песочнице, знакомой с детства каждому из присутствующих: уж она-то наверняка представляется неотъемлемой и извечной частью незыблемого окружающего мира.

Наша историко-философская наука, вообще говоря, склонна недооценивать историческую роль Детской Песочницы в формировании современного российского менталитета. В противном случае сегодняшний российский кризис, представляющийся ей очередным локальным апокалипсисом, перестал бы так удручать ее. Он давно был бы постигнут ею как всего-навсего конец Великой Позитивистской Цивилизации Детских Песочниц.

Впервые проблема Детской Песочницы встала перед докладчиком пятнадцать лет назад, когда он, как это было в обычае у советских стажеров, целый год ходил по Вене пешком на работу в университет, но так и не заметил по дороге ни одного деревянного сооружения, наполненного песком и усердно сопящими детьми. Помнится, ему тогда еще привычно подумалось: «Вот он, пресловутый свободный мир! Дети здесь лишены самого элементарного, необходимого для простого человеческого счастья!»

Потом, с началом перестройки, в Россию стали активно наведываться граждане самых различных западных стран. И при встрече с докладчиком каждый из них, независимо от национальности, норовил выразить свое недоумение: «Крайне неразумно с вашей стороны в похвальной заботе о животных забывать об элементарной гигиене! Вот вы поставили в каждом дворе ящики для кошек и собак, но ведь туда же проникают играть и дети!»

Прибегнув к осторожным расспросам, автор выяснил, что Песочниц нет ни в одной стране западного мира, а раздумья над произведениями Корнея Чуковского позволили ему предположить, что в городах дореволюционной России Песочниц тоже не было. Иначе К.И. Чуковский непременно бы описал, как в Песочнице играл доблестный Ваня Васильчиков. С дореволюционной деревней вопрос решился и того проще: там дети все больше развлекались по хозяйству, внося органику и окучивая корнеплоды.

Логика подсказывала: если Песочницы отсутствуют в иных странах и если они отсутствовали в дореволюционной России, стало быть, они были введены большевиками. О том же косвенно свидетельствовал факт постановки Песочниц в каждом дворе: плановость, неуклонность, размах и тотальный охват невозможно было спутать ни с чем. Оставалось лишь выяснить глубинный смысл проведенной педагогической акции. При этом докладчик вполне сознавал, что ему едва ли помогут в поисках такого смысла начальницы современных коммунальных служб. В лучшем случае, они помашут пожелтевшими от времени планами, где указаны сроки ремонта сооружений и завоза песка, а, будучи припертыми к стенке и разгоряченными от невозможности ответить на все тот же вопрос о смысле, приведут последний аргумент: «Да какое же детство без Песочницы? В ней играли моя бабушка и мать, играла и я сама, и внуки мои играть будут!»

Разрешить великую проблему Детских Песочниц докладчику помогло только обращение к творчеству великого социалиста — утописта и графа Клода Анри де Рувруа Сен-Симона (1780-1825). Он руководствовался идеей, согласно которой каждый человек, начиная с раннего детства, повторяет весь путь развития человечества 3. Различные этапы этого пути можно условно именовать по названиям государств-лидеров, выделявшихся на каждом из этапов, «так что к этому государству исключительно должны быть отнесены все успехи человеческого разума, достигнутые в эпоху процветания этого государства» 4. Стало быть, формула развития человечества и формула развития каждого современного индивида, по Сен-Симону, такова: первобытное общество — Древний Египет — Древняя Греция — Древний Рим — сарацины.

Оставим в стороне философию истории и устремим взгляд на историю интеллектуального становления индивида: как мы вскоре убедимся, она непосредственно касается каждого из нас, ибо каждый, не ведая того, уже успел побывать и первобытным человеком, и древним египтянином, и античным греком, и древним римлянином, и просвещенным (т.е. средневековым 5 ) арабом.

В первые годы жизни ребенок повторяет первобытного человека. Тот тоже занимался в жизни только тремя важными делами: искал пищу повкуснее, ел найденное и спал, после чего повторял цикл сначала. «В детском возрасте, я хочу сказать — в первом периоде детства, еда доставляет наибольшее удовольствие. Все маленькие расчеты человека в детском возрасте имеют целью добыть себе более или менее вкусную пищу; легко заметить, что это является главным занятием народов, находящихся на первой ступени цивилизации…» 6

Затем ребенок фатально воспроизводит древнего египтянина. «В следующем периоде детства … господствует вкус к искусствам и ремеслам. Если дать ребенку, вышедшему из детского возраста, пилу, гвоздей, молоток, рубанок и т.д. и материал, к которому он мог бы приложить эти инструменты, мы убедимся, что именно эти предметы он предпочтет другим игрушкам. Мы видим, как дети этого возраста усердно работают во время своих игр: возводят каменные насыпи, прорывают маленькие каналы, устраивают плотины и т.д. Египтяне проявили в большом масштабе те же наклонности и оставили нам в этих различных областях памятники, рядом с которыми бледнеет все, что было сделано в этом отношении впоследствии. Сделаны ли были когда-либо человеческой рукой озера, равные тем, которые вырыли египтяне? А их величественные, но бесполезные пирамиды: не кажутся ли по сравнению с ними все здания, возведенные после них, игрушками?» 7

Наш современник, разумеется, легко сможет назвать не менее величественные сооружения. Но все они имеют какой-то утилитарный смысл — больший на Западе, меньший на Востоке. Древние же египтяне, по мнению Сен Симона, строили свои пирамиды исключительно потому, что им доставляла наслаждение сама игра в великие труды. Достаточно взглянуть детей на морском берегу: они способны целыми днями рыть каналы и воздвигать пирамиды, непрерывно смываемые волной. Излишне спрашивать, сколько им платят за этот адский труд. Да столько же, сколько египтянам заплатили за их пирамиды! Они на них не заработали ровно ничего, наоборот, извели, играючи, все богатство страны и пришли к историческому захирению.

Развлечение себя тяжкими физическими трудами, однако, проходит на третьей стадии развития — у всего человечества в античности, у современного человека в юности. «Но вот мы дошли до юношеского возраста; посмотрим, как он выражается у индивидов. В этом возрасте у нас является склонность к изящным искусствам. Существует ли молодой человек, который не пробовал бы своих сил в поэзии, музыке, живописи? Греки отличались в изящных искусствах; в этой области они поныне служат нам образцами» 8.

Древний грек уже презирает физический труд, норовя предоставить его рабам, зато без устали предается искусствам. Но и это проходит с началом четвертой стадии: в истории человечества  — Древний Рим, в истории индивида — «полная физическая зрелость»: «В возрасте полной физической зрелости человек по преимуществу ищет применения своих сил, причем сознание своей мощи мешает ему определять границы последних; он выступает в борьбу со всей природой, с самим собой, у него проявляется, главным образом, военное призвание. Так, римляне отличались как воины» 9.

И вот, наконец, последняя стадия: «Сарацины, которые были последним выдающимся народом-завоевателем, были также основателями науки наблюдения. Они, таким образом, закончили великие военные труды человеческого рода и начали работы зрелого возраста, когда деятельность человека отличается большей медленностью, но также большей правильностью; когда воображение менее сильно, но способность рассуждать значительно развилась, и т.д.» 10

В этом «и т.д.»  — вся суть раннего позитивизма. Диагноз, которого он заслуживает — «недержание гипотез» 11. Позитивизм отверг теории как порождения фантазии и признак незрелости ума, призвав обратиться к фактам. Вот только факты, ранее связанные теорией, теперь стали разрозненными  — и породили необоримое искушение выдвинуть великое множество гипотез. Теорий столько не выдвинуть, ведь в основу каждой требуется положить достаточное множество фактов. Зато, обладая наивно-позитивистским менталитетом, не составляет труда вывести по гипотезе из каждой наугад взятой пары фактов (апофеоз позитивизма в современной журналистике — лучшее тому свидетельство).

Сен-Симон просто фонтанирует «гипотезами». Он еще не закончил изложение одной, только что пришедшей ему в голову, а поблизости уже виднеется еще один факт, такой яркий, такой красочный… Скорее ставим «и т.д.» и устремляемся к нему, на бегу прикидывая следующую гипотезу. Больше того: с позитивистским разрушением теорий факты утратили не только связи между собой, но и «распределение» по теоретически очерченным областям, и теперь любой факт из любой области, конечно же, может быть связан в гипотезу с фактом из любой другой. Позитивист с легкостью перебрасывается из физики в политику, оттуда — в теорию познания, из нее — к рассуждениям «о нашей планете, когда она не будет более обитаема». Он поражает обывателя своей смелостью, предлагает десятки проектов преобразования человеческого общества, всех наук сразу, а заодно академий и университетов, чем вызывает у серьезного ученого, привыкшего к «рутинным» теориям и дисциплине мысли, стойкое подозрение в… Впрочем, что взять с этого последнего — педанта, рутинера и приверженца психиатрического тоталитаризма! Детали гипотез не обсуждаются. Некогда! Некогда! Уже поспели другие.

Пируэты позитивистской мысли просто восхитительны. Чего стоит само название труда Сен-Симона — «О всеобщем тяготении. Средство заставить англичан признать независимость флагов», написанного в 1813 году! Начинается он запиской:

«Его Величеству Императору.

Государь! Вот средство заставить англичан признать независимость флагов:

Ваше Величество издает следующий декрет:

Император повелевает:

1. Вознаграждение в двадцать пять миллионов будет выдано автору лучшего проекта преобразования европейского общества. 2. Записки всех европейцев, к какой бы нации они ни принадлежали, и даже всех жителей земного шара будут допущены к конкурсу. 3. Записки представляются до 1 декабря будущего года. 4. Каждая записка представляется в трех экземплярах: один Его Величеству, другой Австрийскому Императору, и третий принцу регенту Англии. 5. Его Величество пригласит Австрийского Императора и принца регента Англии для совместного обсуждения представленных работ и, если последние не примут его предложения, он выскажет единоличное решение. 6. Имя автора, который получит премию, будет объявлено 1 января 1815 г.» 12

Строго говоря, никакого конкурса проводить и не стоит. Итог его Сен-Симону совершенно ясен. Все жители земного шара единодушно напишут одно и то же:

«Государь! Все записки, несомненно, сойдутся в том, что все народы континента должны соединить свои усилия, дабы заставить англичан признавать независимость флагов, но они еще более положительно сойдутся и в том, что Вашему Величеству надлежит отказаться от протектората над Рейнским Союзом, вывести свои войска из Италии, вернуть свободу Голландии, не вмешиваться более в дела Испании; одним словом, войти в свои естественные границы» 13.

