Два лица нации

• Национальное и национализм
• Глобализация и космополитизм

Загадка национального проявляется в наше прозаичное время прежде всего в том, что оно все еще остается проблемой. Очевидность национальных конфликтов пересиливает нежелание смотреть правде в глаза даже у тех, кто верит, что цивилизация и глобализация в конце концов перемелют фундаментализм и национализм. Проблематика национального и национализма обладает до того устойчивой, хотя и загадочной, повторяемостью, что поневоле наводит на мысль о правоте ницшевского утверждения о возвращении того же самого. Правда, одни полагают, что на самом деле ничего не возвращается, а другие, как Маркс, уверяют, что история приходит снова, но в какой-то комической форме. Действительно, национализм и даже нацизм приобрели сегодня во многом «книжный» характер. К сожалению, тот спектакулярный вид, который имеет современный национализм, имеет плохие последствия. Его вспышки вызваны как раз утратой национальной памяти и являются попытками ее реанимации людьми, ставшими медиумами социальных, экономических, коммуникативных систем. Парадокс состоит в том, что гражданин либерального общества, с одной стороны, уже почти не ощущает бремени национального государства, а с другой стороны, чувствует внутренний долг и ответственность, внушаемые национальной литературой и исторической памятью.

Прошлое не является безвозвратно ушедшим, оно живет рядом с нами и остается таким же живым, как и настоящее. Вопрос [220] в том, стоит ли его сохранять или преодолевать. Имея в виду такие ужасные последствия, как мировые войны, можно только радоваться, что национализм не находит отклика в сознании молодежи. Однако перспектива растворения национальной культуры в эпоху масс-медиа радует гораздо меньше. Кроме того, отсутствие национальных амбиций снижает здоровую конкуренцию между народами и ведет их экономику к стагнации. Наконец, террористическая война, развязанная фундаменталистами, заставляет и либеральные государства реанимировать идею Родины-матери, которую необходимо защищать. Таким образом, не только умозрительные соображения, но и национально-этнические конфликты, вспыхивающие не в глухих деревнях, а в современных мегаполисах, заставляют более серьезно отнестись к проблеме национального, которая, как это становится все более очевидным, не имеет простого, однозначного решения. Чтобы дать ответ, необходимо преодолеть саму дилемму национализма и/или космополитизма, которая определяет постановку задачи.

Национальное и национализм

Переход от средневекового общества к буржуазному в Европе был весьма трудным, болезненным и сопровождался жестокими эксцессами, о которых все уже стали забывать. Конфессиональный раскол привел к дезинтеграции Европы и потребовал новых форм легитимации. Мировоззренческий плюрализм и автономизация княжеств сопровождались усилением мобильности населения, а урбанизация — расширением торговых связей. Наступление рынка на храм, раскол христианской медиа-империи поставили вопрос о единстве людей. Философы считали, что автономные индивиды смогут объединиться на основе разума, а экономисты — на основе свободного рынка. Однако новой стихийно открытой формой солидарности во время Французской революции становится образ Марианны, символизирующей Республику-Мать, детьми которой ощущали себя восставшие против короля. Национальное самосознание стало импульсом, придавшим динамику «холодным» [221] социально-правовым моделям государства философов, юристов и экономистов. Идея нации, как пульсирующая по венам и артериям организма кровь, оживляет Левиафана, мощь которого — не только деньги или пушки, но, прежде всего, подданные, ощущающие единство, оказывающие друг другу поддержку, являющиеся патриотами, способные отдать жизнь за защиту конституции.

Так государство отвечает на вызов времени политической мобилизацией своих граждан. Взамен претерпевшего инфляцию понятия королевского суверенитета, воплощавшего интересы народа (царь-батюшка), вводится понятие национального суверенитета. «Государство» и «нация» определяются в основном в политико-юридических терминах на основе таких признаков, как суверенитет, территория и народонаселение. Исторический успех национального государства связан с эффективностью его аппарата, обеспечивающего защиту суверенитета и внутренний правопорядок. Достижением демократии становится разделение государства и общества. Власть связывается правом, ограничивается управленческими задачами, а при переходе к свободному рынку покрывает свои потребности за счет налоговых поступлений.

Государство и нация сплотились в национальное государство только после революций XVIII века. На самом деле natio и gens, выражающие единство происхождения, языка, культуры, места обитания, нравов и традиций, отличались от civitas как формы государственной организации. Понятие нации начало модифицироваться еще в придворном обществе, когда дворянство представляло «землю», понятие которой отсылало и к населяющим ее людям (землякам). В XVIII–XIX веках национальное модифицируется в направлении развития национального самосознания, которое культивировалось интеллигенцией. «Изобретение нации» сыграло роль катализатора в процессе модернизации государства. Национальное самосознание стало основой легитимации государства и формой социальной интеграции его граждан.

