Науки о природе и науки о культуре: попытки синтеза (В. Зомбарт, М. Вебер, А. Вебер)

[92]

Разведение наук о природе и наук о культуре, предпринятое в немецкой литературе на рубеже XIX и ХХ веков Дильтеем и неокантианцами, было непосредственной реакцией на проникновение в сферу наук о духе (geisteswissenschaften) позитивистских идей и преследовало охранительную функцию, оно должно было узаконить то особое положение, которое занимали последние в немецком гуманитарном и социальном знании. Однако в ходе методологических дискуссий были затронуты и внутренние, очень важные для всего комплекса geisteswissenschaften проблемы, и в ходе их решения были сделаны первые шаги в направлении синтеза наук о природе и наук о культуре. В свое время, особенно в позитивистской литературе, эти попытки были недооценены, многих авторов обвиняли в недостатке строгости и методологической чистоты, но сегодня, когда идея конвергенции естественнонаучного и гуманитарного знания стала актуальной, они представляют большой интерес. В данной работе речь пойдет только о том направлении немецкой мысли, которое некоторыми современными исследователями называется «исторической социологией» (Kruse V. Analysen zur deutschen historischen Sociologie. 1998. München).

В немецкой академической науке, где и произошло размежевание наук о культуре и наук о природе, господствующее положение в конце XIX века занимала так называемая историческая школа, истоки которой связаны с именем Ранке и немецким романтизмом, проповедовавшая, о чем говорит уже и название, культ истории. Для этой школы была характерна ярко вы- [93]
раженная оппозиция к гегелевскому пониманию истории с ее установкой на всеобщее, где история представляется как торжественное шествие духа, который содержит цель в самом себе и делает тем самым целесообразной всю конкретную деятельность человека (культуру). Историческая школа в принципе отвергала идею логической целостности истории. А по этой причине и идею возможности аналитических методов ее исследования. Аналитическим методам историческая школа противопоставляла методы исторические, ориентированные на исследование индивидуального, особенного («исторического»), т. е. того, что не может быть сведено в определенный категориальный ряд или иерархию методами генерализирующих наук. Под влиянием исторической школы находилась почти вся немецкая академическая социальная и гуманитарная наука: философия, теология, история, литературоведение, теория искусства, государства, права, политическая экономия и т.д. Историческая школа изначально культивировала дух самодостаточности (geisteswissenschaften); заслуга Дильтея, Виндельбанда и Риккерта в том, что они дали этой самодостаточности философское обоснование, придав проблеме размежевания философский статус.

Немецкой исторической школе, а соответственно и всему комплексу geisteswissenschaften, часто приписывают эмпиризм. Но эмпиризм в философском значении этого слова историческая школа отвергала. Соответственно отвергала и индуктивные методы. Над исторической школой витал дух Ранке, который считал, что история является результатом божественного провидения (и в этом смысле он признавал целостность истории; бог — единственное, что связывает происходящее в этом мире) и что индивидуальное особенно только в своем внешнем проявлении, скрывая в себе нечто более глубокое — «Всеобщее, Значение, Дух» (Iggers G. Deutsche Geschichtswissenschafte. München, 1971. S. 93). Но это нечто нельзя извлечь логическим, аналитическим путем. Лишь в случайном, индивидуальном можно увидеть то, что мы называем знаком судьбы или божественным перстом. Итак, по мнению Ранке, все есть случай, с одной стороны, и все есть бог, с другой. Отсюда вытекает и своеобразие методов, которые использовала историческая школа. С одной стороны для нее характерна установка на объективизм, требование писать историю такой, какой она была, «уважительное отношение к прошлому (все поколения перед богом равны)», что реализуется с помощью описательных, эмпирических методов, с другой — интуитивизм, использование герменевтических процедур. Последнему особенно способствовало то, что «немецкая школа» имела тенденцию сводить историю к деятельности отдельных людей, соответственно историческое исследование было ориентировано на обнаружение их мотивов. Впустив иррациональное в историю, историческая школа должна была использовать и психологические методы. Допуская возможность «Всеобщего», «Духа», Ранке подчеркивал, что она не может быть результатом мыслительной пе- [94]
реработки эмпирического материала, его можно постигнуть только путем, родственным поэзии и искусству. «Науки о духе», таким образом, существовали раньше, чем их открыл Дильтей. Историческая школа изначально культивировала их самодостаточность. Заслуга Дильтея и неокантианцев Виндельбанда и Риккерта в том, что они придали проблеме размежевания наук общеметодологическое значение и обосновали эту самодостаточность философски.