И все это — ясно как дважды два! — научно вытекает из физики. Проект на двадцать пять миллионов уже совершенно готов, и проект совершенно научный, а не какой-нибудь утопический: «Предлагаемое мною средство может показаться с первого взгляда философским мечтаньем, в роде проекта вечного мира аббата Сен-Пьера. Я в немногих словах докажу Вашему Величеству, что я стремлюсь к осуществлению не химеры, а реально возможной цели. Я распутал этот вопрос, чтобы доказать, что он может быть разрешен… Я дал этому первому наброску моего проекта реорганизации европейского общества заглавие: труд о всеобщем тяготении, потому что идея всеобщего тяготения должна служить основанием для новой философской теории и потому что новая политическая система Европы должна быть следствием новой философии… Прогресс человеческого разума достиг того пункта, когда наиболее важные рассуждения о политике могут и должны быть непосредственно выведены из знаний, приобретенных в области высших физических наук. Сообщить политике позитивный характер — это предмет моего честолюбия» 14.

Сен-Симон вообще страшно занят. В 1814 году он вместе с Огюстеном Тьерри — одним из создателей теории классовой борьбы! — пишет труд «О преобразовании европейского сообщества или о необходимости и средствах объединить все европейские народы в одно политическое тело, сохраняя каждому его национальную независимость», где предусматривается Европарламент (!) во главе с королем (!!), власть которого должна быть наследственной (!!!) 15. Кроме того, у него уже есть четкий план работ на 12 лет: «Труд, который я задумал… должен состоять из четырех сочинений, озаглавленных: «Очерк науки о человеке», «Очерк философии», «Очерк реорганизации духовенства» и «Очерк национальных преобразований различных народов». Приступить к выполнению этого плана меня побуждает скорее убеждение в необходимости такого труда для общества, чем сознание моей способности справиться с таким большим и трудным предприятием» 16. Хотя автор лукаво уверяет, что никакой уверенности в успехе предприятия нет, уже него уже налицо позитивистское (утопически-) социалистическое планирование: «Мне потребуется двенадцать лет для выполнения этой работы, начиная с 1 января 1813 года (день, с которого я действительно ее начал). Мой «Очерк науки о человеке» будет представлен европейским ученым обществам 1 января 1816 гогда; «Очерк философии» — 1 января 1819 года; «Очерк о реорганизации духовенства» — 1 января 1822 г. и «Очерк национальных преобразований различных народов» — 1 января 1825 г.» 17

Положив руку на сердце, спросим себя: зная о столь грандиозных планах преобразования всего на земном шаре всего за две с половиной пятилетки, можем ли мы строго судить Сен-Симона за то, что он в великой «скачке идей» — время, вперед! — не успел додумать до конца свою мысль о древних египтянах и сарацинах, каковыми мы, собственно, и являемся на заре своей юности? В самом деле: первобытными людьми мы оказываемся в первый период детства; трудолюбивыми египтянами — в следующем периоде детства; эстетствующими древними греками — в юношеском возрасте; воинственными древними римлянами — в возрасте полной физической зрелости; сарацинами-позитивистами, наконец — с началом работ зрелого возраста. Во сколько же лет он наступает, этот зрелый возраст, «когда деятельность человека отличается большей медленностью»? Трудно сказать. Современные Сен-Симону европейцы, во всяком случае, должны были бы уже достичь его  — ведь нельзя же допустить, что со средних веков, когда сарацины «начали работы зрелого возраста», человечество интеллектуально не повзрослело или двинулось вспять. Да и сам Сен-Симон пишет: «Сравнение состояний знания человеческого рода в различные эпохи его существования. В результате этого сравнения получается доказательство, что человеческий ум беспрерывно прогрессировал и никогда не делал попятных шагов» 18. С другой стороны, он же с досадой указывает, что «современные европейцы, т.е. мы, еще не заслужили того, чтобы беспристрастный историк, историк, не задающийся целью льстить своим современникам, поставил нас рядом с египтянами, греками, римлянами и сарацинами» 19. И интеллектуальный возраст современной Франции он вычислил достаточно точно: он едва превосходит 20 лет. Полная ли это физическая зрелость или уже зрелость сарацинская, медлительная?

Одним словом, педагогическая концепция Сен-Симона нуждалась в дальнейшем уточнении и разработке ее аналогично мыслящими товарищами-социалистами, как «утопическими», так и «научными». Мы не знаем и никогда не узнаем во всех деталях, кем и когда это было сделано в СССР. Кому, спрашивается, не известно со студенческой скамьи, что буржуазная идеология позитивизма была разгромлена без остатка В.И. Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме» как совершенно несовместимая с большевизмом? Кому неведомо, что нарком просвещения А.В. Луначарский раскаялся в своих позитивистских заблуждениях и «вернулся в партию»? Что специальным постановлением ЦК КПСС позитивизм, наряду с экзистенциализмом и неотомизмом, был назван наиболее опасным течением в современной буржуазной философии?

Все это самоочевидно. А, значит, достойно удивления, сомнения и исследования философией как веселой наукой!

И веселая наука, безусловно, не может не удивиться тому, что А.В. Луначарский окончательно расстался с позитивистскими заблуждениями: как же, спрашивается, расстался, если продолжал включать в послеоктябрьские сборники своих трудов практически без изменения свои дореволюционные статьи? Веселая наука, вслед за А.А. Богдановым, удивится определению позитивизма как философии буржазной: тот, как известно, недоумевал, почему Г.В. Плеханов называет буржуазной философию Э. Маха (которого, к слову сказать, рабочие по его требованию вносили на заседание парламента в инвалидной коляске, чтобы он проголосовал в 1901 году за принятие закона о девятичасовом рабочем дне шахтеров), но считает пролетарской философию «в формулировках барона Гольбаха, чистейшего идеолога буржуазии, весьма далекого и от умеренно-социалистических симпатий Э. Маха» 20.

Веселая наука удивится определению «буржуазная» применительно к философии секретаря Сен-Симона О. Конта, который ясно определял ее как пролетарскую, заявляя, что возникает «необходимое тяготение низших классов к положительной философии, которая, лишь только она придет с ними в тесное соприкосновение, получит у них свою главную естественную, одновременно умственную и социальную опору» 21. Она удивится определению «буржуазная», применяемому и к философии неопозитивизма, в особенности — к философии членов Венского кружка. Да и как, спрашивается, не удивиться, если в беседе с участником Венского кружка профессором Виктором Крафтом историк философии из г. Граца Хайнер Рутте заявил: «…Я полагаю, Нейрат был коммунистом, а Карнап был социалистом» 22. Как не удивиться, если знать, что Отто Нейрат был уполномоченным по вопросам экономики в Баварской советской республике, где в 1919 году проводил социализацию экономики, затем стал членом социал-демократической партии Австрии и личным другом одного из ее вождей, австромарксиста Отто Бауэра; если знать, что Рудольф Карнап в молодые годы много работал в советах солдатских депутатов, был членом организации «Независимые социал-демократы», сам определял свои убеждения как «пацифизм», «интернационализм» и «антикапитализм», еще в Вене получил прозвище «красного профессора», а, эмигрировав в США, стал одним из видных борцов за гражданские права негров; если знать, что Ханс Хан, один из создателей Венского кружка, состоял членом Социалистического союза преподавателей высшей школы; если знать, что берлинский единомышленник венских неопозитивистов Ханс Райхенбах в молодости считался едва ли не главным теоретиком левого студенческого движения в Берлине и был первым председателем «Социалистической студенческой партии» 23?!

А если западный позитивизм был философией, непосредственно связанной с социалистическими и коммунистическими движениями в Европе ХХ века, то почему бы не предположить существование его влияния на послеоктябрьскую политику в России через позитивистов из большевистской партии? И, предположив подобное, мы с удивлением узнаем, что никакого полного разгрома позитивизма в большевистских рядах с выходом «Материализма и эмпириокритицизма» не произошло. Напротив, главный идейный противник В.И. Ленина, позитивист А.А. Богданов, отнюдь не изменивший своим убеждениям, с 1917 года постоянно жил в Москве, где вместе со своими единомышленниками А.В. Луначарским, М.Н. Покровским, В.А. Базаровым-Рудневым, И.И. Скворцовым-Степановым основал Социалистическую академию общественных наук (1918-1919), которая впоследствии была переименована в Коммунистическую академию (1918-1936), а еще позднее была объединена с АН СССР. (Удивительно ли, что о фамилиях основателей и их идейных воззрениях советские справочные издания если не хранили молчание, то говорили невнятно и глухо?)

И не удивятся ли многие представители юного поколения, узнав, что единомышленник, друг и покровитель А.А. Богданова, «создатель советской исторической науки» М.Н. Покровский (1868-1932), который именовал в свое время «Материализм и эмпириокритицизм» «чисто политическим памфлетом» 24, занимал в большевистском правительстве и в партии одновременно 12 руководящих постов, с 1918 года был зам. наркома просвещения, являлся руководителем Коммунистической Академии, Института красной профессуры, членом ЦКК партии с 1930 года, членом Президиума ВЦИК, ЦИК СССР. Друг молодости А.А. Богданова и его единомышленник, откровенный противник диалектического материализма И.И. Скворцов-Степанов (1870-1928) с 1925 года был редактором «Известий», заместителем редактора «Правды», редактором «Ленинградской правды», членом ЦРК с 1921 года, членом ЦК партии с 1925 года, членом ВЦИК, ЦИК СССР, а в последние годы перед смертью являлся директором Института Ленина. Школьный друг и единомышленник А.А. Богданова В.А. Базаров-Руднев (1874-1939) был одним из первых составителей планов экономического развития страны. А.В. Луначарский (1875-1933), родственник А.А. Богданова по линии жены, с 1917 года был наркомом просвещения, с 1929 года — председателем Ученого комитета при ЦИК СССР.

Могла ли возникнуть при наркоме просвещения А.В. Луначарском и при зам. наркома просвещения М.Н. Покровском какая-либо иная система образования в стране, кроме позитивистской? Повторим еще раз: мы не знаем и никогда не узнаем в деталях, кто именно распорядился поставить, следуя заветам великого Сен-Симона, в каждом дворе по Песочнице, чтобы любой пролетарский ребенок без помех смог пройти стадию древнего египтянина: построить среди песка пирамиду и прокопать каналы. Мы также не знаем и никогда не узнаем в деталях, кто и здесь, в сфере образования, отдал команду «Догнать и перегнать Запад!», чтобы, вопреки Сен-Симону, достичь стадии сарацина-позитивиста уже в отрочестве, классу этак к седьмому-восьмому уже переходя к полномасштабному изучению позитивных наук.

