Приговор колыбельной

[38]

Среди различных мотивов колыбельной песни особое место занимает мотив пожелания смерти ребенку, который как никакой другой вызывает споры у фольклористов, этнографов и педагогов по поводу трактовок значения и функций, которые выполняли эти песни. Мотив смертных колыбельных был не так уж редок: «В некоторых, особенно северных, губерниях он получил широкое распространение. Д.И. Успенский свидетельствует о его большой популярности в Тульской губернии» 1. Приведем некоторые из них:

[39]

Каковы же объяснения этих, по меньшей мере странно звучащих для современного уха, колыбельных песен? Кроме откровенно идеологических, ставящих перед собой цель защитить культуру и нравственность народа от нападок реакционных публицистов 8. Аноним, подписавшийся Н. Л-ий, положил основу традиции связывать существование этого мотива с невыносимо тяжелыми условиями крестьянской жизни. Для крестьянина лошадь дороже ребенка, т.к. если погибнет лошадь, то все дети, а не один, вынуждены будут голодать, болеть, умирать 9. имеется символическое объяснение. В.П. Аникин считает, что «распевая такую песню, мать не только не желает ребенку смерти, а, напротив, борется за его жизнь и здоровье» 10, надо думать, по типу пожелания охотнику «ни пуха, ни пера!», дабы обмануть духов леса. Как будто предвидя такое толкование древних обычаев и ритуалов в XX веке, известный этнограф К.Д. Кавелин писал: «Одна из главных путеводных нитей в изучении обрядов, поверий, обычаев есть их непосредственный, прямой, буквальный смысл… Целый отживший и давно исчезнувший мир, сего понятиями и историческим значением, [40] иногда вдруг оживает в ярких красках от одного устранения переносного значения двух, трех старинных обычаев, которые вкладывали в них исследователи, и от возвращения им их буквального непосредственного, прямого смысла» 11.

Колыбельная, народная песня (канто хондо) согласно испанскому композитору Мануэлю де Фалья, специально изучавшему этот вопрос, — «единственный в Европе образец первобытных песен, их звуки доносят до нас обнаженное, внушающее ужас чувство восточных народов» 12. Лорка, излагая взгляды своего соотечественника, говорит, что песня предшествовала языку, так как в канте хондо имеется «настойчивое, почти навязчивое использование одной и той же ноты; последняя черта свойственна некоторым формулам заклинаний и даже тем речитативам, которые можно было бы назвать доисторическими» 13. Реконструкция действительного места этих, несомненно, ритуальных песен в структуре архаического сообщества и их первоначального смысла, на мой взгляд, возможна исходя из того общего соображения о возможности культивирования архаических элементов сознания и на основе той роли, которую играет жертва ребенка в архаических сообществах. Отказываясь от нового толкования обряда, которое «бывает обыкновенно рационалистическое, старается отыскать в обрядовом действии какой-нибудь вновь придуманный символизм» 14, можно предположить, что смертные колыбельные были эффективным средством «демографической политики» древних, а именно: они были либо приговором больному, слабому, лишнему и т.д., либо, в более «мягком» варианте, средством испытания грудного ребенка на живучесть, на волю к жизни.

Потребность в эстетическом переживании — неотъемлемая составная ритуала и священной традиции, — реальная потребность человека, как реальна его потребность в празднике, в жертве, крике, крови, сильных эмоциях. Замещение в последующем кровавой архаической жертвы ребенка не вытесняет ее окончательно. О жертвенном очистительном смысле детской смерти проговаривается «неискушенное» народное отношение к ней. На ритуально-праздничный характер этого мотива указывают следующие строки колыбельных: «святых запоем», «буде хоронить веселее», «Вечну память пропоют», «В большой колокол звонить». В них очевиден [41] разрыв с повседневностью и удручающей монотонностью жизни, слышны праздничные чувства проводов в иной мир еще не успевшего нагрешить, а потому верного кандидата в рай. Смерть ребенка очистительна и, как в случае со стариками, наиболее естественна. В России у светил медицинской науки до VIII в. Бытовало убеждение, что ребенка до 2-х лет лечит не надо, так как им в это время распоряжаются давшие ему жизнь Бог или природа. Такое простодушное отношение к смерти ребенка, имевшее место еще на рубеже XX века, описал в своих воспоминаниях В.Н. Кузьмин: «Детские гробики в нашем быту появлялись часто. Доброжелательная соседка, любуясь младенцем на руках у матери, восклицала: да какой же хороший, да пригожий, да нарядный, чистый ангел! Кума, отложи-ка ему платьице на смерть!» 15

В своих рассуждениях нам не избежать вопроса о принципиальной возможности такого сильного воздействия колыбельной песни на организм ребенка.

Как орадинамия — средство введения в гармоничное состояние организма и окружающей среды, средство снятия психосоматических напряжений и т.д., так и ритмы, структура музыки, голос может влиять на организм человека. Примеров тому множество. В Индии, например, по сей день существует традиция излечивать многочисленные заболевания игрой на ситаре и других музыкальных инструментах, о чем говорит известный исполнитель Рави Шинкар, так как она созвучна природным биоритмам человека. На другом континенте, как свидетельствует Л.Н. Федотова, успешно поддаются лечению музыкой, ритмическими движениями, танцами различные заболевания 16. музыкотерапия древними ритмами используется и сегодня. Майкл Гарнер из США успешно излечивает алкоголизм почерпнутыми у индейцев древними шаманскими ритмами 17, словно подтверждая мысль известного психолога Л.С. Выготского о том, что «искусство есть необходимый разряд и сложный прием уравновешивания организма и среды в критические минуты нашего поведения» 18. Следует добавить, что слово, музыка, искусство могут не только гармонизировать, но и нарушать гармонию организма и среды, ранить, убивать (вспомним известный способ казни в одном из африканских племен — барабанным боем). Неожиданным подтверждением действенности колыбельных песен стал эксперимент, проведенный учеными Геттингенского университета в [42] Германии, которые проверяли эффективность средств против бессонницы. Проверку проходили многие снотворные препараты, среди которых были записи старинных колыбельных песен. К удивлению специалистов, именно колыбельные песни посрамили все медикаменты. Сон от их воздействия был особенно крепким и глубоким 19.

