Фигуры ритма и конфигурация современности

[157]

Ритм едва ли принадлежит к числу понятий и тем традиционной метафизики. Следовательно (по крайней мере, на первых порах), ему придется удовлетвориться статусом чего-то метафорического. [158] К метафорам в философии прибегают тогда, когда между категориями мышления и порядками бытия возникает некий зазор, представляющий угрозу рефлексии и оттого требующий немедленного заполнения. Сама возможность подобного зазора свидетельствует о необходимой причастности оснований всякого метафизического предприятия ходу истории; что же касается специфики каждый раз обнаруживающегося в этом зазоре, то посредством такого «попадания» дает себя узнать сущность той исторической ситуации, которой оказался современен тот или иной конкретный метафизик.

Итак, коль скоро речь зашла о ритме в философском контексте, следует спросить: в чем состоит симптоматичность обращения именно к этой теме?

Осмысление данного вопроса предполагает прохождение трех этапов: во-первых, надлежит выяснить, каким образом сущность ритма оказывается чем-то проблемным; во-вторых, надо понять, способу бытия какого рода сущего ритмичность присуща с необходимостью; в-третьих, следует выяснить, имеет ли место сколько-нибудь существенная корреляция базовых параметров ритмически сущего и характерных для «духа современности» моментов.

1. К числу мыслителей, многократно демонстрировавших продуктивность сознательного использования метафор в деле разрешения тех или иных метафизических задач, одним из первых должен быть отнесен Хайдеггер. «Дом», «зов», «бездна» — с помощью этих понятий-образов обыкновенно неподвижный, буквально не-обходимый корпус метафизики удавалось поместить в тот или иной ракурс. Наверное, и о ритме также говорить имеет смысл постольку, поскольку предполагается некий специфический оборот дел, в который каким-то образом оказалось вовлечено бытие всего сущего.

Вот как, например, раскрывает себя пресловутая проблема онтологической дифференции с помощью употребления словечка «лад»: «Лад порождает и дарует бытие как про-из-водящее основание, которое само, исходя из обоснованного им, нуждается в соразмерном ему обосновании, т.е. в причинении изначальнейшим делом-вещью» 1. Хайдеггер явно имеет в виду взаимную опосредованность сущего и бытия, но старается представить ее так, чтобы она одновременно и не укоренялась в каком-то гипостазированном [159] «третьем», и не сводилась к очевидной субординации внутри данной категориальной пары (причина — следствие и т.п.). «Лад есть кружение, кружение бытия и сущего друг вокруг друга» 2. Бытие и сущее ладят, поскольку всегда уже различают друг дружку.

Рассуждая по аналогии: в какой ситуации дает о себе знать по преимуществу ритм, причем ритм как таковой?

Ритм — это то, посредством чего одно уникальное сущее только и способно вступить в соприкосновение с другим уникальным сущим и в чем оба способны максимально сохранять свой собственный стиль, не редуцируясь целиком к «иному». Так понятый, ритм есть «двуединство» навязчивости и деликатности. В самом деле, что знает о ритме здравый смысл? Ритм — это то, что может быть нами задано (но «если не повезет», может и не быть) и то, во что мы можем попасть (аналогично, можем и не попасть). Отсюда в практической ситуации мы оказываемся или задающими игру, или принимающими ее правила. Но, «присматриваясь ближе», мы понимаем: всякий (фактически) задаваемый ритм уже должен быть допускаем (жизнью, временем, обстоятельствами), равно как и всякий заданный ритм — есть ритм именно настолько, насколько сохраняет промежуток, учреждает паузу, делает возможным внутри себя собственный шаг (синкопа?). Сильная и слабая доля, удар и пауза — равно конститутивны (вспомним замечания Рильке о «Гелиане» Тракля). К сущности ритма принадлежит модная нынче графема «и/или», провоцирующая взаимообмен пассивного и активного, отмеривающего и отмериваемого.

Иначе: ритм — это не просто чередование, но всегда какое-то; так, монотонность — это также особенное настроение. Итак, ритм возникает там, где двое соприсутствуют, не испытывая нужды в третьем (арбитре, свидетеле, «стороне»), но и не испытывая к нему враждебного чувства 3.

Так понятый, выговаривает ли ритм себя как последнее слово агонизирующей мысли — ритм, или лад, или (конечно же, перво-) различие? Или, говоря банальное «даже пустота есть пустота чего-то», [160] наше мышление принимает на себя обязательства крайне строгие и чреватые отнюдь не «какими угодно», но совершенно конкретными последствиями? Понимать (верить?), что всегда сможешь обнаружить как минимум ритм, застать все еще, хотя бы ритм — не свидетельствует ли это о принципиальном неумении отказать себе в непременном существовании возможности принять к сведению мельчайшие различия, в любой гипотетической ситуации произвести «нюансировку бытия», даже если в актуальной действительности часто оказываешься равнодушен к столь многому?

2. «Что истлевает днесь, не может устоять, / К погибели спешит, дабы ничем не стать», — это двустишие принадлежит Ангелусу Силезиусу и озаглавлено «Что истлевает, изойдет в ничто» 4; есть основания избрать сказанное в нем путеводной нитью для дальнейшего продвижения.