Зато для каждого из нас уже самоочевидно, что вся последовательность образования и воспитания (для позитивиста это — одно и то же!) просто не может не быть сен-симоновской — естественно, при наличии обязательного социалистического ускорения. И вот уже выпускник современного детского сада безудержно пляшет и поет хором, подобно древнему греку, а затем столь же трудно, ропща на рабскую свою долю, отправляется за хлебом в булочную. Кто же не помнит эти непременные белые гольфики и бантики, кто не бывал, в соответствии с планами соответствующего методкабинета, мусическим и пластическим древним греком? Кто не уподоблялся древнему римлянину в подростковом возрасте, будучи отправляем в спортивную секцию — во избежание военных экспедиций в соседние дворы и раздела квартальных империй? Кто не ощущал себя полным средневековым арабом, штудируя в школе науку «аль-джебр», хотя на протяжении всей последующей жизни так и не извлек ни одного квадратного корня?

Давно умерли своей смертью или погибли в не столь отдаленных местах авторы плана тотальной сенсимонизации всей страны, по причине чего великий смысл позитивистской системы образования был утрачен. Ни один методист ныне не сможет внятно объяснить, каков ее смысл, почему она вообще такова, какова она есть. Но ему и не придет в голову что-то объяснять, поскольку эта система успела стать самоочевидной, а, стало быть, над ней просто никто не задумывается — точно так же, как никто не находит нужным задумываться над тем, почему дважды два — четыре. Никто не понимает глубокого смысла Песочниц, Притопов и Прихлопов, но образовательный эшелон катится по инерции, даже потеряв машинистов: песок аккуратно завозится во все места, еще не затронутые перестройкой.

 — Надо ли учить физику в школе?

 — Да! — хором отвечают старшеклассники.

 — А кто из девушек хочет замуж за физика?

 — Никто! — столь же жизнерадостно восклицает хором практичная женская половина класса.

 — Нужна ли химия!

 — А как же без нее!

 — Почему же тогда лучшая реклама в магазине сегодня: «Никакой химии!»

 — ?!

В самом деле, нужны ли в нашей школе химия, физика, математика? Если нужны, то в каком объеме? И, главное, для чего? Чтобы уметь провести сравнительный анализ состава стиральных порошков или законсервировать «по науке» огурцы? Либо же затем, чтобы уверенно ориентироваться в истории химической мысли, получая таким образом какую-никакую школу мышления? А, быть может, затем, чтобы плодить телезнатоков, которые невесть для чего держат в голове множество фактов, но не ведают ведомого уже Гераклиту — того, что позитивистское многознание не научает мудрости?

Дифференциальное и интегральное исчисление — недосягаемая на сегодняшний день вершина школьной математической премудрости — было открыто в XVII веке: споры об авторстве вели блистательные Ньютон и Лейбниц. Первейшие интеллектуальные наперсники нынешнего школьника  — Бойль с Мариоттом  — жили в том же далеком веке. Мы зачем-то готовим в огромных количествах передовых естествоиспытателей нового времени, которые, выйдя из школы, чувствуют себя примерно так же, как чувствовал бы себя великий и просвещенный И. Ньютон, внезапно заброшенный в российскую современность.

Впрочем, россиянин, привычный к периодическим концам света в отдельно взятой стране, в панику не впадает. «Так, — говорит он себе, глядя на разрушенные Песочницы без песка и на бедствующих физиков в университетах, оснащенных по последнему слову техники XVII века.  — Опять конец света. Что же, не привыкать. Надо как-то образовываться применительно к существующей ситуации».

Практическое образование для жизни в условиях очередного локального конца света длится недолго, что и понятно. Краткий курс правовых дисциплин, опустив занудную теоретическую часть с длинным научным определением милиционера, можно прослушать у авторитета дворового масштаба, только что побывавшего «у хозяина». Он сжато расскажет, за что нынче сажают и сколько дают. Затем следует курс практической экономики у знакомого «челнока» и школа хороших манер из мексиканского сериала. И — вперед, в жизнь! Чудные времена восхитительной импровизации! Никто в стране не занимается нынче делом, которому его учили, и никто не учился тому делу, которым он занимается.

 — Конец света! — причитают в газетах педагоги-наставники. — Священная Песочница Знаний разрушена!

 — Вовсе нет! — спокойно отвечают им чадолюбивые родители, обновившие традиционный русский путь из варяг в турки за зипунами, и отсчитывают наличные за поступление на какой-нибудь юридический факультет Лесотехнической академии, выдающей зимбабвийский диплом за отдельную плату. — Это — конец вашего света и начало нашего!

Бурный рост числа студентов в последнее десятилетие отнюдь не может радовать сам по себе. Массовое производство «юристов» и «экономистов» вовсе не свидетельствует о том, что в обществе появилось стремление построить правовое государство или создать эффективно действующую экономику цивилизованного типа. Мода на эти специальности, скорее, есть следствие рассуждения все тех же чадолюбивых родителей: «Если мы проходили экономику и право во дворе, у челноков и мелких авторитетов, то пусть хоть дитя наше получит правильный диплом». Из десяти школьников, как свидетельствуют социологические опросы, семь сегодня хотят стать юристами. Но ни один из них не желает стать судьей, прокурором или следователем. Он желает стать адвокатом, понимая адвокатство свое как активное и профессиональное противостояние государству.

Резюме: позитивистское образование, осуществляемое ныне на деньги государства, либо бесполезно, либо вредно для его дальнейшего существования. И государственные мужи подсознательно ощущают это, норовя урезать его финансирование. Великая Позитивистская Идея отжила свое, и веселая наука, выступая в роли санитара идеологического леса, уже рвет ее в клочья. Но результат этой санитарной акции может быть различным — временным и радикальным.

Можно ограничиться малым и просто позубоскалить над титанами недавнего прошлого, устроить традиционный на Руси праздник обгаживания былых святынь — в ожидании кристаллизации новых. Можно славно поразвлечься, вникая в глубины позитивистской мысли и разрушая тем самым краеугольные камни всей системы идей, воплотить которую в жизнь государства и общества мы дружно стремились на протяжении долгих десятилетий. Без этого временного результата, конечно, не обойтись, если действительно хотеть новой и полнокровной жизни, а не сидеть на обочине в «лорен-дитрихе» Козлевича, наблюдая, как мимо проносятся сверкающие современные автомобили.

Да, конечно, давно пора сказать, что даже по меркам Великой Советской Секретности срок хранения тайны позитивистского устройства нашей образовательной системы истек. Пришла пора открыто признать, что она не вытекает, как то приходилось доказывать ранее для обоснования незыблемости государства «реального социализма», из стройной системы форм движения материи, представленной академиком Б.М. Кедровым, а также не является неизбежным результатом неуклонного развития классовой борьбы, начиная с рокового расслоения родовой общины. Нет, она была придумана вполне конкретными людьми в конкретное время. И пора, совершив ужасное прегрешение перед унылой, но не перед веселой наукой, все-таки использовать аргумент против личности — найти, кто именно ее придумал, чтобы внимательно присмотреться к авторам.

Вполне возможно, что они при этом покажутся нам сегодня достаточно странными и отнюдь не вызывающими священного трепета. Так, тот же Сен-Симон, придумывая свою философию Песочниц, то и дело отвлекался на рассмотрение более общих вопросов и в том же труде существенно предварил современное околобиологическое философствование:

«Человек и бобр суть наилучше организованные животные, но, хотя они стоят рядом на лестнице органических тел, между ними существуют весьма важные и очень резкие различия. То из них, на котором я хочу теперь остановить все внимание читателя, состоит, с одной стороны, в том, что бобр не имеет себе равного среди животных по волосатости, густоте и мягкости своего меха, а человек менее всех животных покрыт волосами и, благодаря этому, его кожа непосредственно приходит в соприкосновение с воздухом. В силу внешней структуры бобра, он был предназначен жить в холодных странах. Человек же по той же причине был призван селиться в теплых или умеренных странах. Человек и бобр были и должны были быть в продолжение очень долгого времени разлучены и неизвестны друг другу…» 25

Читатель, внимание которого впервые обращено на крайнюю волосатость бобра и малую волосатость разлученного с ним человека, также может, заразившись недержанием гипотез, заглянуть вместе с Сен-Симоном в далекое будущее, легко позабыв при этом и о человеке, и о системе его образования посредством Песочниц. У него просто захватит дух от величия перспектив Грядущего Бобра: «Если бы человек исчез с лица земли, тогда начало бы совершенствоваться животное, наилучше после него организованное» 26.

Правда, насладиться смелым полетом мысли о Грядущем Бобре сможет только тот читатель, который найдет дореволюционное издание «Очерка науки о человеке». В двухтомник произведений Сен-Симона, вышедший в СССР в 1948 году, эта и другие наиболее потрясающие мысли великого утописта не вошли. Видимо, его научный редактор, академик В.П. Волгин, устыдился печатать их, сочтя несколько нездоровой игрой ума. Объяснение сокращений было дано весьма невнятное: «Мы помещаем только наиболее существенный раздел «Очерка» и опускаем большую часть «Общего вступления», некоторые разделы «Первой части» и всю его — очень короткую — «Вторую часть» 27. Представить себя на месте научного редактора нетрудно. С одной стороны, рассуждения несколько безумные, с другой стороны, мыслитель канонизирован как причастный к одному из трех источников марксизма. Приходится с риском избавляться от наиболее безумной части труда, чтобы не скомпрометировать себя. Но в двухтомнике все же оставлено кое-что, говорящее о явных нарушениях логики  — как говорили древние, разумному достаточно. План уже упоминавшегося выше труда о всемирном тяготении и вытекающей из него независимости флагов (т.е. свободы мореплавания) включает замысел второй книги:

«Раздел первый. О планете, после того как она станет уже необитаемой… Наша планета имеет тенденцию к высыханию. Геологи неизбежно приходят к заключению, что наступит эпоха, когда наша планета совершенно высохнет. Очевидно, что в эту эпоху она станет необитаемой… Изучение совершенно высохшей и необитаемой планеты явится концом истории человеческого рода» 28. Мысль непростая. Позитивизм, как мы помним, ненавидит фантазии и признает только эмпирическое познание, основанное на наблюдении фактов. Если планета будет «совершенно высохшей и необитаемой», то кто же будет ее эмпирически изучать? Исследователю поверхностному может показаться, что изучать будет Бобр, который как мы помним, сразу же начнет совершенствоваться, как только человек исчезнет с лица земли. Но такое допущение явно ошибочно — ведь Бобр, если вдуматься, живет в воде. А планета — то высохнет!