В случае с колыбельными песнями немаловажным соображением является то, что ее поет мать, которая (лингвисты, психологи и этнографы в этом вопросе едины) представляет собой весь мир для ребенка. Не говоря уже о том, что естественный разрыв в районе года с телом матери и появление «я» проходит болезненно; согласно Ж. Лакану, это источник «психической драмы», это первые разрывы и раны, наносимые ребенку 20. Обратившись к популярной ныне у большинства психоаналитиков США теории «Психоанализа самости» Хейнца Кохута, увидим, что до 2-х лет у ребенка отсутствует стация эдипового комплекса (отец отсутствует на этой стадии); мать слита с телом ребенка, граница между ними еще не определена. Опираясь на основоположения современных психоаналитиков, можно предположить, что негативный импульс, идущий от матери, оформленный в соответствующие ритмы, совпадающие по структуре с заклинаниями, парализует все жизненные функции ребенка и лишает его воли к жизни. Вероятно, не будет отступлением от действительного положения дел утверждение о том, что смертные колыбельные в своих архаических истоках несли собой решительный приговор ребенку. Однако следует учитывать все смысловые оттенки слова «приговор», включавшие отсылку к «уговору», «заговору» и т.д. После размышления на эту тему и дискуссий со специалистами, отрицавшими такую функцию колыбельных песен, возможна коррекция взглядов на сей мотив в сторону его полифункциональности и. в частности, как способ проверки ребенка на «волю к жизни», средство испытания. «Приговор» колыбельной, или, точнее будет сказать «к колыбельной», не абсолютен и в своей принудительности, он лишен той обреченности на смерть, на которую толкали платоновское идеальное государство, где должны были убивать младенцев не только с телесными недостатками, но и рожденных от «худших родителей», или обычаи Спарты, оправдывающие смерть такого ребенка тем, что «жизнь не нужна ни ему самому, ни государству» (Lyc.XVI), — так как дает воз- [43] можность выжить в ситуации агрессии ритмом и словом, психологического отношения. В силу своей древности данный мотив может быть прочитан еще и как фактор естественного отбора, либо как максимально приближенный к нему. Этологи подметили, что инстинкт материнства подавляется иногда заботой о полноценности тех, кого предстоит воспитать к жизни, полной опасностей. «Бывают случаи, волчица вдруг пристально начинает смотреть на волченка-заморыша. И тут же без всякой команды на несчастного бросаются его братцы. Все кончается за минуту. Бывает, аисты выкидывают птенца из гнезда. Попытки вернуть упавшее чадо родителям ни к чему не приводят. Почему? Поведение малыша свидетельствует о плохом здоровье, либо мало в окрестности пищи, и аистам «выгоднее» вырастить двух полноценных детей, чем четырех слабых». В архаическом сообществе, весьма недалеко ушедшем в своем развитии от животной стаи, формы регуляции численности членов и отношение к больным и слабым было, по-видимому, сходным.

Колыбельные песни — это то, что объединяет нацию в некотором едином пра-океане, едином потоке и ритме дыхания, в страданиях и чаяниях народа. Они пелись всем детям вне зависимости от знатности и богатства (бедные няньки пели грустные песни своим воспитанникам) и темперамента: хорошенькая, бойкая андалузка, без малейшей чревоточины меланхолии, пела печальную колыбельную потому, что «живая традиция совершала в ней свою работу, и она добросовестно выполняла приказ, будто прислушиваясь к властным голосам, которые шумели в ее крови» 21. У бедных крестьян не было много времени уделять обучению и воспитанию ребенка, но те редкие минуты общения с ребенком, когда мать укачивала его, использовались ею в полной мере: в момент засыпания, в так называемых просоночных состояниях психики, посредством колыбельных происходило очень интенсивное обучение всему тому, что окружало ребенка, давалась оценка его поведения, загодя говорилось о тяжелой взрослой жизни, «впечатывалась» программа его будущей деятельности. Колыбельная — микрокосм, содержащий весь мир со всеми его оттеками, проблемами и радостями, грустью и праздниками.

Нет большей ошибки. Чем подходить к явлениям архаического сознания с позиций «либо-либо», настаивая на одной версии, от- [44] брасывая и исключая все иные. Особенностью его, кроме всего прочего, является совмещение несовместимого, сочетание противоположных друг другу значений (такое сочетание радикально не совпадает с нашим наполненным непримиримыми оппозициями миром). Не хватаясь за спасительную в таких случаях соломинку принципа дополнительности, можно построить целую систему трансформации одного в другое. Данные этнологии говорят нам о том, что произнесение тех или иных слов, заклинаний необходимо понимать в противоположном значении, если они сопровождаются соответствующими знаками, действиями, символами (такими, например, как скрещенные пальцы, дополнительная повязка, вывернутая одежда и т.д.) Таким образом, приговор обращался в оберег, а последний мог быть в результате дополнительных действий или отсутствия таковых средством испытания или приговором.