Феномен смерти ставит столь важные вопросы перед каждой религией, что их разрешение неизбежно определяет саму ее сущность. Как правило, смерть рисуется исключительно в негативных тонах, и преодоление ее (символическое или физическое) обязательно связывается с полным переворотом в жизненном статусе или состоянии сознания человека, вставшего на путь религиозного освобождения. Собственно, освобождение в некотором смысле и есть достижение бессмертия, абсолютною неучастия в изменчивости бытия.
Буддизм тоже не мог обойти стороной эту важную проблему. Согласно Дхаммачаккаппаватанасутте, смерть входит в список основных характеристик мира страдания, наряду с рождением, старостью и др. Не только в этой сутте, но и в других, смерть упоминается в связке с рождением. «Мир рождений-и-смертей» считается синонимом сансары. Но смерть в данном смысле значима не как грозное, экстраординарное событие, прерывающее уникальность, неповторимость жизни, а как своего рода сигнал к новому витку перерождений. Иначе говоря, смерть здесь понимается не только как конец жизни, но и как ее начало. Негативность смерти при этом не утрачивается, поскольку негативна сама жизнь, воплощение сансары. Нирвана, среди прочего, характеризуется как такое состояние, в котором отсутствует смерть.
Ранние буддисты подходят к проблеме смерти с полной серьезностью. Она разрешается ими в рамках восьмеричного пути, в который, в числе прочих, входит и обязательство не причинять вред живым существам, не становиться причиной их смерти. Максимально удаляясь от причинения смерти, буддист надеется, в конце концов, прийти к полному отсутствию смерти; помимо этого непричинения смерти, он тренирует в себе и готовность, в случае необходимости, сострадая живым существам, пожертвовать своей жизнью, умереть ради них. Примеры этой позиции содержатся, например, в джатаках. Но самоубийство, тем не менее, не приветствуется: оно только отбрасывает адепта назад, ибо после него следует новое перерождение, причем в более скверных условиях.
Как известно, причиной рождений-смертей выступает триада «ядов»-клеш — желания, неведения и ненависти; именно на борьбу с этими «причинами» смерти и направляет буддист основное внимание. Именно с Марой, богом смерти (и, по «совместительству», богом любви) сражается в великую ночь перед просветлением будущий Будда; просветление, таким образом, выступает символическим прообразом бессмертия.
Махаяна сместила акценты в проблематике страдания, в связи с чем причиной смерти стало пониматься ложное различение мира, «ментальное конструирование» его; в реальности рождения-смерти нет, и прозревание в эту истину снимает проблему смерти как таковую.
Ранние этапы развития дзэн (чань) не показывают сколько-нибудь особой позиции по отношению к смерти. Чаньский адепт, как истинный буддист, в процессе созерцания стремится достичь такого состояния, в котором исчезает страх смерти. Обычно он знает собственную смерть заранее и относится к этому событию с величайшим спокойствием. Поскольку он перед этим уже имел опыт «великого просветления», то физическая смерть не имеет для него никакого значения. Перед смертью умирающий наставник обычно дает последние наставления ученикам, отвечает на их вопросы и всем своим видом старается [44] показать отсутствие кардинальной разницы между смертью и жизнью. Как и в других направлениях буддизма, в чань верят, что в момент смерти наставника происходят чудесные явления в атмосфере и окружающем ландшафте; останки же его свято чтят в специально построенных сооружениях.
Ко второй половине VIII в., когда чань начал приобретать «классический» вид и его китайские корни стали видны более отчетливым образом, на отношении к смерти отразились новые чаньские методы достижения просветления. Прежде всего, это связано с линиями Мацзу и Шитоу. Наставники, входящие в эти линии, впервые в истории чань стали испробовать «карнавальное» отношение к столь серьезным материям. Чань в эту эпоху старался «профанировать сакральное и сакрализовать профанное», потому, и подчеркнуто небрежное отношение к смерти тоже, уже на новый лад, иллюстрировало победу над ней просветленного ума. Так, по легенде, возникшей в эту эпоху, Третий патриарх чань Сэнцань умер стоя, с поднятыми руками. Дэн Иньфэн умер, встав на голову. Особый случай представляет эксцентричное поведение ученика Линьцзи Пухуа. Он устроил из своей смерти настоящее шоу, несколько дней таская за собой зевак по городу, каждый раз обещая умереть то у одних городских ворот, то у других, И умер «по заказу» только на четвертый день, когда рядом с ним остались самые стойкие. Здесь можно видеть, что адепт чань не просто издевается над серьезным отношением к смерти, но и старается своим поведением дать последний урок чань тем, кто готов его усвоить. Считается, что пробужденный последователь чань полностью распоряжается своей судьбой, поэтому волен уйти из жизни в любой момент, когда сочтет нужным. Это не «призывание смерти» и не «прерывание жизни»: для него нет ни того, ни другого. Поэтому он не умирает, а «уходит в нирвану»; недаром в китайском языке слова «нирвана» и «смерть», особенно применительно к монахам, имеют одинаковое звучание.
