Одной из ведущих тенденций эволюции российской политической мысли в последнем десятилетии XX века стал отказ от идеологизированных объясняющих схем и поиск иных исследовательских стратегий и инструментов, которые позволяли бы преодолеть одномерность в изображении сложившихся социально-политических реалий и предложить обществу более адекватные способы самопознания. В качестве наиболее приемлемого для выживания науки в условиях радикальных реформ был, по негласной конвенции, принят так называемый экспертный подход, позволявший сохранить ориентир на поиск научной истины и одновременно минимизировать влияния и соблазны конъюнктурных запросов властных структур. Желание поскорее расстаться с наследием тоталитарного прошлого в категориальном ряде, фундирующем политическую философию и весь комплекс политических наук, привело к поиску, а порой и переоткрытию понятийных конструктов, когда-то маргинальных для политологии, а ныне востребованных в качестве заменителей прежних, утраченных или дискредитированных в ходе реформирования российской социально-политической системы. Одним из таких конструктов стал «регион» — абстракция, содержательно бедная, но именно в силу этой бедности пригодная для придания [93] подобия целостности изображениям фрагментированной социальной реальности в ее политико-властном измерении.
Регионалистика оказалась одним из немногих выходов из тупикового унификационного подхода в описании формирующегося постсоветского политического пространства — подхода, который, воспроизводя в теоретической форме унитаристский императив обустройства власти в России, перестал быть адекватным изменившейся реальности. Сам термин «регион» — деидеологизирован, нейтрален в смысле продуцируемого ассоциативного ряда и потому (по крайней мере, на первый взгляд) больше подходит для обозначения относительно обособленности части российского политико-правового пространства, нежели даже «субъект федерации». Сформировавшись в рамках экономико-политической географии, т. е. возможно более точного описания земель, равно как и народов, бытийствующих в их пределах, этот термин был положен в основу ряда теоретических конструкций, довольно удачно отображающих распределение форм и способов осуществления совместной жизнедеятельности людей на освоенной поверхности планеты. При этом регионалистика как набор описательных инструментов и способов их применения имеет тенденцию трансформироваться в регионологию как некую общую теорию распределения и взаимодействия организованных государственно-политических комплексов, связанную, главным образом, с изучением территориальной специфики проявления общих политических закономерностей развития человеческой цивилизации с точки зрения эффективного социального управления.
В этом плане разработка новой концепции федералистских отношений в России выступает сильным катализирующим фактором, который способствует развитию и теоретических основ региональных исследований, и их прагматической (инструментальной) составляющей. Хотелось бы, однако, обратить внимание на то немаловажное обстоятельство, что теория региональных исследований базируется на более или менее отрефлектированных философско-политических и даже философско-исторических предпосылках, задающих наиболее общие концептуальные модели познания [94] социальных процессов. При этом выбор адекватной методологии зависит, в конечном счете, от мировоззренческой позиции исследователя, которая, в свою очередь, предполагает то или иное решение вопроса о смысле истории. Оценочные и иные суждения относительно постановки и решения этого вопроса формируют вполне определенные рамки формирования проблемного поля теории социального исследования и даже, в определенной мере, социально-технологических построений, например, властвующего субъекта. Эта своеобразная аксиоматика исследовательских и практических социальных программ неявно присутствует на «рабочем столе» социального исследователя или технолога, определяя характер и направленность поиска решения актуальных проблем и вопросов.
