К вопросу о ситуации в современной поэзии: взгляд социолога

[219]

Анна Ахматова никогда не скрывала своего неприятия Сергея Есенина как поэта и непризнание Ахматовой Есенина нормально, т.к. они оба равно талантливы. Уже в более поздний период нашей культуры можно указать на непризнание Булатом Окуджавой Александра Розенбаума. Но непризнание Окуджавой Розенбаума — это уже непризнание другого уровня. Если Окуджава — это бесспорный талант, хоть и на грани фола, то Розенбаум — это талант за гранью фола. Поэтому непризнание Окуджавой Розенбаума, это — реакция самоутверждения тех, кто на грани на тех, кто уже за гранью. [220] Анна Ахматова не самоутверждалась за счет Есенина, а поверить в искренность Окуджавы по поводу Розенбаума просто невозможно. Но можно указать на парадоксальный ответ Иосифа Бродского, уже лауреата, на вопрос о Высоцком: «у него есть хорошие рифмы» (!). Известно, что поэты-соотечественники именно это достоинство отрицали у барда.

Позиционирование Бродского и Высоцкого в поле современной культуры можно рассматривать как наглядную иллюстрацию теории Пьера Бурдье о поле ограниченного производства (элитарной культуре) и поле массового производства (массовой культуре) рынка символической продукции. Иное дело, что Высоцкий был равно популярен в обоих полях и для него это деление не было актуальным. Разное в стихах у Высоцкого и ценилось в этих полях. В поле массовой культуры нет разговора о критерии совершенства, там у того же Высоцкого ценился пафос. В поле элитарной культуры ценится формальный эксперимент с языком. Поэтому для них пафос Высоцкого отвратен как перегар. Иное дело, что для самого Высоцкого такого деления не было, т.е. для него не было еще деления на речь и язык как актуального деления. Так мы выходим на необходимость различия речи и языка при разговоре о поэзии.

Конечно языковые практики — это речевые практики. Но отличие речи от языка состоит в том, что речь — порождение сугубо вербальных практик и вне их она не существует вовсе. Речь всегда конкретна, ситуативна, речь нельзя обобщить. По этой причине толковые словари сленга и мата всегда смешны, неполны и некорректны. Невозможно корректно конкретизировать сленг и мат, т.к. сленгу и мату присуще то, что присуще речи и не присуще языку. Там нет постоянного смысла, которым наделялось бы какое-то слово. Иначе говоря, у речи нет постоянного лексикона, она состоит из одних только омонимов. Показательно, что неправильное употребление языка не всегда мешает общению, но с речью так уже не пройдет — неправильное употребление речи всегда мешает общению, т.к. речь маркирует собеседника. По этой причине не корректно поправлять речевое словоупотребление, т.к. в нем нет константы. Все константы относятся к языку, а не к речи.

При создании стихов используется как речь, так и язык. Те, кто создают стихи, используя речь, относятся к полю массовой культуры, т.к. они записывают устную речь. Они находятся [221] в состоянии говорения, когда пишут стихи и их стихи подобны знакам транскрипции, фиксирующим устное слово, устную речь. Но поэзия — тот вид творчества, где максимальный эффект достигается при работе с языком, а не с речью. Кстати, Бродский, оценивая стихи Высоцкого, уже видел перед собой позднего Высоцкого, стремившегося работать с языком, а не с речью.

Учитывая, что наибольший творческий эффект достигается, когда поэт работает с языком, целесообразно различать поэзию и стихосложение. Когда созвучие смысла облекается в фонетическое созвучие, тогда возникает стихосложение, а последняя не тождественна поэзии. В стихосложении языковой эксперимент если и проводится, то ради эксперимента. Это бывает всякий раз, когда у поэтов возникает страх перед жизнью, и они пишут про написанное, рисуют уже нарисованное.

Так сложилось исторически, что поэзия существует по преимуществу в актах стихосложения, но сейчас это уже не работает. Ныне любой другой текст может быть более оправдан поэтически, нежели стихосложение. Сейчас поэт не тот, кто пишет стихи, а тот через кого поэзия нам становится слышна. А тот, кто пишет стихи, тот просто пишет стихи, а не поэзию. И ему надо адресовать только один вопрос: он пишет стихи по наивности или по расчету. Иначе говоря, знает ли он, что поэзия сейчас не выходит через стихотворный столбец?

Я полагаю, что современные поэты (т.е. кто начинал в конце 80-х гг.) обязательно это знали. Они знали, что в их стихах уже ничего поэтичного. Это — не стихи, а рифмованная культурология. Бродский и его поколение начинали писать, когда Ахматова была еще жива, и это задавало преемственность поколений. А у тех, кто стартовал десять лет назад, творческие практики производят впечатление некоей авантюры. И в этой авантюре можно успешно существовать при условии большой закрытости. Так появляются стихи «для любителей поэзии». Но этим объясним и эпатаж Пригова — он осознал несостоятельность практики стихосложения в современной поэзии.

Несостоятельность практик стихосложения в современной поэзии стала очевидной в 80-е гг, когда все увидели резкое падение тиражей поэтических сборников и вспомнили стадионы 60-х. Тогда стали раздаваться заявления, что «стихи пишут не для всех», т.к. поэзия — [222] это камерный жанр. Такие заявления были, бесспорно, провокацией, потому что вся поэзия не укладывается в камерный жанр. И к тому же камерность не противоречит популярности. Тот же камерный поэт Бродский наглядное тому подтверждение.

Современная поэзия не камерная, а вяло эстетствующая. Поэтому сейчас смешно говорить о поэзии в стихах всерьез. Ново не то, что поэзия шире стихосложения. Ново то, что поэзия сейчас существует вне стихосложения, а сами поэты это игнорируют. Это уже не кризис жанра, а его конец.