Пока историческая школа изучала политическую историю и историю юридических институтов, индивидуализирующие методы лишь способствовали утверждению ее статуса серьезного научного направления. Тщательное изучение и сравнение источников, накопление фактов и документов было серьезной задачей самой по себе, тем более что это накопление оправдывалось соображениями исторической осторожности. Но когда историческая школа перешла к изучению культуры и экономики, неизбежно встал вопрос о ее теоретическом научном статусе. Школа сознательно избегала каких бы то ни было обобщений, отклоняла понятийную мысль и теоретическую генерализацию вообще. Настаивая на монополии исторического метода, она требовала, чтобы прошедшие эпохи изучались с точки зрения тех понятий, которые даны в источниках. Угроза погрязнуть в фактографии вызвала реакцию со стороны позитивистски ориентированных исследователей, которые потребовали введения в исследовательский процесс новых, социальных, измерений выступили за изучение казуальных отношений между различными социальными «данностями» и за применение понятий. Академический истеблишмент эту атаку отбил, но вопрос о теоретическом статусе geisteswissenschaften выдвинулся на первый план. Дильтей и неокантианцы Виндельбанд и Риккерт решают именно этот вопрос. Выступив против позитивизма на стороне исторической школы, защищая индивидуализирующие методы, они вынуждены были допустить возможность использования понятий и обобщений в сфере исследования культуры и социальной жизни.

На методологические дискуссии в немецкой литературе большое влияние оказали процессы, происходящие в немецкой политической экономии, которая также находилась под влиянием исторической школы — в так называемой исторической школе национал-экономии. Школа и ее глава Густав Шоммер абсолютизировали дескриптивные методы хозяйственно-исторических исследований, что грозило утопить политическую экономию в фактографии, и ставило под вопрос возможность каких-либо обобщений. Здесь также произошли дискуссии по вопросу о теоретическом статусе национал-экономии. Первоначально было выдвинуто требование разделить национал-экономию на две области: историческую и теоретическую, каждая из которых должна иметь свои методы и свои задачи: теория изучает сущность и законы, общие хозяйственным явлениям, история — конкретные [95]
хозяйственные феномены. Этот спор скоро заглох, Шоммер ни на какие уступки не пошел. Однако вскоре он снова возник. При этом инициатива исходила с совершенно неожиданной стороны — от любимых учеников Шоммера. Именно в ходе этого спора возникли интересующие нас попытки синтеза номотетических, генерализирующих и идиографических методов. Иначе — теории и истории.

Первая попытка связана с именем Вернера Зомбарта (1863-1941), который в своей работе «Современный капитализм» развил принципиально новую концепцию хозяйства. Следует заметить, что на методологические дискуссии в немецкой национал-экономии большое влияние оказали рефлексии по поводу того способа теоретизирования, который был характерен для Маркса. Академическая политэкономия Маркса не признавала по многим основаниям. Зомбарт был первым, кто потребовал признания заслуг Маркса, указав на плодотворность его подхода к исследованию капитализма. Хотя содержательная часть учения Маркса была отвергнута, именно Маркс послужил точкой отсчета в поисках синтеза номотетических и идиографических методов в национал-экономии исторической школы. Зомбарт это хорошо осознавал. В предисловии к «Современному капитализму» он подчеркивал: Маркс — то главное, что отличает его взгляды от исторической школы.

В. Зомбарт выступает как против абстрактного, неисторического теоретизирования, так и против установки на сбор фактов и их классификацию. Нужен, говорит он, новый теоретик и новый эмпирик. Зомбарт не считает сбор фактов, накопление материала самодостаточным занятием: эмпирический материал должен быть подчинен определенному принципу объяснения. Этим он вносит существенную поправку в стратегию немецкой национал-экономии. С одной стороны, Зомбарт принимает главный принцип исторической школы о том, что хозяйственная жизнь связана с тысячью мотивов и эти мотивы следует выявлять. Но, с другой стороны, он против ограничения исследования простой классификацией этих мотивов. Из тысячи мотивов теорию вывести нельзя (это, очевидно, намек на осторожное допущение Щоммером возможности теории: в будущем, когда все факты будут исследованы, появится основание для их обобщения). Будучи представителем исторической школы, Зомбарт считает главным изучение «мотиваций живых людей», но дело не в том, чтобы их выявить и понять. Изучая отдельные единичные формы хозяйственной деятельности, как этого требовала школа, Зомбарт выступает за социальную теорию. В развитии единичных явлений можно проследить различные мотивы, но в каждую историческую эпоху господствует определенный мотив. В эпоху капитализма это стремление к наживе. Задача социального теоретика состоит в том, чтобы открыть мотивационный ряд, господствующий в ту или другую эпоху, который в первую очередь обусловливает хозяйственную систему. А затем на [96]
основе превалирующих рядов выделить типичный образ хозяйственной жизни. «Типичный образ» при этом не является единственной целью исследования, социальный теоретик должен уметь наблюдать специфическое, частное — особые образы» хозяйственной жизни. По мнению Зомбарта, следует отказаться от построения единой для всех времен теории: для каждого периода следует создавать свою теорию. При этом очень важен принцип объяснения из единого комплекса причин. Однако, понятийное, систематическое исследование имеет значение лишь как подготовительная деятельность — это не теория с претензией на универсальность. В соответствии с этим требованием он начинает «Современный капитализм» введением таких понятий как производство, форма производства, хозяйственная форма, хозяйственная система. При этом «хозяйственная система» понимается им как чисто логическая конструкция, логическая категория, не имеющая простого соответствия с историей. «Хозяйственную систему» Зомбарт противопоставляет «хозяйственной эпохе» — историческому промежутку, в течение которого преобладала определенная хозяйственная система. Хозяйственные эпохи связаны друг с другом только во времени. Между ними нет необходимой связи в духе Маркса. Зомбарт фактически выводит понятие «идеального типа», как его впоследствии понимал Вебер.

