Говоря о старости, мы неизбежно мыслим оппозицией старость — детство как двух пограничных состояний, вмещающих в себя процесс перехода из одного состояния в другое, именуемое жизнью. Жизнь, по существу, есть снятие этой оппозиции, объединение ее в нечто единое и неразрывное, с одной стороны, и одновременно утверждение ее в качестве противопоставления начала и окончания этого процесса, ее старта и финиша. Возникновение этой оппозиции непрерывно снимается ею же самой в процессе утверждения.
Кульминацией осознания этого процесса можно считать представление о старике (мудреце) — младенце, являющимся общим местом, практически, всех культур мира, начиная с «Дао дэ цзин», в котором это словосочетание используется буквально (см. перевод последний по времени Е. Торчинова), до утверждений в фольклоре, что «устами младенца говорит истина», или, что подлинная мудрость заключается в возвращении в детское мироотношение к миру. «Подлинность» детского миропознавания во многих философских построениях вольно или невольно отождествлялась с высшим проявлением мудрости. По крайней мере в качестве выстраивания отношений с внешним (в том числе и природным) миром и обретения внутреннего равновесия в самом себе в ходе формирования их. И когда в сказках старики волею чудесного случая превращались в младенцев, то авторы не совершали при этом слишком насильственных трансформаций с героями этих трансформаций, ибо «мудрость младенца» и «мудрость старика» — эти два граничных состояний души и разума — были, по сути, одним и тем же, не нуждаясь в каком — то кардинальном изменении. Изменялась лишь телесная оболочка вместилища этой мудрости при неизменности сущностной ее составляющей.
Но пограничность старости и детства носит, хотя и дополняющий друг друга характер, но с существенным различием генезиса их формирования. Для детства «мудрость» является мудростью непосредственного восприятия окружающего мира, радостью его «понимания», в первую очередь, в виде некой образной целостности его существования, включающего в этот мир и самого ребенка в качестве неотделимой составляющей. Ребенок живет в режиме «вбирания», «впитывания», «поглощения» образности мира в одновременности многомерности его бытия. Проблема дифференциации им еще не осознается во всей ее драматичности и неизбежности, хотя первые позывы к ее проявлению в виде попыток [15] выделения своего «Я» из целостности мира и противопоставлению к нему спорадически прорываются в его сознание. Но исходная нерасчленность сознания (его «неразвитость», а не интегративность, как это иногда представляют, подменяя одно состояние принципиально иным) пока препятствует развитию разделенности, при котором, как считают некоторые, и наступает утрата исходности состояния «детской мудрости». Собственно, развитие дифференциации означает переход к мышлению взрослого человека. Утрата целостности мышления является ценой этого перехода. Вся дальнейшая жизнь человека является, во многом, стремлением восстановить эту целостность тем или иным способом. Но как показывает опыт человечества, восстановление состояния «мудрости детства» в непосредственности ее существовании является утопической иллюзией. Возможно лишь, разве что ее имитация в виде патологии.
Но тот же опыт дает нам возможность придти к состоянию мудрости иного качества — «мудрости старости», мудрости завершения развития человеческого мышления, этапа познания мира в его выделенности дифференциальных проявлений отдельных сторон существования и перехода к этапу осмысления этих отдельных проявлений в их взаимодополняющей целостности. В этом, уже без кавычек, процессе формировании интегративной модели мира очевидным образом преобладает инструментализм конструирования мира, его составление из совокупности аналитических компонент и потому она не может считаться подлинно целостностной. И лишь по завершении этого этапа, когда дополнительные подпорки, леса и связи, использованные при создании модели, отброшены и ушли как несущественные из мыслимого образа ее в сознании, когда образ этой модели «пережит», по выражению Л. Витгенштейна,, то именно тогда она обретает необратимое качество целостности уже не восприятия, но «понимания» мира. Именно по достижении этого этапа мышления, на наш взгляд, можно говорить о наступлении «мудрости старости». При этом качество созданной модели, ее полнота и адекватность состояния, не играют существенной роли. Важен сам факт ее существования и признания в качестве таковой. Этому способствуют и особенности возрастных изменений психики: с возрастом уменьшаются способность к кратковременному и механическому запоминанию при сохранении полноценности понятийного и образного мышления. Очевидно, что сроки наступления этого этапа не только физиологическими и возрастными причинами, но и уровнем развития и скоростью эволюции мышления в каждом конкретном человеке. В этом смысле, как «мудрость детства», так и «мудрость старости», вневременны, так и внесоциальны. Но общество должно предоставить возможность осуществления их.
Отметим, что интенциональность «мудрости старости» противоположна детской мудрости. Если для второй активным формирующим фактором является внешний мир, с ориентацией на внутреннее сознание ребенка, то к концу жизни сформированная внутри сознания модель мира («жизненный мир») трансформирует внешний мир, приводя его в соответствие с внутренним. Если в детстве внутренний и внешний мир гармонизируются импульсами «извне», то в старости эта гармония достигается соответствующим «видением» внешнего мира «изнутри». В сущности, она существует только «внутри», из внешнего мира выбирается лишь то, что ей соответствует.