Признавая цивилизационное и политическое значения слияния нации и государства, нельзя закрывать глаза на негативные проявления их единства. Отстаивая свои интересы на международном [222] уровне, государство прибегает и к военному насилию. При этом как победы, так и поражения в борьбе за признание государство оплачивает кровью своих сыновей. Так воинская повинность становится оборотной стороной гражданских прав. Национальное сознание и республиканские убеждения культивируются и испытываются как готовность умереть за родину.

Идея этнической нации дополняет политическую ассоциацию равноправных граждан этосом соотечественников, абстрактный теоретический проект демократии концепцией патриотизма, основанного на национальном сознании. Поэтому модель национальной идентичности не может быть заменена более универсальным проектом защиты прав человека. Однако национальное чувство, культивируется ли оно интеллигенцией или фашистами, оказывается палкой о двух концах. С одной стороны, опора на него вызвана растущей дезинтеграцией населения в эпоху капитализма. С другой стороны, сплочение общества в дееспособное единство может быть использовано и используется для репрессий внутри и агрессии вовне.

Втянутые в процессы глобализации современные общества, единство которых поддерживается уже не «живой верой», не чувством патриотизма, а рациональными расчетами, рынком и администрированием, тем не менее продолжают пользоваться понятием национального самосознания. Но что такое «нация»: общность соотечественников или общество граждан? Новоевропейские нации сформировались как новые формы солидарности, преодолевающие прежние локальные союзы, общины, роды и кланы. Однако они сохранили то главное, что всегда изумляло историков при анализе древнегреческого полиса: свободные граждане Афин были способны пожертвовать жизнью ради общего блага. В романтическом понятии народа культивируется это важнейшее государственное качество, ибо оно в условиях конкуренции и даже войны между государствами являлось самым главным оружием.

После второй мировой войны во всем мире начался процесс формирования новых национальных государств. Сегодня, после распада Советского Союза данный процесс получил дополнительное [223] развитие и это дает основание для вывода, что будущее как и прежде определяется не демократическими переговорами, а «генеалогическими силами» истории — национальной и даже этнической идентичностью. Традиционная политическая наука проводила четкое различие между народом (демосом) и этносом. Первое образование отличается от толпы наличием общественного мнения и рациональным волеизъявлением; второе является дополитической общностью, основанной на происхождении от единых предков, организованной по принципам родства. Этнические общности старше наций, которые хотя и базируются на неких натуралистических мифах, являются искусственными образованиями. Определенная инфляция национального (кто сегодня переживает готовность отдать жизнь за процветание Родины-Матери?) и приводит к эскалации этнического. Этнологическое понятие нации призвано реанимировать «чувство-мы» на более широкой, нежели кровно-родственная, основе.

Однако недавно введенный в обращение термин «этнонационализм» настораживает сторонников либерального проекта. Наоборот, демократы опираются на понятие народа, содержащего следы прошлого, сублимацией которых собственно и является республиканский проект. Согласно демократической схеме, народ утверждается актом конституции, но последняя сама определяется как выражение воли народа. Отсюда принадлежность к «народу» оказывается некой судьбой, а не выражением свободной политической воли. Важная роль в развитии этого тезиса принадлежит Карлу Шмитту, который в ходе интерпретации конституции Веймарской республики собственно и сформулировал идею национального государства: «Демократическое государство, которое находит предпосылки своей демократии в национальной однородности своих граждан, соответствует так называемому национальному принципу, согласно которому нация образует государство, а государство — нацию». В концепции национальной демократии формирование политической воли представляется как единодушие представителей гомогенной нации, которая мыслится в качестве естественного субстрата государственной организации: все хотят одного и того [224] же и возгласами выражают принятие или неприятие той или иной альтернативы. Отсюда демократическое равенство трактуется не как право на участие в публичной дискуссии, а как причастность к коллективу, к нации.

Отличие народа от «человечества», на понятии которого опирается концепция прав человека, приводит концепцию национальной демократии в вопиющее противоречие с разумно-правовым республиканизмом. Последний считает народ продуктом общественного договора, стремлением жить по законам публичной свободы. Первоначальное решение приступить к автономному демократическому законодательству осуществляется как правовой акт взаимного признания друг друга в качестве субъектов положительного права. Основные права вытекают здесь не из априорного существования народа, а из идеи правовой институционализации процедуры автономного законодательства. Если все принимают участие в законодательном решении, в акте учреждения конституции, то это обеспечивает всем, даже чуждым друг другу людям равные права и устраняет произвол власти. Но хотя конституция написана от имени народа, она вовсе не реализует его интересы. Более того, она принимается решением большинства и не оставляет для меньшинства иной формы реализации права на протест, кроме террористических актов.

