«Миф Запада» в российской политической традиции: поиск идентичности

[48]

«Кризис российской идентичности», «поиск идентичности», «необходимость серьезной дискуссии на тему национальной идентичности в России» — подобные заявления стали общим местом в современной философской, политологической и социологической литературе. Проводятся бесчисленные конференции и круглые столы, пишутся статьи и книги, политические партии предлагают свои варианты «русской идеи»…

Кризис идентичности возникает тогда, отмечают исследователи, когда социально-структурные и этнические различия становятся препятствием на пути общенационального объединения и идентификации с определенной политической системой 1. Поэтому сегодня и ведется поиск некой интегративной идеологии для России и русских, в который включился было даже президент страны. Как отмечает М.В. Ильин: «…попытки российских властей дать заказ на государственную идеологию вызваны, [49] вероятно, неспособностью отринуть идеократические привычки и предрассудки» 2. Причем чаще всего именно русская философско-религиозная мысль начала ХХ века интерпретируется как выражение извечной «русской идеи», мессианской по характеру и жестко дистанцирующей Россию от Запада.

Одновременно с Запада звучат недоуменные вопросы и выдвигаются предположения: «Почему так важно определить, что такое русская особость?…Такие отчаянные поиски точного определения национального тождества (и предназначения) могут быть весьма точным признаком слабости и неуверенности народа… Это свидетельство неудовлетворенности своей историей…» 3 

Чтобы сохранить способность к самовоспроизводству, всякое общество должно очертить свою идентичность, поскольку осознание общности, единства становится основой решения политических задач. Неопределенность относительно собственной идентичности порождает наиболее сильные напряжения в структуре как индивидуального, так и коллективного «Я». «В мире, где жизнь хотя порой и не лишена радостей, всегда опасна, где счастью всегда угрожают постоянные проблемы, непредсказуемые неприятности, люди страстно стремятся к определенности» 4. Абсолютные, религиозные ценности сегодня в значительной степени дискредитированы в глазах многих, отсюда постоянный поиск иной системы ценностей, которая вернула бы чувства надежности и уверенности. «Идентичность, безусловно, является ключевым элементом субъективной реальности, — отмечают П. Бергер и Т. Лукман, — подобно всякой субъективной реальности: она находится в диалектической взаимосвязи с обществом… Общества обладают историями, в процессе которых возникают специфические идентичности; но эти [50] истории, однако, творятся людьми, наделенными специфическими идентичностями» 5. Таким образом, специфика национальных историй и особенности социальных структур порождают особые типы национальных/этнических идентичностей, которые и опознаются в коммуникации.

Казалось бы ясно, что в России эти лихорадочные поиски национальной идентичности связаны с кризисом вчерашних и сегодняшних, официальных идеологем, авторитетов и ценностей. Общественное сознание находится в состоянии полнейшего хаоса. Нет ничего достоверного и надежного, все истины поколеблены, все авторитеты разрушены, нет ничего, что не подвергалось бы осмеянию и разоблачению. Двойные стандарты, ложь, лицемерие стали обыденными атрибутами российской повседневной жизни… «В трудные времена люди обращаются к опыту предков, ищут убежища от повседневных тревог и забот в прошлом», — отмечает социолог П. Штомпка 6. Вот почему в России эти поиски «утраченного рая», который нужно обрести вновь, обращены вспять — к традиционализму, в том числе к откровенно архаическим моделям сознания и поведения, и зачастую выливаются в форму болезненного и антирационального мессианизма.

Известно, что миф о собственной «богоизбранности» и особой исторической «миссии» рождался у различных народов также в периоды национального унижения как своеобразная психологическая компенсация. Поэтому можно предположить, что и в России это болезненная интеллектуальная реакция на распад «великой державы», на утрату национальной традиции, ее разрыв. Исследователи отмечают, что зачастую потеря традиционной культуры, без обретения новой, современной, является платой за неорганичную «догоняющую» модернизацию 7. Действительно, Россия первая показала пример нелиберальной, не по западным [51] образцам совершаемой ускоренной модернизации, не имея, по всей видимости, иной альтернативы прорыва в современность. Может, отсюда эти настойчивые попытки преодоления разрыва с национальной традицией, апелляции к этносу, его исторической памяти?

Российские попытки «вестернизации», по мнению Кристофера Коукера, являются «ярчайшим примером феномена, который Шпенглер назвал псевдоморфозом… Это понятие проливает свет на тонкое соотношение между обществом — сателлитом и обществом, в поле которого оно вовлечено. Суть шпенглеровской идеи проста. Когда взаимодействуют две цивилизации, одна из них оказывается более сильной, другая — более творческой. И в этой ситуации более творческая цивилизация вынуждена внешне приспосабливаться к культурной конфигурации более сильной, хотя идеи последней никогда по-настоящему не прививаются… Если оно (российское общество. — прим. А.В.) растеряет свои ценности, пытаясь стать таким, каким его хочет видеть Запад, то не сможет модернизироваться. Культура его уникальна. И модернизация должна сохранить эту уникальность, а не нивелировать ее» 8.