Именно структурное соответствие «мудрости детства» и «мудрости старости», заключающееся, во-первых, в существовании целостных картин мира, хотя и существенно различных по происхождению, но встречающихся «здесь-и-сейчас» в момент встречи старика и ребенка, а также их взаимодополняющая интенциальность, и обуславливает, на наш взгляд, возможность как их отождествления, так и однонаправленность их развития во времени: у ребенка «картина мира» в его представлении не имеет прошлого, она вся и навсегда в настоящем и лишь потенциально ориентирована в будущее, т.к. для ребенка, вообще говоря, будущего не существует (оно появляется в юности — собственно момент осознания возможности будущего можно рассматривать как симптом перехода на этап становления [16] юности). Для старости, напротив, «картина мира» выросла из прошлого, но, явным образом, она не имеет будущего, ибо оно, если и есть, то непродолжительно и конечно осознанием смерти. И лишь последовательное во времени соединение мудрости детства и старости позволяет воссоздать единую преемственность поколений: направленность мудрости прошлого опыта старости через смертный предел к сознанию детского разума, воспринимающего ее в качестве готового опыта познания внешнего мира.
Смерть здесь играет уже не роль барьера, но указателя направленности движения этого опыта. Он соединяет, в полном соответствии с народными представлениями о тождестве рождения-смерти, уходящую мудрость старости с нарождающейся мудростью детства. Король умер, да здравствует король!
Еще раз отметим, что речь идет о совпадении гомоморфных типов мудрости интегративного уровня, и в этом случае можно говорить об отсутствии психологической напряженности при контактах носителей этих мудростей. Житейских опыт вполне подтверждает их совместимость: проблемы установления понимания между поколениями «дедов» и «внуков» не существует.
Но проблемы возникают по мере взросления внуков. Как уже говорилось, по мере их умственного развития, мышления внуков все более приобретает дифференцирующий взгляд на мир, в то время как деды сохраняют неизменность своего выстраданного интегративного мира, отстаивая его с настойчивостью обреченного, понимающего, что эта обретенная им мудрость есть все достояние его жизни, ее итог, и иного уже не дано. Если юность уже обрела предчувствие будущего, а взрослость его осуществляет, то старость при взаимодействии с ними чувствует себя теряющей свое прошлое. Их (дедов) настоящее, тем самым, не имея перспективы будущего и потеряв значимость прошлого, существует как бы вне времени, не нужное ни ми самим, ни окружающим. И развитие на Западе домов престарелых, по существу, есть реакция общества на возникшую вневременность стариков. Так сказать, общественный инструментализм решения проблемы в форме резерваций. В древности эту проблему, как нетрудно вспомнить, решали более радикальным способом, в том числе и умерщвлением стариков голодной смертью. Рецидивы этих обычаев в России, заметим, можно было наблюдать еще в конце XIX века. В наш гуманный век мы их (стариков) просто изолируем, хотя и с возможным комфортом.
Созданием и завершением интегративной картины мира человек обеспечивает себе как бы завершающую комфортную нишу существования, в которой он чувствует себя обезопасенным по отношению любым внешним воздействиям. В ней он обретает то чувство «своей среды», которое можно сопоставить с психологической точки зрения с принадлежностью животного к «своей» экологичской нише. Разрушение этой «картины мира» приводит к сомнению в итогах достигнутой мудрости и имеет, как правило, негативные последствия для психологического состояния ее обладателя. Возрастная утрата адаптивных возможностей относительное увеличение доли эмоциональности усугубляет эти проявления и приводит в вяло проявляющейся фрустрации, социальной и жизненной апатии . В этом смысле, создание возрастных ниш существования (тех же домов престарелых) является терапевтическим средством для поддержания иллюзорного мира «мудрости старости».
Заметим, что состояния мудрости имеют вполне ясно обозначаемое время окончания: старость завершает неизбежная смерть, интегративность мудрости детства довольно интенсивно распадается на систему аналитических представлений о мире. В том и другом случае эти периоды заканчиваются распадом. Но в случае детства имеется смутная перспектива обретения новой мудрости, хотя желанность этого представляется весьма неопределенной. По Фрейду, все во вселенной стремится к распаду, исчезновению (инстинкт смерти) и жизнь (инстинкт жизни) как способ организации, объединения, есть лишь краткий момент, в котором человек одерживает победу над процессом распада. Но даже в этот краткий момент его увлекает за собой инстинкт смерти. Распад целостности «мудрости [17] детства» и является своеобразным отражением проявления этого процесса дезинтеграции, но ушедший в чисто психологическую сферу человеческого бытия с тем, чтобы при приближении к смерти обресть физиологическое воплощение. Но перед эти природа как бы дает краткое мгновение эйфорического созерцания целостности мира в форме «мудрости старости» и иллюзию ее потенциальной вечности при взаимодействии с «мудростью детства». Но это лишь две краткие вспышки, отмечающие начало и финиш человеческого существования как индивидуальности в бесконечном потоке поколений.
Добавить комментарий