Таким образом, нельзя не заметить и здесь той же самой трудности, что в субстанциалистском допущении «народа». Более того, решение жить на основе формального права выглядит произвольным, а не мотивированным. В этом случае срабатывает то же самое, что и у Шмитта, исторически случайное или, наоборот, априорное допущение об изначальном зле человеческой природы, которое преодолевается свободным выбором жизни в условиях правового государства. Отсюда следует, что «мирные народы», если они конечно не миф, наподобие допущения о русском народе-богоносце, не нуждаются, как считали некоторые славянофилы, в рационально-правовом государстве, ибо живут согласно принципам справедливости. Государство «необходимости и рассудка» имеет своей предпосылкой существование эгоистичных автономных индивидов, [225] не имеющих традиции и находящихся в злобно недоверчивых отношениях друг к другу. Однако формирование общественного мнения и политической воли осуществляется не только в форме компромиссов, но и по модели публичных дискурсов, нацеленных на рациональную приемлемость правил в свете общих интересов и ценностных ориентаций. Субъекты права — это не собственники самих себя и не солидарные частицы целого — народа, а индивиды, достигающие в процессе коммуникации нравственного признания друг друга, что и обеспечивает социальную интеграцию автономных индивидов.

Глобализация и космополитизм

Классические общества прошли путь от государства к нации (при этом важную роль играли юристы и дипломаты) или от нации к государству (благодаря усилиям писателей и историков). В странах третьего мира, куда импортировались европейские формы государственности, процесс формирования национального самосознания еще не завершился. Таким образом, можно утверждать, что национальное государство оказалось весьма убедительным ответом европейцев на вызов истории, стало эффективной формой социальной интеграции, которая подверглась эрозии в результате распада солидарности на основе христианских ценностей.

Процессы глобализации представляют собой новый вызов истории, на который человечество должно дать новый, столь же результативный ответ, но уже не в национально-государственных рамках или общепринятым доныне способом заключения соглашений между суверенными государствами. Естественным ответом на уже давно начавшиеся и стремительно ускорившиеся за последние годы процессы интеграции мирового сообщества стали такие организации, как ООН, Европейский парламент, Международная комиссия по правам человека, Международный трибунал и др. В последние годы стало ясно, что гораздо большее влияние на мировое сообщество оказывают не политические, а экономические и информационные структуры, такие, как Всемирный банк, Межбанковская [226] валютная биржа, Всемирная торговая организация, а также Интернет. Если в рамках первых структур осуществлялся классический переговорный процесс, в ходе которого национальные государства отстаивали свои интересы и достигали координации, то современные формы глобализации уже не подлежат политическому контролю и, более того, как кажется, подрывают основы существования национального государства.

Вопрос о том, как относиться к этой угрозе, далеко не простой. Имеются весьма основательные соображения в пользу необходимости сохранения национального государства и столь же убедительные аргументы относительно радужных перспектив как интернационалисткой, так и космополитической модели мирового сообщества.

Эпоха глобализации дает шанс космополитизму, который более двух веков назад был провозглашен Кантом в трактате о вечном мире. Его предложение о создании «мирового правительства» было направлено на то, чтобы прекратить «естественное состояние» между народами: как государство связывает законами эгоистические интересы автономных индивидов, так и межгосударственные органы власти будут исключать конфликты между государствами, в конституциях которых записано право не только защиты, но и нападения на внешнего врага. Космополитизм перестал быть утопией, когда международный трибунал начал привлекать к ответственности лидеров государств за преступления против человечности и особенно когда было санкционировано военное вмешательство с целью свержения режимов, осуществляющих геноцид и террор.