Если принять тезис о том, что предназначение политики как области человеческой деятельности состоит, главным образом, в генерации импульсов социального изменения и развития, и одновременно — в минимизации последствий общественной активности, угрожающих нормальному воспроизводству сложившейся системы общественных отношений, то ее региональная составляющая представляет собой нечто большее, чем привязку программ и проектов социальных преобразований «к местности». Регион как объект исследования и управления может быть позиционирован лишь по отношению к другим регионам, и в этом случае наиболее сложная проблема — определение критериев отличия на фоне подобия. Теоретические изыскания, к примеру, в рамках дихотомии «сепаратизм — унитаризм» сами по себе могут быть захватывающе интересны, однако любая попытка «технологизации» наработанных логических схем, связанных с подготовкой и осуществлением властных политических решений, может исказить целевую функцию управления и привести к неожиданным результатам. Если же допустить, далее, что интересы и права региона есть права и интересы его населения, т. е. по преимуществу гражданские, то в управленческом плане задачи многократно усложняются. Региональное деление территории России может и не совпадать (а, по мнению ряда исследователей, принципиально не должно совпадать) с административным «расчленением», тем более что [95] взаимодействие на внутригосударственных территориальных границах «регионов-субъектов» осуществляется в условиях «диффузных», слабо структурированных и потому слабо регламентированных контактов населения, а любая попытка укрепить эти, пока еще виртуальные, границы порождает массу проблем во взаимоотношениях между властями субъектов Федерации. Региональное многообразие в принципе слабо управляемо из единого центра, поэтому одной из актуальных проблем является поиск оптимальной меры сочетания общегосударственных (универсальных) и региональных (специфических) интересов, выражающих, прежде всего, потребность в обеспечении безопасности как населения и государства в целом, так и конкретного регионального сообщества, если таковое уже сложилось. Степень осознанности этих региональных интересов, формы их выражения и предъявления федеральному центру весьма разнообразны, однако по сути своей соответствуют, так сказать, достигнутой «степени субъектности» в смысле понимания и оценки собственного места, предназначения и возможностей в определении общегосударственных приоритетов, равно как и в решении общегосударственных задач. И если для федерального центра его управленческий ресурс может реализовываться на пути согласования интересов ради общего блага государства, то для субъектов Федерации вектор поиска решений зачастую прямо противоположен и сводится, по сути, к манифестации независимости от центра и к укреплению этой независимости в пределах собственной компетенции.
Процессы регионального воспроизводства тенденций к интеграции и/или дезинтеграции находятся в поле зрения политической науки достаточно давно, однако недостаточность дескрипционной парадигмы («правильно описать — значит понять, а понять — значит успешно управлять») может породить сомнения в эффективности самой региональной методологии. Становится ясным, что проблемы исследования регионов — это, прежде всего, анализ процессов их самоидентификации и, соответственно, самореализации в условиях ограничений, накладываемых обязательствами в рамках общегосударственных интересов. Региональный уровень власти [96] не менее федерального заинтересован в технологическом знании относительно объекта управления из-за своей ограниченной (статусом и реально располагаемыми ресурсами) дееспособности в качестве субъекта государственно-правовых отношений и порожденным этим обстоятельством постоянным сомнением в своей будущности в качестве носителя власти. Любая власть по необходимости оперирует лишь ограниченным (фрагментарным) описанием реальности и избирательно использует результаты этого описания как обоснование (предпосылку) собственных «прескрипций», дозволяющих объекту (объектам) управления санкционированные способы действий и запрещающих иные. Компетенция регионального уровня власти не установлена в России специальными конституционными нормами, что формирует у субъектов Федерации иллюзорное ощущение самостоятельности и может породить систематические, хотя и не всегда злонамеренные, нарушения закона в процессе заполнения правовых лакун, имеющих место в федеральном законодательстве.
Опасность дивергенции федерального и регионального законотворчества пока еще не преодолена, а поскольку в российских условиях имеет место, помимо прочего, формирование устойчивой тенденции обращения к праву как единственной формализованной системе социальной технологии, постольку и в связи с этим региональный уровень государственной власти имеет больше возможностей для маневра в правовом поле, оперируя неопределенными «региональными особенностями» как довольно эффективным инструментом ограничения вмешательства федеральной власти в свои «внутренние дела». Иными словами, пока объективно существующие параметры региональной специфики не выявлены с максимально возможной степенью достоверности, в дело идут «факторы», «черты» и тому подобные нечеткие термины, которые, будучи положены в основу, например, региональных программ социально-экономического развития, зачастую не дают возможности выстраивать работу региональных органов власти и управления системно и целенаправленно. Это, с одной стороны, порождает разного рода перекосы и противоречия во взаимоотношениях федерального центра [97] и субъектов Федерации, противоречий, усиливающих попеременно тенденции к автаркии или унитаризации, а с другой — стимулирует поиск нестандартных и во многом индивидуализированных управленческих решений, способных удерживать политическую ситуацию в рамках «управляемого кризиса». В этих условиях насущной потребностью становится интенсивная разработка методологических оснований региональных исследований, без чего невозможно упорядочить процессы становления приемлемой для современного российского общества модели федеративных отношений.
Добавить комментарий