Ответ на поставленный вопрос нашел бы не каждый. Но его нашел великий социалист-утопист, и ответ этот мужественен и дерзок: когда вымрет все человечество и планета станет необитаемой, изучать ее будет сам Сен-Симон! »Раздел второй. В начале этого раздела мы дадим картину ощущений последнего человека, умирающего после того, как проглотил последнюю каплю воды на земном шаре… Затем от морального состояния этого последнего человека мы перейдем к исследованию морального состояния остатков человеческого рода… желания у этих людей будут те же, что и у других животных» 29.

Право же, читая Сен-Симона, порой просто невозможно не вспоминать гоголевского сумасшедшего, а, на самом деле, выходит, безвинную жертву психиатрического тоталитаризма и великого русского утописта Аксентия Ивановича Поприщина. Сходство не только в общей логике рассуждений, но и в близости рассматриваемых им и Сен-Симоном вопросов.

Так, у Сен-Симона будет совершенствоваться Бобр, но только тогда, когда исчезнет человек, который мешал ему это делать: «…Все животные способны к развитию пропорционально степени совершенства их первоначальной организации и …если человек — единственное животное, которое совершенствовалось, то это по той причине, что он мешал уму других животных получить то развитие, к которому способен был этот ум» 30.

С точки зрения великого русского социалиста-утописта А.И. Поприщина, младшего современника Сен-Симона, уже просветились и усовершенствовались собачки Меджи и Фидель, которые не только разговаривают, когда им не мешает Поприщин, но и пишут друг другу письма, обнаруженные смелым исследователем в соломенных собачьих подстилках!

Пойдем далее. Сен-Симон скромно начал свой биографический очерк так: «Я происхожу от Карла Великого» 31, а завершил трактат о тяготении не вошедшим в советский двухтомник незаконченным разделом: «Заявление первого папы новой научной теории» 32. Нам могут сказать, что с объявлением себя новым папой, он, пожалуй, погорячился, зато первое заявление вполне соответствует истине. Но дело тут не просто в констатации факта аристократического происхождения Сен- Симона, а в духовном родстве, в общности миссии и даже непосредственном общении с далеким предком, которого Сен-Симон характеризует так: «Основателем европейского общества был Карл Великий» 33. Когда Сен-Симон в 1794 году был арестован органами французского революционного правительства, он, просидев около 10 месяцев в тюрьме, стал страдать острым расстройством умственной деятельности: «Он галлюцинировал: к нему явился Карл Великий, напомнивший ему о его высоком призвании и предсказавший ему славу в области философии» 34.

Со своей стороны, великий русский утопист А.И. Поприщин считал себя, как известно, Фердинандом VII, королем испанским, с неудовольствием отмечая при этом, что у алжирского дея под самым носом шишка.

Великий французский утопист Сен-Симон, как мы помним, предлагал собрать на встречу, чтобы рассмотреть его «Очерк науки о человеке» (конечно, в числе прочих проектов, которые поступят от всех жителей земного шара, привлеченных грантом на двадцать пять миллионов франков), Наполеона Бонапарта, Австрийского Императора и принца-регента Англии. А если они не соберутся (великий утопист учитывал и такое, все же 1813 год на дворе, и Англия Францию ох как не любит!), то пусть Наполеон все решит сам.

Кроме того, как уже отмечалось, все политические вопросы и вообще рассмотрение судеб народов Сен-Симон непосредственно увязывал с успехами естественных наук, в особенности — с учением о всемирном тяготении. В свою очередь, великий русский утопист А.И. Поприщин следовал, по свидетельству Н.В. Гоголя, той же методологии: «Оставшись один, я решился заняться делами государственными. Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля и только по невежеству считают их за разные государства. Я советую всем нарочно написать на бумаге Испания, то и выйдет Китай. Но меня, однако же, чрезвычайно огорчало событие, имеющее быть завтра. Завтра в семь часов совершится странное явление: земля сядет на луну. Об этом и знаменитый английский химик Веллингтон пишет… Луна ведь обыкновенно делается в Гамбурге; и прескверно делается. Я удивляюсь, как не обратит на это внимание Англия».

Л.С. Цетлин, комментируя труды Сен-Симона, написал, отчаянно рискуя поплатиться за оскорбление «одного из источников» в 1948 (!) году: «Сен-Симон был… человек неуравновешенный, с неустойчивой нервно-психической системой» 35 и дерзнул напомнить, помимо эпизода с непосредственным наблюдением предка Карла, что Сен-Симон в 1823 году в состоянии душевной депрессии покушался на самоубийство и выбил себе выстрелом из пистолета правый глаз 36.

Учитывая все сказанное, по-новому понимаешь пылкие слова сенсимоноведа Н.Е. Застенкера о его полемике с французским историком А. Паскье: «… Паскье не мог не признать, что в СССР осуществлены такие идеи Сен-Симона, как всеобщее руководство экономикой и всеми отраслями общественной жизни, … что существует «компетентный контроль и подлинное руководство экономикой со стороны коммунистической партии», а потому «вполне вероятно, что Сен-Симон в целом одобрил бы основы организации власти в СССР» 37. С одной стороны, проникаешься гордостью. С другой стороны, очень хочется добавить: «И Песочницы, и Песочницы! Забыли систему образования!» С третьей стороны, думаешь со светлой досадой: «Эх, дожил бы А.И. Поприщин, тоже одобрил бы!»

Но, быть может, от общей линии великого утописта отклонился Огюст Конт, объявленный у нас родоначальником опасного буржуазного позитивизма? Он вполне мог пойти на такое, потому что неблагодарность его известна: являясь с 19 лет секретарем Сен-Симона, этот дерзкий юнец не стерпел, когда патрон выпустил написанную им работу под своим именем, вставив ее в «Катехизис промышленников», и с 1824 злобно именовал великого утописта «развращенным шарлатаном» 38.

Нет, не отклонился. Он немного модернизировал учение о Песочницах, превратив его в теорию стадий интеллектуального развития человека и человечества — ту самую, на основе которой сегодня, по сути, строится вся наша образовательная система. Он пытался за один цикл лекций изложить основы всех наук и пережил от переутомления расстройство умственной деятельности: «1826-1827 гг. Психическое заболевание. Потрясенного первым бегством жены и страдающего от умственного переутомления Конта помещают в больницу. Он выходит оттуда через восемь месяцев, не выздоровев, и спустя некоторое время пытается покончить с собой. Затем первый приступ болезни проходит. Вполне осознавая причину своего заболевания, Конт заставляет себя придерживаться очень сурового режима (как в умственной, так и в физической деятельности) ради предотвращения нового обострения болезни» 39.

Видимо, режим не помог, потому что Конт тоже в некотором роде объявил себя новым папой позитивистской религии, когда написал 22 апреля 1851 года де Тулузу: «Я убежден, что еще до 1860 г. буду проповедовать позитивизм в соборе Парижской богоматери как единственную и совершенную религию» 40. И его идеи тоже были реализованы в СССР: в церквях со снесенными куполами (правда, такое архитектурное преобразование собора Парижской богоматери для отправления нового позитивистского культа Контом осталось не оговорено) были помещены именно клубы, где за один цикл лекций читались основы всех наук — формировалось позитивистское «научное мировоззрение трудящихся».

В соответствии с религией богостроительства, задуманной Сен-Симоном, развитой Контом и завершенной А.В. Луначарским, О. Конт заявлял, что обожествлять следует не какие-то потусторонние существа, а человека будущего, и в результате придумал … настенный календарь, в котором каждый день должен посвящаться поклонению определенному ученому как прообразу такового. Вспомним, вспомним Календари нашего детства, наряду с Песочницами введенные в повседневный быт (правда, ученых в них заметно потеснили деятели мирового коммунистического движения!). Конт, наряду с Календарем, выдвинул другую идею такого «переходного» почитания: готовиться к поклонению человеку будущего следовало, начиная с почитания женщины. «Что же, спрашивается, автор имеет против столь рыцарского жеста?» — может гневно осведомиться мужская часть аудитории. Абсолютно ничего. Его смущает только форма: О. Конт разработал продолжительный и единообразный ритуал почитания своей духовной подруги мадам де Во и строго следовал ему ежедневно.

Можно прервать это повествование и спросить: «Неужели нельзя было найти более здравомыслящих отцов-основателей для всей нашей системы? Неужели нельзя понять, что невозможно наковырять из позитивизма «полезного», словно изюм из булочки, неужели нельзя понять, что идея Песочниц связана необходимой ментальной связью с идеей Грядущего Бобра, а идея высшего народного образования 41, которая сводится к позитивистскому инженерно-техническому, включая социальную инженерию, и к обязательному инженерному образованию для правителей страны 42, неотделима от идеи Календаря, от культа Человека Будущего с кровавыми жертвоприношениями этому кумиру реальных людей настоящего?

Похороним ли мы, наконец, свой прожектерский и безумный позитивизм, как похоронила его Европа?

Позитивизм опасен еще и тем, что он представляет собой философское обоснование утопизма и философское оправдание показухи, разного рода «потемкинских деревень» и «образцовых социалистических хозяйств», типа изображенного в «Кубанских казаках». Как именно осуществляется такое обоснование? Вначале позитивизм атакует философию как безнадежно устаревшую «метафизику», свидетельствующую об отсталости человеческого ума. Это необходимо ему для того, чтобы покончить с представлением об исторической необходимости, с представлением о необходимом и закономерном развитии мира, изменить которое человек по своему произволу не может. Позитивизм отбрасывает и представления о Материи, и представления о Мировом Разуме, то есть о тех космических началах, которые могли бы определять закономерное и необходимое развитие мира и общества. Теперь мир предстает просто как совокупность наблюдаемых фактов. Эти факты являются нам в совершенно произвольной последовательности, примерно так же, как комбинации стекляшек в хаотично вращаемом детском калейдоскопе. Никакой необходимости и закономерности в появлении этих комбинаций нет и быть не может.

Далее позитивизм говорит, что фактом является любой «комплекс ощущений». Ночное сновидение и «дневная греза», которой предается фантаст и утопист — это тоже факты, данные в наблюдении. Но пока они даны в наблюдении только одному человеку и называются «психическое». Чтобы им превратиться в «физическое», в то, что мы привыкли называть «реальностью», надо, чтобы эти факты были даны в восприятии всех. Так в чем же дело? Нам просто нужно построить «потемкинскую деревню» или идеальный колхоз, который однажды был увиден позитивистом во сне или в своих дневных грезах. Даже если мы построим его в единственном экземпляре, воплотив свои грезы «в материи», все человечество сможет приехать и посмотреть на него. Он будет дан в наблюдении всем, а, значит, станет «физическим фактом», самой что ни на есть реальной реальностью. «Образцовое хозяйство» строится именно для такого «обмена опытом», понимаемым позитивистски: фантаст-позитивист хочет обменяться своими грезами со всем человечеством, которое приедет посмотреть на его «фаланстер» в действии.