Кант на себе испытывал давление национальной политической элиты и, скорее всего, был бы рад, как и нынешняя интеллигенция, находящаяся в оппозиции к правящему режиму, созданию международных комиссий по правам человека. Но в деятельности современных международных организаций есть немало негативных сторон, которые ставят под сомнение возможность космополитического проекта, провозглашенного эпохой Просвещения. Действительно, в условиях существования одной сверхдержавы отсутствуют противовесы установления ею мирового господства. Поэтому [227] везде и во всем чувствуется сегодня приоритет Америки. В эпоху противостояния меньше говорили о глобализации, но это не означало изоляционизма. Сверхдержавы не культивируют национализма. Империи вообще весьма толерантны относительно чужого, ибо большие государства не просто многонациональны, они мультикультурны. Напротив, буржуазные националисты гораздо менее терпимы к сосуществованию других. Общие информационные, экономические, социальные, идеологические структуры их не пугают, так как производство капитала имеет всеобщий характер, частным является только его присвоение. Отсюда, не должен удивлять тот факт, что локальные этнонациональные конфликты разгораются именно в эпоху глобализации. Ни глобализация, ни урбанизация сами по себе не являются плавильными тиглями наций.

Новая фаза политической модернизации также имеет опасные тенденции: во-первых, в составе ООН главенствующее положение занимает семерка великих держав, которые и определяют ход политического и экономического развития мира в своих интересах; во-вторых, государственная бюрократия постоянно ущемляет парламентскую власть; в-третьих, глобализация снижает возможности демократического контроля и регулирования деятельности валютных и экономических рынков; в-четвертых, в ходе урбанизации происходит как гетерономизация, так и десоциализация населения. Утрата чувства солидарности представляет собой самую серьезную угрозу для мирового сообщества.

Что же настораживает философа в процессах глобализации? Прежде всего отрыв человека от места его обитания. Если раньше спрашивали «кто мы?», ориентируя человека на поиски сущности, то сегодня актуален вопрос «где мы?». Вопрос о месте обитания, вставший тогда, когда человек покорил небо и землю, свидетельствует об утрате дома. Политики правильно говорят о необходимости возвращения человеку собственности на землю и средства производства. Человек должен быть хозяином на этой земле. Однако вдумаемся в характер собственности, которой владеют богатые люди. Где она находится, кому она на самом деле принадлежит, кто о ней заботится. Собственность в форме капитала не имеет отечества, [228] и любые капиталы в конце концов утекают за «границу», за пределы разумного человеческого применения.

Первые серьезные опасения возникли в ходе мировых финансовых кризисов, которые имеют принципиально новый характер. Если раньше они возникали в результате сбоев в сфере производства, то теперь, наоборот, процессы на межбанковских биржах определяют состояние экономики. Деньги больше не зависят от труда и ресурсов, а сами по себе они — ничто, бумага. Это заставляет под особым углом зрения посмотреть на другие процессы, например, в сфере масс-медиа, информации, образования. Если раньше люди положительно относились к развитию транснациональных компаний, то сегодня возникают сомнения относительно тех надежд, которые на них возлагались. Достигшие невиданного технического уровня они связывают людей в единое информационное пространство и формируют единое общественное мнение. Опасения вызывает не столько то, что они перестали быть институтами национального государства, сколько то, что сфера информации, которая всегда была информацией о чем-то и таким образом определяла поведение людей, сегодня автономизировалась подобно миру денег. Человек растворился в цепях циркуляции информации, превратился в звено ее цепи: получил — послал дальше. То же самое в политике, которая приобретает все более ярко выраженный спектакулярный характер. Если раньше у людей на почве жизни вырабатывалось общественное мнение, которое учитывалось избранными путем демократических выборов политиками, то теперь, наоборот, и общественное мнение и сама фигура политика определяются информационными технологиями. Наконец, вызывает беспокойство глобализация в понимании морали и прав человека. Как люди, пережившие несправедливость, мы сами склонны оценивать любые поступки и события с точки зрения морали. Глобализация морали и прав человека беспокоит тем, что она не только не приводит к устранению зла, но и самым разрушительным образом сказывается на функционировании политической, экономической, образовательной и других машин государства. Если наш мир является многополярным, то ни одна из подсистем общества не должна [229] превалировать над другими. Мы только что пережили диктат идеологии над экономикой, наукой, образованием, армией. Диктат морали будет не лучше.

Опасность состоит в том, что различные формы глобализации начинают резонировать, «разогревать» мир до точки каления. Опасными признаками являются технические и экологические катастрофы, экономические и финансовые кризисы, акты терроризма и даже компьютерные вирусы. В таких условиях плыть всем в одной лодке чрезвычайно опасно. Для безопасности гораздо эффективнее существование относительно автономных (замкнутых, но взаимосвязанных) хозяйственных систем и культурных сфер. Человечество прогрессировало тогда, когда удавалось создать эффективные условия конкуренции и соперничества культур, когда между ними и внутри их осуществлялись инновационные и репродуктивные процессы.

