Человек и христианство (религиозно-антропологические воззрения К.Н.Леонтьева и В.В.Розанова)

[63]

Кажущаяся противоположность многих утверждений Леонтьева и Розанова не должна заслонять от нас главного — глубинного родства обоих мыслителей. Оно коренится в идентичности того идеологического пространства, на котором развертывается философствование как Константина Николаевича Леонтьева, так и Василия Васильевича Розанова. И антропологическая проблематика играет в этом философствовании весьма существенную роль, несмотря на отсутствие в творчестве этих мыслителей специальных трактатов по антропологии.

Интерпретация христианства обнаруживает это глубинное родство, при полной оценочной противоположности. Леонтьевская антропология «византизма» оказала на Розанова весьма существенное воздействие. Можно обнаружить [64] созвучие идей «Наших новых христиан» идеям «В темных религиозных лучах» (это отмечает в одном из примечаний и сам Василий Васильевич). Можно, до известной степени, согласиться с К. Аггеевым: «Все теперешнее, не антицерковность даже, антихристианство В.В. Розанова прошло через К.Н. Леонтьева, и первый не может быть понят без второго в своей литературной деятельности последнего десятилетия… И конечно, если прав К.Н. Леонтьев в своем понимании христианства, то понятен и В.В. Розанов в своих упреках той религии, от которой, по его выражению, «мир прогорк» 1.

От человека, признавшего православие истинной религией, Леонтьев требует подчинения воли и разума учению Церкви. Сам он прошел этот путь смирения до конца, приняв незадолго до смерти тайный постриг. При этом Константину Николаевичу приходилось смирять «языческое» в себе и как личности, и как творцу (с разной степенью успеха). Если кратко сформулировать то положение, которое Леонтьев «разоблачал» в своей антропологии, то это будет знаменитое тертуллиановское: «душа человеческая есть по природе своей христианка». Но в этом он неожиданно сходится с Розановым, провозгласившим ее «одной из самых ложных, ошибочных фраз, с которой не согласится ни один монастырь. Напротив, «душа человеческая есть по природе язычница», которая воспитывается к христианству только через некий трудный подвиг, пройдя через «тесную дверь бесчисленных отречений…» 2. Выводы, однако, были сделаны ими взаимно противоположные. Если для Леонтьева борьба с «языческим» в себе придавала христианству большую ценность, то Розанов положил опровержение тертуллиановского тезиса в основание безудержной критики христианской антропологии, самого христианского учения.

Леонтьева и Розанова объединяет также своего рода религиозная «археология», то есть стремление выявить наиболее глубинные пласты той традиции, которую они клали в основание собственных «теоретических» построений. При этом предельным основанием леонтьевской «системы», если понимать тесную связь между его историософскими и собственно религиозными идеями (наиболее выраженными в критике «розового христианства»), оказывается платонизм в духе Corpus Areopagiticum. Причудливое сочетание в творчестве Розанова крайне «субъективистской» манеры письма с погружением в древнейшие пласты религиозности, особенно иудаистской и древнеегипетской, ставили в тупик не одного исследователя. Иногда вопрос решался подозрительно просто: «Органичность, народность, объективная космичность Розанова лишь кажущиеся. Он совершенно субъективен, импрессионистичен [65] и ничего не знает и не хочет знать, кроме потока своих впечатлений и ощущений» 3. На самом деле розановская манера писания (= исследования) была не только данью эпохе (ведь он был одним из самых блестящих стилистов «Серебряного века»), объясняется не только недостаточной разработанностью этих исторических пластов эмпирической наукой, но оказывается одной из первых попыток проникнуть во внутренний мир древнего человека. И в этом смысле Розанов остается необычайно актуальным автором, созвучным современным попыткам реконструкции ментальностей ушедших эпох.

Но этот интерес к человеку и его внутреннему миру ни в коем случае не свидетельствует об антропоцентризме концепций наших мыслителей. Человек не является центром мироздания ни в антропологии К.Н. Леонтьева, ни в антропологии В.В. Розанова. В бытийной иерархии он следует за Богом и божественным миропорядком. Это совершенно очевидно в творчестве Леонтьева с его ориентацией на православную традицию. С Розановым дело обстоит несколько сложнее. Его воззрения часто интерпретировались как пантеистические, правда с добавлением — «мистический пантеизм» (см. ст. Волжского, Кувакина и т.д.). Именно как пантеистическая понималась его «метафизика пола». Но ведь сам Василий Васильевич указывал в качестве своего основного источника книгу Бытия с ее максимой — «плодитесь и размножайтесь», обращенной как к миру природному, так и к человеку. Таким образом, Розанов укореняет свою «метафизику» в принципиально теистической традиции, хотя, тут его критики до известной степени правы, недостаточно четко проводит грань между природным миром и человеком. Эта недостаточная четкость, однако, направлена против своего рода человекобожества, характерного и для многих представителей т.н. духовного Ренессанса. И это подводит нас к заключительной части нашего исследования — к вопросу о месте Леонтьева и Розанова в истории русской мысли.

По мнению С.С. Аверинцева эти авторы принадлежат к крайне «правому флангу религиозной философии». Это утверждение верно не только в отношении социально-политических воззрений Леонтьева и Розанова, но и их антропологических воззрений, направленных резко критически к «просветительскому гуманизму». Но не только просветительскому, но и гуманизму, к примеру, бердяевского толка. Именно безудержный антропоцентризм последнего является в традиции русской мысли принципиальной противоположностью «системам» Леонтьева и Розанова. Кстати, Константин Николаевич смог увидеть зачатки «бердяевщины» уже в творчестве (и особенно публицистике) Достоевского и именно это предопределило эмоциональность леонтьевской критики. В этой же связи можно рассматривать и разрыв с В. Соловьевым, провозгласившим новоевропейский гуманизм явлением чуть [66] ли не более христианским, чем само «средневековое» (читай церковное) христианство. Розановское «тайновидение плоти» оказало сильное провоцирующее воздействие на многих русских мыслителей. С ним полемизировал Бердяев, многое полемически заимствовал (если можно так выразиться). Мережковский, известная близость обнаруживается между антропологическими построениями Розанова и Флоренского. Не остались в стороне и другие философы (см. напр. письма Булгакова Розанову). В целом можно признать антропологические построения Леонтьева и Розанова весьма существенным дополнением центральной линии русской религиозной философии, имеющей своим родоначальником Ф.М. Достоевского, наиболее существенно выразившейся именно в учении о человеке.