Далее человечество сравнит два одинаково физических, одинаково реальных факта — традиционную форму организации жизни и «фаланстер», и убедится, что последний действует эффективнее, ведет к экономии труда и мышления, производит больше продукции с наименьшими затратами и т.п. И человечество, естественно, поголовно перейдет на такие «фаланстеры». Наступит новый общественный строй.

Перед нами — инженерно-позитивистский стиль мышления, не видящего никакой разницы между развитием техники и развитием общества. Отто Нейрат, один из основателей Венского кружка, однажды высказался по этому поводу вполне однозначно. Он сказал, что утопией является любая машина — до тех пор, пока не построена ее действующая модель. Понимать это можно так. В какой-то период все человечество ездит на паровозной тяге и считает паровоз единственно возможной реальностью, потому что он дан в наблюдении всем. Но вот во сне или в дневных грезах изобретателю является «утопия» — электровоз. Он воплощает это «психическое» в чертеже, а затем — в металле. Следует демонстрация электровоза, человечество убеждается, что он более экономичен и удобен в эксплуатации, и происходит полный переход на электровозную тягу. То же самое должно происходить и в обществе. Одна модель организации общества — например, капиталистическая, — считается единственно возможной реальностью до тех пор, пока в грезах утописта не появляется «фаланстер» как «наблюдаемый факт». Утопист строит действующую модель, все человечество является, наблюдает, восхищается и переходит к социализму. История — это гонки общественных моделей, в которых побеждает имеющая лучшие технические характеристики. Догнать и перегнать Америку!

Позитивисту как «социальному инженеру» совершенно безразлично то, что свой победительный электровоз он будет строить не из железа, а из живых людей. Они для него — всего лишь «человеческий материал». Можно разобрать старую общественную машину на детали, можно выбросить на свалку ненужные (в отличие от деталей железных, они еще осмеливаются сопротивляться построению новой великой и эффективной машины, так что придется подавлять это сопротивление, но тут уж ничего не поделаешь!). Всякие сантименты о ценности человеческой жизни надо безжалостно отбросить как отсталое «религиозное» или «метафизическое» мышление, а заодно истребить или выслать всех священников и философов, чтобы не мешали. Поскольку никакой необходимости и закономерности в развитии общества нет, а есть только хаотичное чередование комбинаций стекляшек в калейдоскопе, можно брать любую общественную «модель» из известных в истории и применять удачные детали из нее в нашем гоночном «фаланстере»: рабский труд в лагерях сочетать с феодальным крепостным правом в деревне, отняв паспорта у крестьян, а затем привинтить к этой машине небольшой капиталистический блок под названием «нэп».

«Социальный инженер»  — точно так же, как инженер обычный — не стесняется в расходах на изготовление новой опытной модели. Пусть мы потратили на изготовление и испытания электровоза немыслимые деньги — все равно последующий технический прогресс окупит все затраты в будущем. Эта же логика должна царить и в общественном моделировании. Мы построим действующую модель «фаланстера» любой ценой, пусть даже нам придется пустить в распыл какую-нибудь отдельную страну — не так важно, какую. Зато общественный прогресс всего человечества окупит все расходы впоследствии.

Это позитивистское мышление опасно для любой страны. Но оно всегда было вдвойне опасно для России с ее самодержавием. Если самодержец усваивал здесь утопические идеи, то он начинал воплощать их в жизнь без всяких ограничений со стороны гражданского общества с его развитым здравым смыслом и скучным умением считать все затраты. Именно здравый смысл гражданского общества губил на корню все позитивистские затеи в Европе. Но многовековое отсутствие гражданского общества в России оборачивалось в философии и в политике именно отсутствием здравого смысла, торжеством монаршей административной воли над ним.

История Александра I — чтобы не приводить примеров более современных и хорошо известных каждому — есть история государственного утопизма. Стараниями бабушки Екатерины он получил утопическое воспитание в духе Ж.-Ж. Руссо, который первым выдвинул позитивистскую, в сущности, идею отказа от извращенной социальной организации с ее вредоносными «науками и искусствами» и возврата к «природе». Александр I первым и пострадал от этой идеи, которой вдохновлялась его бабушка Екатерина. »Вскоре после рождения бабушка, которая считала себя большой педагогичкой, оторвала внука от матери, чтобы воспитать его по правилам тогдашней философской педагогики… Тогда «Эмиль» Руссо считался ходячим учебником такой педагогики; этот учебник требовал, чтобы воспитание давалось человеку крепкое, закаливавшее против всех житейских и физических невзгод; согласно с этим Екатерина поместила маленького внука в комнате Зимнего дворца, обращенной окнами к Адмиралтейству, чтобы заранее приучить ухо его к пушечным выстрелам; но слуховой нерв ребенка не вынес преждевременного закала, и великий князь на всю жизнь остался туг на одно ухо» 43.

Затем от позитивистской идеи «социальной инженерии» начало страдать уже российское общество, пережившее в 1815 году создание военных поселений. Казалось бы, эта «социальная модель» была продиктована экономическими интересами России: ей приходилось вести войны, для которых требовалась большая армия, но средств для того, чтобы кормить ее постоянно, не было. Существовала и другая, «гуманистическая» сторона дела. Солдат в русской армии служил 25 лет, а когда приходило время выходить в отставку, ему, что называется, негде было голову преклонить — ни дома, ни семьи. По мнению Александра, требовалось чисто техническое, «организационное» решение проблемы.

Российские правители «научно проанализировали» и мировой опыт, чтобы взять из него «ценное». Еще в конце ХV столетия, чтобы оградить южную границу от нашествия турок, император Австрии Рудольф поселил на свободные земли 4000 добровольцев — в основном, славян — христиан, которые жестоко притеснялись турками. Им дали земли и освободили от податей, разделили на роты и отдали под командование военному министру. Эти люди занимались сельским хозяйством, кормя и обеспечивая себя, и учились военному делу, а в случае войны их в любой момент можно было поднять по тревоге, не тратя времени на мобилизацию. Был и второй пример, уже российский — казачьи поселения по Дону и Днепру, по Кубани и Уралу, на берегах Черного моря и в Сибири тоже представляли собой, в сущности, военные поселения.

Устроить такие военные поселения собирался еще Павел I. Но не успел. Социальный эксперимент начал проводить по указанию Александра I военный министр, граф Александр Андреевич Аракчеев, который поселил в 1807 году на казенных землях Могилевской губернии два батальона елецкого и полоцкого полков, но дело первоначально не получило развития. Утопический позитивист на троне, Александр I увлекся этой идеей — ведь она была прекрасным конструкторским решением, разумно обоснованным и проверенным международным опытом.

В 1815 году Александр I начал внедрять идею военных поселений в жизнь. Против выступил Барклай де Толли, который представил государю особый доклад. Но Александр I упорно стоял на своем: он был готов любой ценой претворять в жизнь прогрессивное и разумное, борясь с предрассудками и отсталостью. Особенности его ума, на которые указывал шведский посланник Стединг, как нельзя лучше подходили к избранной роли «преобразователя общества»: «Если его трудно в чем-нибудь убедить, то еще труднее заставить отказаться от мысли, которая однажды в нем превозобладала» 44. Военные поселения «будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова», — так говорил Александр в запальчивости. Устраивать военные поселения было поручено «сильному администратору» Аракчееву: «Известно, что мысль о военных поселениях принадлежала лично Александру, и Аракчеев, не одобрявший этой мысли и возражавший против нее, стал во главе военных поселений только из угождения воле государя» 45.

«Социальные инженеры» Александра I и Аракчеева отнюдь не имели опыта общественной организации. Тем лучше! Они не были заражены «религиозными» и «метафизическими» предрассудками. Знание истории развития общества и уроков, которые можно было бы извлечь из нее, тоже признавалось излишним — ведь, как мы помним, никакой необходимости и логики в развитии истории не существует, и всякий раз можно начать с нуля. Военный администратор просто идеален, с точки зрения позитивиста: он не отягощен излишними гуманитарными знаниями — «пережитками старого мира», а с людьми может обращаться с той же решительностью, с которой привык обращаться с металлом или иным материалом инженер на производстве. Он, к тому же, лишен и экономического образования — к счастью, потому что его ничуть не смущают расходы при изготовлении опытной модели: новых людей бабы всегда нарожают еще.

Показательны в этом смысле приводимые А.А. Кизеветтером воспоминания Брадке, который в 1817 году двадцатилетним подпоручиком был откомандирован в распоряжение Аракчеева по военным поселениям. Вместе с полковником Паренсовым, так же назначенным вновь на службу по военным поселениям, Брадке явился к Аракчееву. Тот любезным тоном объяснил предстоящие им обязанности: определять линии построек, приготовлять поля, луга и пастбища для новых поселенцев, для чего под их команду будет назначено несколько батальонов. Брадке и Паренсов в смущении заявили, что они оба совершенно несведущи в сельском хозяйстве. Аракчеев сразу изменился в лице и сурово ответил, что не привык выслушивать таких возражении и что всякий служащий должен беспрекословно исполнять возлагаемые на него обязанности.

Самый выбор местности для устройства поселений, по словам Брадке, был «роковым». В Новгородской губернии под поселение были взяты места, почти сплошь занятые старым, порченым лесом, с обширными и глубокими болотами, негодными для обработки, с населением, мало привычным к земледелию. В Могилевской губернии избрали обширную волость, откуда несколько тысяч человек переселили в Херсонскую губернию, и масса народу погибло при этом переселении от голода, уныния, тоски по Родине. А на их место поступил батальон солдат, отвыкших от земледелия, незнакомых с местностью, лишенных знающих руководителей. В первое время они страшно бедствовали. Построили великолепные здания для штабов, провели всюду шоссе, поставили щегольские домики для поселенных солдат, но луга и пастбища оказались расположенными далеко за полями, и скот приходил на пастьбу совершенно изнуренный. Выписали дорогой заграничный скот, когда луга еще не были нарезаны, и скотина падала от голода и злокачественности болотных трав.

Модель общества будущего строилась, в основном, в Новгородской губернии. «В селения вводились воинские части, и все жители переводились на военное положение. Одно село, не пожелавшее принять солдат, было блокировано, и голод заставил крестьян сдаться. Всех взрослых крестьян, до 45 лет, одели в военную форму и побрили. Крестьянские избы сносились, на их месте строились одинаковые дома, рассчитанные на четыре семьи, которые должны были вести общее хозяйство. Весь быт военных поселян был расписан до мелочей. Отступления от распорядка строго карались, на что расходовались целые воза шпицрутенов. Главным занятием стали военные учения. Все сельскохозяйственные работы производились только по приказу командира. А поскольку офицеров интересовала прежде всего шагистика, то случалось, что хлеб осыпался на корню, а сено гнило под дождем. Ремеслами и торговлей можно было заниматься лишь с разрешения начальства. Поэтому в военных поселениях прекратилась всякая торговля. Особенно большие притеснения испытывали зажиточные крестьяне, державшиеся более независимо. Аракчеев считал, что «нет ничего опаснее богатого поселянина». Даже жениться военный поселянин мог только с разрешения начальства. Современники наблюдали трагикомические сцены, когда парни и девушки выстраивались в две шеренги и командир назначал невесту каждому жениху» 46.