Ведь, с одной стороны, лишь нечто истлевающее (если честно!) мы принимаем за чистую монету, за «вещь». «Мне не нужна вечная игла для примуса, я не собираюсь жить вечно!», — говорит устами Великого Комбинатора человеческое как таковое. Но, с другой, разница между «ничем» и «погибелью» не менее умозрительна, чем онтологическая дифференция Хайдеггера. И все же данным стихотворением именно такое различение полагается в основу феномена совершенно жизненного — спешки. Спешащий спешит, поскольку ему небезразлично — и в этом вот небезразличии учреждается ритм 5. Попробуем наметить черты возможного небезразличного сущего.

Во-первых, небезразличным (т.е., как было указано, «к погибели спешащим») можно счесть то, что существует по способу остатка. Остаток ревнив. Легко представить творца, кончающего с собой вследствие иссякания источника вдохновения, равно как и замирающий комочек упругой плоти, только что бывший хвостом ящерицы. Парадоксально ли, что именно в подобной спешке реализуется идеал автономного, сингулярного, совершенного, законченного [161] бытия? Эта «спешка» на деле есть поспешествование «бытию собой». Даже в своем ничтожестве я — все-таки нечто.

Во-вторых, принципиально небезразличным является бытие по способу лепты. Лепта всегда посильна («непосильная жертва» есть вырожденный случай), но претендует на то, что в ней нуждаются. «В своем величии им без меня не обойтись». Великое — это прежде всего великая нужда. (Здесь вроде нет спешки, но только на первый взгляд: просто «пораньше вставать надо»).

В-третьих, небезразличие и спешка характерны для того, что было обозначено поэтом как днесь. «Днесь» — это всегда днесь чего-то, но при этом — непременно уже и чего-то еще. «Чем бы это не являлось, всегда может быть еще что-то». Всякое «днесь» к погибели спешит, поскольку остановится на чем-то, стать чем-то, закрыться для нового — равносильно исчезновению «днесь» как такового.

Резюмируя: самодостаточное сущее учреждает остаток и само является им; превосходящее сущее складывается из кирпичиков, превосходя всегда только само себя — всякий раз на ничтожную малость; наконец, воплощенное, казалось бы, безразличие места и времени мыслимо только как тяга к чему-то новому, «еще и еще» (так, гарантированное обладание своими «где» и «когда» есть не что иное, как открытость судьбе). Или, в экзистенциальной транскрипции: обида/достоинство, жертва/приобретение, отрешенность/энтузиазм. — Таковы фигуры ритма, способы задавания-попадания (возможно, не единственные). Ничем иным как их конфигурацией — в той мере, в какой мы выступаем как озаботившиеся ритмом, — должно являться наше бытие.

3. «Последние двадцать лет обернулись для меня одним сплошным приключением. А началось все в тот день, когда я и мой друг Пол Аллен, студенты-второкурсники, стояли на Harvard Square и в журнале Popular Electronics сосредоточенно изучали описание сборного компьютера. С волнением читая о первом, действительно персональном компьютере, мы с Полом, конечно же, не представляли всех его возможностей, но в том, что он изменит и нас, и мир вычислительной техники были уверены точно. Так и случилось. Наступление эры персональных компьютеров вызвало подлинную революцию, которая затронула миллионы людей. Она привела нас туда, куда мы поначалу и вообразить не могли», — с этих слов [162] легендарный персонаж современности Билл Гейтс начинает свою книгу «Дорога в будущее» 6. Если принять, что речь пойдет (вернее, уже зашла) о нашей современности, то резонно спросить, в каком ритме обещает быть пройденным этот путь? Прислушаемся к этой поступи:

«Последние двадцать лет» — обозримое прошлое, соразмерный жизни интервал рассматривается как трамплин для прыжка в новое и в то же время как залог истины уже случившегося;

«Сплошное приключение», «подлинная революция» — наличием пафоса лишний раз подчеркивается, что как нечто вполне адекватное воспринимается бытие по способу происходящего на глазах переворота, радикального обновления ситуации 7;

«Первое, действительное» — обетование нового как чего-то априори ценного, подлинного;

«И нас, и мир техники» — объединение целей и средств в единство субъективности, которая, по видимости, только и имела шансы вступить на дорогу в будущее.

Что можно заключить на основании этого беглого взгляда? Ясно, по крайней мере, что императивом современности является пережить основание как приключение и воспринять приключение как основание — так, по крайней мере, можно понять смысл эпитета «сплошное», который едва ли случаен и почти идиоматичен.

Ритм, который мы сами себе задали и в который должны попасть, можно, грубо говоря (и грубость эта также неслучайна), выразить следующим образом: «Всегда и во всем — навстречу новому — кто не успел, тот опоздал!» 8. Именно в этом контексте ритм [163] перестает быть термином, значение которого очевидно, и превращается в метафизическую проблему: либо слишком зыбкое основание, либо слишком вялое приключение…