Самый момент обретения просветления часто ассоциировался со смертельной опасностью. В популярнейшем коане Сянъяня описывается, как человек висит на дереве, держась зубами за ветку, а его в это время спрашивают о смысле прихода Бодхидхармы. Ответишь — сорвешься и разобьешься, не ответишь — не выполнишь долг бодхисаттвы. Интересен случай с учеником Хакуина Суйво, которого поставили перед альтернативой «смерть — просветление» и который сумел справиться с задачей за день до зловещего срока.
Переоценка некоторых этических постулатов буддизма тоже связана с особым пиететом к просветлению, который питали чаньцы. Под знаком просветления, если того требует необходимость, чаньский мастер может нарушить и заповедь ахимсы. Известен случай с наставником Нанцюанем, убившем кошку только потому, что спорившие монахи не показали подлинного знания чань. В данном случае кошку можно обозначить не как «живое существо», но как «непросветленное видение вещей». И она парадоксальным образом оживает в сандалиях Чжаочжоу, поставившего их себе на голову: низкое, ставшее высоким, стирает грань между жизнью и смертью.
Известно немало фактов «грубого» отношения чаньских классических мастеров к своим алчущим просветления ученикам. Однако эта «грубость» трактовалась как сострадание и милосердие (Хуанбо оказался «доброй бабушкой», избив Линьцзи), а отнюдь не как намерение причинить вред. Бывало и так, что удар оказывался смертельным. Некий ученик дзэн засмотрелся на красивую девушку и забыл о деле; наставник Экидо сильно ударил его палкой, убив на месте. Принимая благодарность (!) от опекуна ученика, Экидо ведет себя так, как если бы ученик остался жив. Какая разница? Родится снова и продолжит свое изучение дзэн, а пока что ему «не повезло». Несомненно, подобная позиция отдает жестокостью и цинизмом, но в системе ценностей дзэн она является состраданием, поскольку связана с «прямым путем» к просветлению. Вместе с водой непросветления из [45] купели может быть выброшен и ребенок: таковы неизбежные издержки духовного роста. Несомненно, под этим углом зрения следует расценивать и «агрессивные» заявления Линь-цзи об «убийстве Будды, патриарха, отца, матери» и т.п. — то, что шокировало правоверную публику, явилось лишь выражением решительного стремления разделаться со своей собственной непросветленностью.
Фактически чань переводил проблематику смерти на внутренний уровень: смертью является все то, что ставит препятствия свободному развертыванию сознания, чаньского «не-ума», тогда как жизнь — это сама спонтанность и есть. И здесь уже неважно, что подобная «жизнь» часто перетекает в буквальную смерть: ибо смерть и жизнь для чань, как уже отмечалось, — одно и то же. Не случайно, что в поздний период в чань возникла теория различения «живых» и «мертвых» слов. Во первых, реальность выражается сама по себе, уникально и в то же время вечно; во вторых, наблюдается рефлексия и интерпретация над жизнью, что разрушает реальность и искажает истину.
На первый взгляд, спокойное отношение чань к смерти обусловлено национальным характером китайцев с их покорностью «естественному ходу вещей», что наиболее ярко выражено в раннем даосизме, с которым чань имеет немало общего. В Чжуан-цзы персонажи хладнокровно рассуждают, превратятся ли они после смерти в самострел или колеса экипажа, совершенно не горюют при виде умирающего товарища. В чань, однако, отсутствие страха смерти связано не со смирением перед волей Дао, а с переживанием внутренней нереальности всего того, что составляет предмет заботы обычных людей. И если вспомнить Сутру Помоста Шестого Патриарха, то и там наставник ценит не заботу о его умирающем теле и не оплакивание его после смерти, но то, как ученик перед лицом столь значительного события сможет показать свое просветление. Хуэйнэн одобрительно отзывается о молодом Шэньхуэе, который единственный из всех не плачет при известии о кончине патриарха. Если аффект, в том числе и плач, принадлежит миру «рождений-и-смертей», то ломающее стереотипы поведение Шэньхуэя свидетельствует о понимании мира запредельного, куда собирается отправиться мастер.
Т.о. чаньцы, не теоретизируя по поводу «смерти как таковой», продолжили махаянскую «танатологическую» традицию, но сильнее акцентировали момент просветления. Проблема противопоставления жизни и смерти заменяется проблемой сопоставления смерти (и, шире, мира страдания) и просветления, которая решается на символическом уровне: смертью становится омраченный аспект сознания, тогда как жизнью — аспект просветленный. Поскольку же, однако, омрачение и просвещение друг от друга неотделимы, то и жизнь по сути своей не может быть отделена от смерти, и обе они соотносятся с более высоким порядком вещей, чем сами.
Добавить комментарий