Сегодня все историки, к какому бы направлению они не принадлежали, считают военные поселения самой мрачной страницей российской истории, возвратом на столетия назад, к рабству, ярким примером крепостничества. Но Александр I и его единомышленники видели в них ростки прекрасного будущего! Правда, и здесь не обходилось без показухи, вполне в духе Выставки Достижений Народного Хозяйства при «реальном социализме». Ведь было ясно, что первые опыты построения нового, прекрасного будущего несовершенны, а, значит, надо было их улучшить (почистить, подкрасить и т.п.) для показа остальным членам общества, чтобы те воочию увидели общественный идеал — только не трогали экспонаты руками.

Современник — Маевский — описывает свои впечатления от осмотра поселений образцового полка, носившего имя самого Аракчеева: «Все, что составляет наружность, пленяет глаз до восхищения, все, что составляет внутренность, говорит о беспорядке. Чистота и опрятность есть первая добродетель в этом поселении. Но представьте огромный дом с мезонином, в котором мерзнут люди и пища; представьте сжатое помещение — смешение полов без разделения; представьте… что для сохранения одного деревца употребляют сажень дров для обставки его клеткою, — и тогда получите вы понятие о сей государственной экономии… В этом поселении повивальные бабки, родильные ванны, носилки, отхожие места — все царские. В больнице полы доведены до паркетов, но больные не смеют прикасаться к ним, чтобы их не замарать, и вместо того, чтобы выходить через дверь, прямо прыгают с кровати в окно. У каждого поселенного полка — богатая мебель и серебряный сервиз. Но мебель хранится, как драгоценность, и на ней никто не смеет сидеть. То же и с офицерами — они не смеют ни ходить, ни сидеть, дабы не обтереть и не замарать того, что дано им для употребления» 47.

Эта показная сторона, блестящая витрина военных поселений была призвана скрывать тяжелейший быт и труд солдат (конечно же, временный, только до наступления всеобщего процветания и светлого будущего!) Солдаты жили во время работ в сырых мазанках без печей, господствовали лихорадки, поносы, цинга. Солдаты возвращались с работы с песнями для начальства, а ночью по всему лагерю слышались оханье и стоны.

Аракчеев, строивший модель общества будущего, «победил» такой порок, как пьянство, и вообще ввел сухой закон, грозя суровыми карами. Но другой из свидетелей-современников, архитектор Свиязев рассказывал, что в военных поселениях ночью его то и дело будили легким стуком в окно — по ошибке, потому что в соседнем доме по ночам тайком продавали вино. «При объездах военных поселений императором Александром Павловичем все сияло довольством и благосостоянием. Входя в обеденное время в разные дома, государь у каждого поселенца находил на столе жареного поросенка и гуся. Очевидцы рассказывают, однако, что эти гусь с поросенком быстро были переносимы по задворкам из дома в дом по мере того, как государь переходил от одного поселенца к другому» 48.

Показуха как образ светлого будущего сочеталась с нещадным «перевоспитанием» несовершенных сегодняшних людей — с целью превращения их в людей будущего. Методы, которыми Аракчеев воздействовал на своих крестьян в своей вотчине — Грузине, говорят о его непреклонности в улучшении «человеческой породы»: «В Грузине всегда стояли кадки с рассолом, в котором мокли палки и прутья, приготовленные для расправы с крестьянами и дворовыми… По неделям и месяцам ходили люди Аракчеева с рогатками на шее, которые не давали им возможность прилечь; рогатки надевались и на женщин, и на девушек, и в таком виде наказанным приказывали являться в собор к церковным службам. С обычной своей аккуратностью Аракчеев составил для своих вотчин целое уложение о наказаниях. За первую вину по этому уложению полагалось сечение на конюшне; за вторую — отсылка в поселенный полк для наказания там «аракчеевскими» толстыми палками, за третье — телесное наказание еще более суровое, которое производилось уже перед окнами господского дома вызванными из полка палачами (почему-то это лобное место Аракчеев определил перед окнами библиотеки); сверх телесного наказания провинившимся грозило еще заключение в домашнюю тюрьму… это было темное холодное здание, сидение в котором причиняло узникам немалые страдания. Исполнителями своей воли по части муштрования дворни и крестьян Аракчеев избирал людей, не уступавших ему самому в жестокости» 49.

Разумеется, нечеловеческая эта жизнь вызвала народные волнения. Но вот ведь какая наблюдалась интересная особенность: вовсе не против собственного бесправия и унижений бунтовали военные поселенцы; ни Александр I, ни Аракчеев, устроившие эту жизнь, не вызывали у них ненависти как деспоты. Толчком, вызвавшим беспорядки, была холера 1831 года — болезнь, доныне в России не виданная. Поэтому бунт был направлен против традиционных «врагов народа» — низовых администраторов-вредителей, интеллигенции и иностранных шпионов.

После того, как холера появилась в Петербурге, в военных поселениях были объявлены карантины. О том, что последовало за этим, рассказывает Николай Гейнце:

#171;Высланный из столицы простой народ, проходя мимо военных поселений, распространял слухи, что холеры как болезни не существует, но что поймано множество злодеев, отравляющих съестные припасы и даже целые реки…Вскоре поселяне, узнав, что все ротные командиры собрались в комнату полковника, и не зная причины этого собрания, стали переходить от одного предложения к другому и наконец выдумали, что господа офицеры собрались для составления подписки об отравлении поселян ядом… К этим толкам присоединились еще другие, что —де карантины и больницы не прекращают, а плодят холеру, и что будто бы воду и огородные овощи отравляют посыпанием яда неблагонамеренные люди, «господа», как толковал народ, подкупленные поляками, стремящимися из чувства неприязни к России отравить русский народ под предлогом холеры. Некоторые уверяли, что будто холера ходит в глухую полночь по улицам в виде страшной женщины, одетой в саван, которая если к чьему дому подходила, то там на следующий день непременно кто-нибудь умирал из семейства. По этому поводу на многих домах прикреплялись над входными дверями таблички с надписью: «дома нет»…

Начало серьезных народных волнений в Новгородской губернии произошло в Старой Руссе… Под влиянием упомянутых нами…слухов, что холера не больше как одна лишь выдумка, смертность же происходит единственно оттого, что «господа», будучи подкупаемы поляками, отравляют озера, реки и колодцы и даже грибы и ягоды в лесах, новгородцы под предводительством купца С-ва составили общество для преследования и уничтожения мнимых отравителей… Летом 1831 года поселяне двинулись полчищем человек до трехсот на этот город (Старую Руссу — А.П.)… Злодеи разгромили городскую аптеку, заставив аптекаря пробовать лекарства из всех склянок и банок, в удостоверение, что он не отравляет ими воду. Это стоило ему жизни. Наконец, засекли до смерти полицмейстера, майора Манжоса, и труп его привязали к хвосту лошади, которая таскала его по мостовым улиц до тех пор, пока не остался только безобразный костяк. Особенно немилосердно относились поселяне к аптекарям и докторам. Назначенный на должность оператора новгородской врачебной управы врач Белопольский был застигнут поселянами по дороге к Новгороду. Они окружили его и стали расспрашивать, кто он такой?

 — Я оператор Белопольский! — отвечал он им, думая озадачить их этим громким званием.

 — А, так ты польский император? Эге, ребята! Вот какой зверь нам попался. Это не простой какой-то полячишка-бродяга, а, видишь, вздумал уже приехать в Россию и губить людей сам их нехристь-император! Нечего же на него смотреть, — давайте веревку. Повесить проклятого!» 50

Как видим, позитивистская попытка воспитать нового человека, поместив его в новые условия жизни, в надежде, что они изменят его сознание, потерпела крах. Наоборот, получилось вдвойне опасное, организованное невежество, готовое действовать по команде на основании самых диких мифологических представлений о всемирном заговоре врагов русского народа. В несчастном провинциальном враче, который чудом остался жив, такое невежество готово видеть польского императора — точно так же, как позднее, в 1937 году, в захолустной фигуре такого же масштаба мифологическое «социалистическое» сознание было готово видеть могущественного и опасного шпиона Португалии, Сингапура, Японии и еще неведомо каких держав. Не было даже гоголевских провинциальных чиновников, не блиставших особым умом, но все же позволивших себе усомниться в «Ревизоре»: «В уездном городе-измена?» Чудовищный государственный механизм, охватывавший все сферы деятельности каждого человека, напрочь убивал в нем способность к самостоятельному мышлению. Этот человек, вместо того, чтобы критически мыслить, принимал на веру любой миф, в котором, как в сказке, любой заурядный персонаж мог, ударившись о землю, обернуться Кощеем Бессмертным, Бабой Ягой, Врагом Народа или еще каким-либо чудищем.

Позитивистский отказ от «устаревшей» философии повлек возврат к еще более отсталому, по позитивистским же меркам, мифологическому мышлению, отбросил человечество далеко назад. Позитивизм,выдававший себя за философию «здравого смысла», на самом деле был предельно далек от нее. И наоборот: именно философия здравого смысла, выступая как веселая наука, была тем достаточно эффективным средством, которая сдерживала позитивистское утопическое безумие. Она тоже умеет считать — но иначе, чем считает «социальный инженер». Она принимает в расчет не только экономическую, но и социальную цену экспериментов, полагая основной ценностью человеческую жизнь. Она есть потому реальный гуманизм, в отличие от гуманизма декларативного, свойственного философии унылой, оторванной от жизни. Главное правило веселой науки гласит: «Чем больше ты любишь человечество в целом, тем больше ты ненавидишь конкретных живых людей».

Что же такое веселая философия сегодня?

Это искусство мыслить, искусство выражать свои мысли в слове и искусство понимать другого человека. Этому искусству надо учиться. Сегодня в стране люди, владеющие этим искусством, в огромном дефиците. Значит, изучающий эту науку всегда будет при деле.

«Вот еще! — непременно скажет кто-нибудь. Зачем же учиться мыслить, если каждый умеет это делать с самого детского сада?»