Как бы там ни было, ясно, что понятия «этническая» и «национальная идентичность» неразрывно связаны с понятием «историческая традиция». Люди всегда имеют определенное отношение к своему прошлому, поскольку история дает обоснование идентичности. «В мире растущей взаимозависимости нациям необходимо обращаться к мифам и прошлому, чтобы оправдать свое отличие, подтвердить свою коллективную «индивидуальность» в каждом поколении через ритуалы, церемонии, политические мифы и символы, искусство и историю», — пишет известный британский исследователь Э. Смит 9. В свою очередь, американские социальные психологи М.Е. Бернал и Г.П. Найт отмечают, что важнейшим компонентом этнической идентичности является «культурное [52] знание, выбор стереотипов поведения, усвоение традиций и ценностей своих этнических предков» 10. Г. де Вос определяет этническую общность как «сознающую себя группу людей, придерживающихся общих традиционных установок, не разделяемых другими группами, с которыми она находится в контакте. Такие традиции обычно включают народные, религиозные верования и обычаи, язык, понимание истории, представление об общих предках, месте происхождения» 11. Не случайно поэтому некоторые исследователи называют этничность «архаической формой идентичности».

Но этничность нельзя определять только на основании характеристик культуры. По мнению Фредерика Барта, этническая группа может быть идентифицирована исходя только из тех границ, которыми она сама себя очерчивает, а не из специфики содержания культуры, находящейся в пределах этих границ. «Культурные черты, которые маркируют эту границу, могут меняться; культурные характеристики членов (этнических групп. — А.В.) также подвержены трансформациям; организационные формы группы — те могут изменяться. И только факт постоянной дихотомии между членами (группы) и «внешними» позволяют нам определить этническую общину и исследовать изменения культурных форм и содержаний» 12. Это обстоятельство подчеркнуто Э. Хобсбаумом в определении «этничности» как «стандартного способа выражения реального смысла групповой идентичности, который связывает членов (группы), то есть “нас”, чтобы подчеркнуть отличие от “них”» 13.
[53]

Многие исследователи отмечают, что «самоконцепция» любого народа или «образ себя» как бы распадается на три составляющие: «образ для других», «образ для себя» и «образ в себе». «Образ для себя» осознается общностью и представляет собой набор характеристик, которые кажутся позитивными и желательными для нее. Здесь имеет место своя мифология и символика, которые имеют коммуникативное значение внутри этнической общности, для сторонних наблюдателей они почти незаметны. «Образ для других» можно описать как «переведенный» на язык, понятный для представителей других культур, набор приписываемых себе определений. Здесь также имеется собственная символика и мифы о своей общности, которые пропагандируются с целью наладить адекватную (с точки зрения «образа для себя») коммуникацию с внешним окружением.

В отличие от них «образ в себе» бессознателен, однако именно он определяет согласованность и «ритм» действий членов данной общности.

Следует отметить, что осознанность различий между «образом для других» и «образом для себя» может быть разной, она меняется в зависимости от исторических условий существования этнической общности. Однако порой сами различия между «образом для себя» и «образом для других» могут акцентироваться и даже возводиться в ранг идеологии 14.

В принципе, любая этническая культура обладает повышенным чувством внешней опасности и высокой степенью конфликтности по отношению к окружающему миру. Данный феномен в целом конструктивен для нее, поскольку поддерживает этническую общность в состоянии мобилизованности и внутреннего напряжения, в этом случае защитные механизмы адекватно срабатывают при возникновении реальной угрозы извне. Потенциальные источники угрозы всегда маркированы в этнической традиции. «Образ [54] себя» предполагает существование «образов других», в том числе и «образа врага» и, возможно, «образа покровителя». Эти «образы» являются регуляторами взаимоотношений между этническими и национальными общностями.

Неслучайно поиск русской и российской идентичности неразрывно сплетен с проблемой «Россия и Запад», ведь именно «Запад» был в новое время тем «значимым Другим», противостояние и диалог с которым играли и играют решающую роль в определении национальной идентичности, формировании «русской идеи», поиске направления и содержания развития страны. Конечно же, речь идет не о реальном Западе, а скорее о «мифе Запада» или ментальном образе Запада, олицетворения и символы которого для русских в разные исторические эпохи были различными 15. 

Таким образом, не преувеличивая, можно сказать, что «Запад» — это навязчивая идея России, а «миф Запада» — одна из констант российской традиции. «Наша страна не просто испытывает на себе влияние Запада. Запад и Россия возникли в качестве цивилизаций как результат прививки на разные этнические основы одного культурного черенка. Их развитие происходило не рядом, а параллельно. Поэтому развитие России по-особенному, внутренне, а не внешне, связано с развитием Запада» 16.

Этот миф получил закрепление в письменной культуре, в народном сознании, стал устойчивой составляющей русской политической культуры. Из этого возникло и сформировалось основное внешнее противоречие русской традиции. Его содержанием является противоречие между стремлением «стать Европой», ориентироваться на развитие Запада, базирующееся на мифе Запада как [55] «страны святых камней», и традиционалистским неприятием модернизма, желанием во что бы то ни стало сохранить собственную культурную самобытность и найти свой «особый путь», что лежит в основе мифологического комплекса российской исключительности. Однако Запад как «значимый Другой» и в том и другом случае — не более чем инверсионная модель собственной несамостоятельности и даже несостоятельности.

Россия и сегодня находится в напряженном поиске ответа на «западные вопросы», и ее «метания» говорят о том, что она не знает ответа на главный из них: каково место России в динамично меняющемся глобальном мире и что такое российская идентичность?