Эффективный и безболезненный способ стирания этнического давно известен: нейтрализация конфликта военно-полицейскими методами и далее интенсивная работа, направленная на изменение образа жизни. Последнее осуществляется как включение в цивилизационный процесс, сопровождающийся глубокими преобразованиями сфер экономики и политики, труда и быта. Особо значимыми представляются изменения на уровне пространств повседневности.

Нельзя сказать, что успехи России в деле преодоления этнического разнообразия были более значительными, чем у европейских народов, опиравшихся на заре христианизации и капиталистической колонизации на насильственные методы подчинения и эксплуатации покоренных народов. Причинами тому являются достаточно разнородные, но случайным образом наложившиеся друг на друга стратегии. Относительно мирный характер сборки российской империи позволял думать о дружественности соединяемых этносов. Чтение трудов по русской истории создает впечатление, что больше крови было пролито в период воссоединения русской земли при Иване Грозном, чем во время колонизации Севера, Сибири и Дальнего Востока. Миф дружественности сыграл плохую службу тем, [230] что успокаивал власть и интеллектуалов в отношении необходимости более тесного культурного сближения. Объективно оно происходило путем переноса политических, экономических, образовательных и иных структур российского порядка. Вместе с тем, проявлялась терпимость в отношении веры, культа, языка и местных обычаев.

Политики спорят: можно ли рассматривать Российскую империю как тюрьму народов, считать ли СССР искусственной бюрократической системой? Состоит ли главная причина нынешних национально-этнических конфликтов в недееспособности власти, в снижении уровня цивилизации и комфорта жизни людей? К сожалению, сегодня мало кто проявляет интерес к тонкостям советской национальной политики, в которой этническое и культурное своеобразие не только не снималось, а наоборот, подчас искусственно стимулировалось. Поэтому так до конца и не ясно, является ли социалистический путь сохранения национального и этнического своеобразия правильным, т.е. истинным и справедливым, если такие понятия приложимы к развитию и угасанию этносов.

Россия — мультиэтничная страна и в ней издавна культивировалась терпимость к чужому. Вместе с тем, появление «бритоголовых» означает, что у нас, по сути дела, сложились два определения нации. Первое представляет политическую ассоциацию свободных граждан и выражает духовную общность, сформированную за счет общего языка и культуры. Второе скрывает под собой дополитическое, этноцентрическое содержание, наполненное общей историей, борьбой за жизнь и свободу, за территорию, на которую посягали соседи. На этом основан национализм, который пытается замкнуть искусственное понятие нации на натуралистическое понимание народа, использует его для решения задач, выходящих далеко за рамки республиканских принципов.

Кто мы такие, сегодняшние россияне: граждане, проживающие на ее территории, — сплоченная и готовая отстаивать свою независимость нация, или народ, имеющий общие «кровь и почву»? Ясно, от решения проблемы идентичности во многом будет зависеть наша как внутренняя, так и внешняя политика. Конечно, такая [231] постановка вопроса настораживает и может служить причиной отрицания разговоров о национальном, в любом случае опасных. Однако от этого опасного лица нации неотделимо другое — позитивное. Двойной лик нации проявляется в амбивалентном понимании свободы: независимость национального государства считается условием достижения частной автономии граждан общества, хотя сплошь и рядом можно видеть, как достижение национальной автономии приводит к нарушению прав человека; судьбоносная принадлежность к «народу» наталкивается на допущение свободного волеизъявления людей принадлежать к той или иной политической общности.

В заключение хотелось бы сформулировать рефлексивно-этический принцип, который оформился в ходе разговора о культурной идентичности. Он может показаться формальным, уступающим идеалам дружбы между народами, о которой мечтали гуманисты. Любой представитель той или иной страны или культуры имеет право настаивать на преимуществах своих ценностей, но если мы втягиваемся в спор и вынуждены приводить аргументы в защиту своей позиции, то тем самым мы неминуемо придем к общему согласию относительно того, что каждый имеет право высказывать свою позицию и приводить для ее подтверждения рациональные аргументы. И этому принципу нет альтернативы. Оставаясь формальным, он, возможно, и есть то единственное, что может связать разных людей, живущих в разных социально-экономических условиях, воспитанных на основе определенных национально-этнических традиций. Даже если один народ в лице той или иной экстремистской группы предъявит другому ультиматум, то этим вызовет не менее резкий ответ. Но это все-таки будет дипломатическая дискуссия, может быть, крайняя мера, еще способствующая миру, а не войне. И пока мы сопровождаем действия рассуждениями, до тех пор мы способны к тому, чтобы воспринимать формальные правила, свободы и признания прав другого как условия переговоров и как этические нормы, регулирующие деятельность.