М. Вебер (1864-1920), представитель той же школы национал-экономии, с самого начала сдвигает проблему различия между науками о природе и науками о культуре из онтологической в эвристическую плоскость. Он не считает, как Дильтей, что между этими науками лежит пропасть, мешающая применению естественнонаучных понятий к исследованию человеческой деятельности. Но он также против Риккерта и Виндельбанда. Допускавших возможность исследования духовных и психических явлений с помощью родовых понятий. Дуализму неокантианцев он противопоставляет свою попытку синтеза, которую, как и Зомбарт, предпринимает, прежде всего, в рамках национал-экономии. Показательна в этом отношении работа М. Вебера «Объективность» социально-научного и социально-полити-ческого познания». Подобно Зомбарту, М. Вебер называет свой подход социальным. Социальная наука — наука о действительности. «Если называть науками о культуре те дисциплины, которые рассматривают события человеческой жизни под углом зрения их культурного значения, то социальная наука в нашем понимании, — пишет он, — относится к данной категории», ибо в основе деления наук лежат не «фактические связи вещей», а «мысленные» связи проблем» (М. Вебер. Избранные произведения. М., 1990. С. 364.) Социальные науки — это науки, которые имеют дело с отношением к ценности. Национал-экономия рассматривает действительность с экономической точки зрения. В той степени, в какой она сводит «экономические явления культуры» к индивидуальным причинам, она относится к «историческому» познанию. В той мере, в какой она прослеживает один элемент [97]
культуры — экономический во всех его культурных значениях и в рамках различных связей она интерпретирует, толкует теорию под определенным углом зрения, что важно для «полного понимания истории». Признавая необходимость понятий, теорем и генерализации в истории, Вебер трактует их как идеально-типические методы познания. Не отклоняя номотетические правила и приемы, он рассматривает их только как средства познания. Действительность нельзя редуцировать из законов, законы и понятия, в свою очередь — не результат простой индукции. Понятия и законы фиксируют гипотетические «факторы», исходя из которых только и можно понять действительность. Идеально-типические методы — это, по Веберу, и есть синтез номотетических и исторических методов. Законы Маркса имеют только эвристическое значение, т. к. они полезны для сравнения их с действительностью. Сами по себе они не имеют значения, как топор без дерева. Лишь применение их к конкретному контексту дает им аналитическую силу: ибо история без них — бесконечность неструктурированных данных.

Собственную концепцию преодоления дихотомии исторического и теоретического дает А. Вебер (1868-1958), младший брат М. Вебера. Первоначально он делает это как Зомбарт и М. Вебер, в пределах национал-экономии, но затем обращается к социологии культуры и именно здесь окончательно оформляется его идея синтеза наук о природе и наук о культуре. А. Вебер не следует слепо за своим братом, как это часто ему инкриминируется. Макс Вебер, как уже говорилось, критикует Виндельбанда и Риккерта, как и Дильтея. А. Вебер принимает тезис Дильтея об онтологическом дуализме наук о природе и наук о культуре. Но этот принцип он распространяет на историю. А. Вебер делит историю на три сферы: цивилизацию, общество (Geselschaft — в некоторых переводах — социальный процесс) и культуру. Цивилизация охватывает область интеллектуального понимания вообще и особенно увеличивающуюся рационализацию человеческого сознания, развитие естествознания и область техники. Это сфера возрастающего внутреннего и внешнего господства над природой. Под культурой Вебер понимает сферу религиозных, моральных и эстетических ценностей, сферу душевного стремления к выражению и смысла бытию. Общество — это сфера организационных форм, прежде всего в государстве и хозяйстве, демографического и территориального распределения населения, сфера социального расслоения и классовых битв. Цивилизация и общество как формы витального выражения жизни могут исследоваться номотетическими методами, культура — как сфера сверхвитальных проявлений человеческой жизни — может быть доступна только интуитивному, «толкующему» пониманию в соответствии с правилами герменевтики и требованиями «исторического метода».

Подводя итоги, можно сказать, что все указанные авторы пытаясь избежать жесткого историзма и абстрактной генерализации, ищут третий путь в [98]
разных направлениях, но их объединяет общность некоторых установок. Все они признают общие понятия и систематические теории. Общие законы у всех имеют только инструментальный характер. Работы Зомбарта и братьев Веберов отличаются обилием исторического материала. За что их до сих пор некоторые называют историками. Все они в своих концепциях исходят из идеи капитализма (это наследие Маркса, историческая школа это понятие не отрицала), подменяя «дух эпохи» «духом капитализма». Для всех авторов важен диагноз современной культуры, ему по существу подчиняется исследование прошлого, история. Ф. Крузе, перечисляя указанные признаки в упоминавшейся работе, полагает, что они дают основание говорить о появлении новой парадигмы в немецкой мысли.