Бегать тоже все умеют с детского сада. Но едва ли можно стать мастером спорта по бегу, если не будешь специально учиться этому искусству. А в балетной школе вас первым делом будут учить правильно ходить.

Чем отличается мышление философа от мышления обычного человека — непрофессионала?

Во-первых, обычного человека мысль посещает не тогда, когда этого хочет он, а тогда, когда этого хочет мысль. Философ обладает искусством вызывать мысли, а не ждет, пока они сами решат прийти ему в голову.

Во-вторых, обычного человека мысль, пришедшая ему в голову, ведет за собой туда, куда захочет. Философ, в отличие от этого, может направлять течение своей мысли.

В-третьих, обычный человек с трудом выражает то, что он надумал, в словах. В голове у него, вроде бы, все ясно, а вот наружу выйти никак не может. Обычный человек мучительно подыскивает слова для выражения своих мыслей. Возникают паузы, и, чтобы не скучал собеседник, обычный человек развлекает его звуками «э-э-э», «мнэ-э-э», «гм!», словосочетаниями «так сказать», «как говорится», «в общем», «короче» и так далее. Таких людей сегодня принято называть культурными, потому что некультурные люди непрерывно используют в качестве вставок слова, которые указывают на их постоянную готовность к продолжению рода.

Обычный человек думает быстрее, чем говорит. Но не потому, что он думает так быстро. Просто он говорит так медленно. Философ, в отличие от него, может подбирать правильные и понятные слова с такой скоростью, что его речь вполне поспевает за мыслью. Он может думать даже тогда, когда говорит. Он говорит и думает одновременно. Думает о том, как и что он говорит в настоящий момент, что скажет через пять минут, а что через двадцать. А потому он может импровизировать, может выстраивать в своей голове, не прибегая к бумажке, план сложнейшей речи — и менять его в любой момент. Он обладает неведомым обычному человеку искусством говорить ровно столько времени, сколько ему отведено, может закончить свою речь в любой момент, может отклониться от своего плана, если почувствует, что теряет внимание слушателя.

Философ значительно лучше, чем психолог, понимает другого человека — потому, что он стремиться понять именно его, понять, а не объяснить, подведя под какой-то общий для всех людей закон или принцип. Философ долгое время тренировался в понимании сложнейших мыслей. Тот, кто хотя бы однажды понял что-то в рассуждениях Канта или Гегеля, легко поймет любого из своих современников. Больше того. Он очень многое может понять заранее. Даже если оно и не высказано вслух. Философ знает, что мыслей, в сущности, не так уж и много. Французские литературоведы доказали, что вся беллетристика и драматургия может быть, в принципе, сведена к 30 основным сюжетам. Философ знает, что основных сюжетов развития мысли тоже не так уж много. Он хорошо представляет себе их, а потому может предвидеть, к чему придет его собеседник, которого ведет его мысль. Поэтому он может подготовить заранее свой следующий аргумент.

Именно потому настоящий философ непобедим в споре. Его невозможно переспорить. Его можно только заставить замолчать, что сегодня достаточно сложно. Его оружие — острый, отточенный ум. Но, обладая этим мощным оружием, он вовсе не хвастает им и не стремится убеждать всех, кого ни попадя, направо и налево. Это потому, что он знает и другое: вовсе не тот, кто всегда побеждает в спорах, лучше всего умеет наладить хорошие, рабочие отношения с другими людьми. Философ уважает себя как мыслящую личность, а потому способен уважать и других. Он знает, что происходит не только в сознании, но и в сфере чувств человека. Только тот, кто сознает силу своего оружия, всегда предельно осторожен в его применении.

Именно потому с настоящим философом очень хорошо вести деловые переговоры, затевать и осуществлять совместные проекты. Он мыслит ясно, прекрасно может объяснить, чего хочет, а также понять, чего хочет его партнер. Но еще лучше просто общаться с философом в свободное время. То, что он знает «по работе», интересует всех. Врач-инфекционист, конечно, тоже интересен в компании — но по-другому.

Именно философ, зная основные законы человеческого мышления и действия, общие принципы организации человеческих сообществ, может моментально сориентироваться в новой среде. У него всегда новый, свежий взгляд на вещи, потому что он мастер проводить аналогии и использовать весь опыт мышления, накопленный человечеством за двадцать шесть веков. Могут сказать, что философ знает только общие принципы и схемы, но не знает ничего конкретно. Но сегодня мы убедились, что в быстро меняющемся обществе наиболее уязвимы те люди, которые навсегда заучили в институте что-то конкретное. Например, как конкретно собирать автомобиль «Запорожец». Такие люди всегда склонны к консерватизму. Они мечтают о том, чтобы «Запорожец» существовал вечно. Но сегодняшний мир меняется с каждым днем. Есть ли толк учить наизусть все законы, существующие на сегодняшний день, если целая Государственная Дума регулярно придумывает сотни новых? А незыблемые экономические законы меняются с каждым новым решением правительства?

Философ, который умеет быстро ориентироваться в совершенно новой среде, ничуть не боится прогресса. Поэтому он, лишь немного подучившись «конкретному» — существующим сегодня условиям игры — быстро включается в нее, моментально начиная применять свое знание общих схем мышления и действия. Даже если его поставить торговать арбузами, он моментально введет абсолютно новую и эффективную систему. Для этого ему даже не надо будет ничего придумывать заново.

Достаточно просто вспомнить одну интересную общую схему действий, которая существовала еще в древних Афинах… правда, совсем в другой конкретной связи… И арбузный бизнес будет вознесен на принципиально новые высоты!

Однако главную свою задачу — налаживание в обществе таких отношений, которые действительно будут служить жизни, жизни человеческой во всем ее многообразии и великолепии, в лучших ее проявлениях, сбереженных культурной традицией — веселая философия может исполнить только тогда, когда она будет не только периодически рушить обветшавшие здания отдельных устаревших идеологий, в частности — позитивистской, а затем ожидать появления новых. Нет, она должна исполнять эту задачу непрерывно, устраивая комедию философии — в противовес трагедиям и драмам, вызываемым в обществе философией унылой.

Даже если бы мы, философы, разделались, наконец, с позитивизмом как с главным врагом, превращавшим философию в «научное мировоззрение», то есть в унылый конгломерат отрывочных и устаревших сведений из различных «точных наук», управление обществом — «в социальные технологии», понимание человеческой души и жизни общества — в замеряющую психологию и социологию, образование — в программирование техницистски мыслящих биороботов- киборгов при помощи Песочниц, мы совершили бы великое дело. Но, при всем его величии, оно представляло бы только первый шаг. На место позитивизма, если он и будет похоронен, непременно встанет другая философская идеология, которая воодушевит и мобилизует общество на краткое время, а затем, кристаллизовавшись в очередной «-изм» и обрастя мхом, снова будет сковывать и душить его.

Чтобы избежать этого, требуется второй, гораздо более радикальный шаг. Нужно регулярно избавляться от дряхлости и убожества «идеологий» как таковых.

Позитивисты, о которых шла речь, на самом деле отнюдь не были, как привычно считалось ранее, «представителями позитивизма». На самом деле они, как и любые другие философы, не представляли никого, кроме самих себя. Их философия была лишь специфическим выражением их личного взгляда на жизнь, собственного их здоровья или болезни, способом решения их собственных жизненных проблем, средством оправдания своей жизни перед собой и перед другими, способом помочь себе справляться с собственными, индивидуальными и вполне конкретными жизненными проблемами. Но стоит отделить философию от философа, как она легко превращается в идеологию, в инструмент манипулирования обществом.

Идеология есть философия, отделенная от индивидуальности и от жизни ее создателя. Только в качестве таковой, совершенно лишившись всяких индивидуальных особенностей и будучи упрощена до крайнего предела, она и может обрести «власть над умами» (множественное число здесь обязательно, потому что власти над умом обрести не может ничто и никто). Век, который кончается на наших глазах, был не веком философии, но веком идеологий. Он, мягко выражаясь, не располагал к тонкости мышления. Это было время, в которое творили политику массы людей, руководимые и направляемые идеологиями. Чтобы докричаться до масс, идеологи должны были говорить громко и просто. Коммунизм, национал-патриотизм, потребительство — все это свелось в итоге к очень громким и очень простым лозунгам.

Повар, как было однажды замечено, мыслит порциями. Идеолог и его питомец — «человек массы» — мыслят лозунгами, которые однозначны и непротиворечивы. «Имея очень громкий голос, человек почти не в состоянии размышлять о тонких материях», — это было сказано Ф. Ницше именно об идеологе. У человека, который слушает крики последнего, возникает защитная реакция — притупляется слух. Но начинает ли он от этого тоньше мыслить сам?

Философы, из учения которых идеологи сделали нечто массовое и упрощенное, лишенное мучительных противоречий и вопросов — одни ответы! — с ужасом смотрят на то, что получилось. Если они имеют несчастье дожить до превращения их мучительных философских размышлений в идеологии, они открещиваются от авторства.

Что же заставляет превращать живые и сложные философии в мертвые и серые, гранитные и незыблемые идеологии? Жизнь. Жизнь — это всегда пульсация. Моменты великого напряжения сил всего живого — у сердца ли, у человека, у народа ли — сменяются моментами великого расслабления. Наше сердце половину жизни отдыхает. Народ тоже периодически отдыхает от великих усилий, расслабляясь и не желая слышать ни о каких подвигах. Что может вывести народ из такой апатии? Только вдохновляющая идея. Но жизнь идей мало отличается от жизни человеческой. Романтический и чарующий порыв их молодости сменяется спокойной и рассудительной зрелостью, а затем, увы, наступает старость, часто — брюзгливая, не поспевающая за быстрыми движениями и переменами, а потому не выносящая их. Постаревшая идея выдыхается. Она уже не способна никого увлечь, но упорно цепляется за свое место, не допуская на него идею новую, способную вновь заронить в общество искру жизни. Мучаясь склерозом, идея напрочь забывает собственную молодость и перестает узнавать свои собственные детища. Тогда жизнь в обществе замирает. Отупевшее от непрерывного бормотания склеротической идеи, оно начинает верить, что все, порожденное под ее влиянием, существует от века, дано «от природы», самоочевидно и единственно возможно. Все обосновано и объяснено раз и навсегда. Даны ответы на все вопросы. Мир завершен. В нем уже нечего делать. Можно только периодически смахивать тряпочкой пыль, любоваться экспонатами из славного прошлого да слушать путаные пояснения экскурсовода о его былых подвигах.

Впавшее в оцепенение общество оказывается на обочине истории, а мимо него проносится настоящая жизнь. Формула веселого философа О. Бендера «Бензин ваш, идеи наши» приобретает новый смысл: горючим для движения общества в будущее может стать только новая идея. И для успешного движения вперед ее надо менять сразу же, как она перестает давать энергию, перестает гореть и начинает чадить.

Нынешнее молчание философских агнцев, равно как и попытки их обернуться циничными политическими волками свидетельствуют о крайней растерянности, которая объясняется достаточно просто: они приняли крах идеологий за конец философии. Выразимся иначе: естественную кончину выдохшихся философско-идеологических доктрин они приняли за утрату всего возвышенного, вековечного и незыблемого, не ведая, что великие философии никогда не обладают постоянной и неизменной силой притяжения для общества — вечность и величие их не в том, что они одинаково притягательны всегда, но в том, что они вечно возвращаются.

Тот, кто ищет философию на все времена, действительно оказывается растерян, столкнувшись с живой сегодняшней жизнью. Любая попытка создания однозначной и незыблемой философской антропологии рушится немедленно. Можно ли сегодня определять человека как существо разумное? Каждый легко найдет пару примеров хотя бы за один вчерашний день, которые не позволят ему утвердительно ответить на этот вопрос. Но можно ли определять человека как существо неразумное? Нельзя сказать и так, в чем легко убедиться, вспомнив хотя бы свое собственное поведение во вчерашних обстоятельствах. Человек — существо атеистическое? Религиозное? Склонное к демократии? Склонное к тирании? Склонное строить киоски и бронировать их, как танковые армии грядущего рынка? Склонное под пионерский барабанный бой ходить развернутым строем в атаку на эти бронированные чудовища? Склонное к образованию и культуре? Склонное к преодолению последних путем чтения детективов? Ни то, ни другое, ни третье.

Быть может, пришла пора совершить коперниканский переворот во взглядах на человека и создать последнюю, окончательную антропологию эпохи глобального философского кризиса, оглядываясь на окружающую российскую действительность? Ее основной тезис мог бы звучать так:

Человек есть существо, склонное развлекаться.

Развлекаться — значит избавляться от скуки. Единственное средство от скуки, от скуки же изобретенное, называется культурой. Оно состоит в периодическом придании совершенно разного смысла одним и тем же эмпирически наблюдаемым фактам. Нет ничего более нудного, чем перечень фактов, абсолютно точно зафиксированных и поддающихся строгой проверке. Тот, кто не согласен с этим, пусть посвятит свою оставшуюся жизнь чтению телефонной книги или железнодорожного расписания. Это последнее произведение представляет собой позитивистский идеал, что было зафиксировано Е. Замятиным, который издевался в своей антиутопии над позитивистским обществом-казармой и человеком, который живет в нем по единому распорядку, определенному Часовой Скрижалью:»Все мы…еще детьми, в школе, читали этот величайший из дошедших до нас памятников древней литературы — «Расписание железных дорог»…У кого не захватывает духа, когда вы с грохотом мчитесь по страницам «Расписания». Но Часовая Скрижаль каждого из нас наяву превращает в стального шестиколесного героя великой поэмы. Каждое утро, с шестиколесной точностью, в один и тот же час и в одну и ту же минуты мы, миллионы, встаем, как один. В один и тот же час единомиллионно начинаем работу — единомиллионно кончаем. И сливаясь в единое, миллионорукое тело, в одну и ту же, назначенную Скрижалью, секунду, мы подносим ложки ко рту и в одну и ту же секунду выходим на прогулку и идем в аудиториум, в зал Тэйлоровских экзерсисов, отходим ко сну…» 51

Позитивизм, признающий только факты и ничего, кроме фактов, скучен, ибо не знает ни трагедии, ни комедии. Ни в телефонной книге, ни в железнодорожном расписании их нет, как нет и культуры. Культура как способ развлечься начинается там, где есть смысл, ценности, борения и метания духа, словом, все то, что совершенно не дано в наблюдении и, стало быть, фактом не является. Сам по себе факт не значит в культуре ровным счетом ничего. Он становится фактом культуры лишь тогда, когда человек для собственного развлечения нагружает его смыслом. А потом этот смысл время от времени меняет. Факт — не более чем повод, он просто «аффицирует» наши априорные способности развеселять и расстраивать себя, то есть развлекаться.

Скука как отсутствие развлечений, то есть периодической смены смысла, вкладываемого в факты, — единственное, чего человек органически не выносит. Он способен какое-то время выносить любые константы, но совершенно не может жить в отсутствие величин переменных. Он выдержит жгучий холод Арктики и жару африканских пустынь, ужасающую тиранию и величайшую демократию — но при условии, что все это не будет сильно затягиваться. Идеальным средством для развлечения человечества всегда был театр (сегодняшний телевизор и туризм — только его модификации), потому что пьесы в репертуаре меняются каждый день. Этот идеал, конечно, недостижим, но человечество постоянно стремится к нему. Весь мир —театр, и люди в нем — актеры. Наиболее нескучные пьесы показываются на сцене или на киноэкране. Наиболее скучные (невообразимо затянутые, с постаревшими в ходе действия примадоннами и пожилыми героями-любовниками, нудные, полные длиннот и повторов) представляют собой жизнь. Тем не менее, все это — пьесы как способы развлечь себя.

Два главных способа отойти от тоскливой позитивистской фактичности называются трагедией и комедией. Они различаются приданием одним и тем же фактам совершенно противоположного смысла. Суть трагедии, если не вдаваться в эстетические детали и тонкости, заключается в том, что собравшиеся решают для своего развлечения на какое-то более или менее длительное время принимать совершенно обыкновенного, данного как позитивистский факт человека за великого героя. Принц Датский Гамлет — значится в театральной программке. Сам Гамлет, разумеется, не придет — как лицо вымышленное. Но мы условились, что его роль исполняют Иванов, Петров и Сидоров (нужный из них помечен в программке крестиком). Иванов нынче болен. Условимся на сегодняшний день считать Гамлетом Петрова.

Понятно, что зрелище Петрова как Петрова — так сказать, Петрова как факта — едва ли сможет развлечь скучающую публику. Чисто внешние, мелкие фактические изменения в Петрове — например, надевание шапки-ушанки с развязанными тесемочками или отбиванием им кустарной чечетки — дела тоже не спасут. Десятилетия торжества художественной самодеятельности убедили нас в этом. Петров становится нечеловечески прекрасным героем или леденящим душу негодяем только тогда, когда все мы дружно примысливаем к нему великие невидимые силы — Добрые или Злые. Каждый знает, что описание этих сил самих по себе в этических трактатах невообразимо скучны. Эффект дает только единодушное примысливание их к Петрову как факту. Скучен Петров, как он позитивистски описан в телефонном справочнике или в «справке-объективке» из театрального отдела кадров. Скучен Иван Грозный, как некий абстрактный символ, описанный в учебнике истории. Развлекает только трагедия, когда достаточно большая группа людей — театральный зал или весь без исключения народ — начинает считать Петрова Иваном Грозным.

Комедия представляет собой придание фактам совершенно иного смысла. Она возникает, если та же достаточно большая группа людей снова решает считать великого человека маленьким. Разумеется, это возможно только после того, как трагедия надоест, измельчает, затянется и, в результате, превратится в драму. Сам позитивистский Петров, как уже было сказано, скучен, а не комичен. В культурном смысле он просто никаков, этот Петров. Но вот если вдруг выяснится, что он был условно принят нами за Ивана Грозного, связан нами с горними или демоническими силами, и мы даже поверили в это на какое-то более или менее длительное время, испугались Петрова и испытали катарсис, глядя на его титаническую борьбу, а потом, заскучав, вспомнили вдруг, что никакой это не Иван Грозный и не Датский Принц, а просто-напросто Петров,  — тут-то и начинается комедия. Банкир-воротила долгое время выполнял в атеистическом советском обществе роль сатаны, и пугал нас до дрожи, заставляя вооружаться. И вот вдруг оказалось, что этот банкир-воротила — всего лишь Петров. Пожалуйста, вот вам современная комедия «нового русского». Аналогична универсальная формула комедии в русской литературе: все думают, будто приехал ревизор с секретным предписанием, для «кровопролитиев», а он всего-навсего «чижика съел», разоблачив себя, тем самым, как факт, ни с какими особыми незримыми силами не связанный.

Комедия философии, как мы ее понимаем, может и должна возникнуть только после трагедии философии. И действительно, едва ли не все историко-философские труды сегодня описывают философию как трагедию. Они начинаются с описания Петрова (Канта, Фихте, Декарта, Радищева) как факта. Когда родился, где жил, когда умер, сколько вокруг в то время выплавляли стали и ковали из нее «чего-то железного». Это ни в коем случае не лишнее, как может показаться (просто надо для начала подчеркнуть, что вокруг этого человека-факта, весьма скучного самого по себе, другие люди-факты скучно занимались своими фактическими делами). Затем, без всякого перерыва и перехода, начинают описываться великие и прекрасные (или великие и ужасные) незримые силы, которым вдруг оказался причастен данный Петров — горние миры рационалистической философии или ужасающие бездны иррационализма. Если означенный Петров просто сидел в библиотеке или в деревне (обычно немецкой или швейцарской), так и не добравшись до политической власти, трагедия еще не возникает, потому что никакая достаточно большая группа людей не решала считать этого обычного человека великим героем — ведь политика, как мы помним, начинается там, где вступают в действие большие массы людей. Если же Петров все-таки выступает, воплощая великие незримые силы, на политическую арену, трагедия, наконец, разворачивается, разнообразя жизнь множеству людей и избавляя их от скуки — разумеется, с их согласия, поскольку именно они условились считать Петрова Принцем Датским или Иваном Грозным. Достигнув, таким образом, необходимого развлечения, увлекающаяся зрелищами публика ждет, пока пьеса не начинает ей надоедать, а потом пытается прекратить ее. (Сразу, разумеется, это не удается сделать даже в театре, а уж тем более — тогда, когда граница между сценой и зрительным залом совершенно стирается).

Третий член триады грядет за первыми двумя с неизбежностью, как эту неизбежность ни оттягивай. Великий пророк или герой непременно должен быть снова разоблачен как конкретный фактический Петров. Его надо вернуть на землю, чтобы повеселиться над ним и приступить, тем самым, к подготовке нового развлечения. Возврат Петрова на землю, в мир фактичности (к прописке, телефонной книге, метрикам, биографиям, банковским счетам, справкам из отдела кадров или историям болезни из регистратуры) и должен составить суть комедии философии. И пусть она чревата грядущей трагедией, поскольку человек есть существо, склонное развлекаться. С этим ничего не поделаешь. Зато между комедией и трагедией существует славный, хотя и краткий, период отдыха. Непрерывный театр тоже надоедает. Из театра приятно вернуться домой и пожить своей собственной, счастливой, свободной от участия в титанических борениях жизнью.