Мёртвое и живое

Существует целый ряд фундаментальных понятий и представлений, которые характеризуют метрику повседневной жизни, но еще мало интересуют современную философию, ориентированную на культурно рафинированные формы символизации бытия. Философская рефлексия обслуживает научно-техническую и социально-политическую практику, способствует преодолению устаревших стереотипов сознания и стимулирует усилия общественности направленные на эмансипацию. И вместе с тем давно замечено, что философия обходит стороной может быть самые важные темы человеческой жизни и даже считает смысложизненные проблемы неправильно сформулированными, бессмысленными и потому неразрешимыми. Сегодня философы как бы махнули рукой на экзистенциальные драмы и люди, озабоченные проблемами жизни и смерти, любви и ненависти, добра и зла, не получают от них стоящего совета. Да и что можно в таких случаях посоветовать? Если кто-то неизлечимо болен или безнадежно влюблен, то объяснения ему не помогут.

Старинное искусство жизни — наставления, поучения и утешения, от которого отказалась философия, сегодня подхвачено отчасти научными специалистами, отчасти шарлатанами, беззастенчиво раздающими советы и рекомендации, касающимися способов стать счастливым. Конечно нельзя отрицать прагматического или психотерапевтического эффекта такого рода рекомендаций, но трудно воздержаться от критики оснований и стратегических ориентаций, на которых они строятся. Во всякой культуре складывается слой достоверностей, на которых базируется как научная, так и повседневная практика. К ним относятся различия реального и вымышленного, истинного и ложного, мужского и женского, больного и здорового, живого и мертвого и др. Но нередко люди ощущают эти очевидности как догматические и устаревшие. Поэтому философию прежде всего интересует вопрос о переходе, изменении границ, порогов и барьеров, составляющих опору часто закостеневшего и репрессивного порядка повседневности.

Различие живого и мертвого ни в одну историческую эпоху не вызывает затруднений: восприятие, понимание и оценка жизни и смерти — нечто осуществляющееся совершенно автоматически. Вместе с тем это очевидное различие выглядит весьма проблематичным как в биологии и медицине, так и в философии. Неизбежная в обычном смысле слова смерть изображается в поэзии и в метафизике как непостижимая тайна бытия. Такая романтическая позиция, впрочем, не избавляет от жестких различий жизни и смерти, используемых для управления человеческим поведением. Однако благодаря ей живое и мертвое оказываются не природным, а культурным различием. Смерть перестает быть чем-то абсолютно чужим, она перемещается в сознание человека.

Настораживает не только интенсификация, но и поспешное освобождение от страха смерти 1. Первобытные люди боялись мертвых, хотя считали умирание совершенно естественным. Покорность судьбе, вероятно, снижала их осторожность. Но было бы неправильно считать, что интенсификация страха смерти и установление нового порядка различия в христианстве было вызвано заботой о продлении жизни. Религиозные представления и ритуалы представляются своеобразной политической церемонией передачи человека из рук земной власти в руки другой более совершенной, осуществляющей наказание за моральные грехи. Сколь бы неприемлемой не казалась такая политика смерти, нельзя отрицать, что она выступала средством дисциплины человеческого поведения. Страх смерти, связанный с загробным воздаянием, служил опорой ответственности, самодисциплины и сдержанности. Благодаря им складывался более либеральный общественный порядок, опирающийся не только на телесное насилие, но и на совесть, долг и другие юридические и нравственные понятия. По сути дела, формула Достоевского «Если Бога нет, то все позволено» указывала на то, что без ответственности перед Богом нельзя утвердить порядок на земле, ибо, предоставляя свободу живым, Бог строго спрашивает с умерших. Не удивительно, что вера в потустороннюю жизнь и забота о смерти входит в арматуру цивилизации.

Сегодня люди относится к смерти иначе, чем раньше и это выражается в ее практическом изгнании и замалчивании. Ни о чем так мало не заботится современный человек как о смерти. Это выражается в ценностях, ориентированных на здоровье, молодость, наслаждение от жизни и в усовершенствовании техники умирания, доходящей до возможности эвтаназии. Такая тенденция изгнания смерти поднимает вопрос об основаниях нравственности, рациональности и самой власти: аннулируя право на смерть в форме страшного суда, не лишается ли она гарантированности? Однако для таких опасений нет оснований. Уже давно опорой порядка в цивилизованных обществах выступает не право на смерть, а управление жизнью. Сегодня власть реализуется не столько в форме запрета, сколько в форме советов и рекомендаций, касающихся здорового и обеспеченного образа жизни 2. На смену религиозным пришли медико-биологические критерии различия. Прежде всего ставка делается не на смерть, а на жизнь: ее продление, экономия, рациональная организация — вот на что нацелен современный человек. На смену аскетической технике ограничений им запретов приходит иная, обеспечивающая комфорт и удовлетворение любых потребностей, избавляющая от напряжения, страха и боли 3.

Нельзя сказать, что в современной культуре смерть вытеснена в качестве формы духовного опыта. Напротив, человек много думает и переживает об умерших. Смерть входит в сознание не только как страх, но и как наслаждение им, обеспечиваемое фильмами ужасов. И вместе с тем, она воспринимается как величайшая несправедливость по отношению к самому себе. Наряду с коммерческими фильмами ужасов, паразитирующими на притягательности смерти и к тому же внедряющими в сложившиеся различия живого и мертвого морально-политические оценки, осуществляются авангардные попытки разрушения этих различий, стирания следов власти, нанесенных на тело и душу человека. Неправильно понимать их как продолжения стратегии героизации смерти: некрасивая, совершающаяся в тишине больничных палат смерть выводится в открытый дискурс, предстает как неизбежная реальность, с которой придется столкнуться каждому. Замалчивая смерть, мы не ценим ни себя, ни своих ближних. Авангардное искусство, снимающее с жизни рекламный глянец, наносящее на нее паутину смерти и умирания, выполняет важную функцию эмансипации оптики, порабощенной мерками и масштабами вечной молодости и красоты.

Серьезные изменения происходят в рамках дисциплинарных пространств смерти. Под давлением общественности возникают специальные службы, работающие с безнадежными больными. Они пользуются не только обезболивающими медикаметозными препаратами, но и психотерапевтическими средствами. При этом происходит пересмотр прежней оппозиции жизни и смерти, в рамках которой срабатывает морально-ценностное и экономическое различение 4. Жизнь в современной культуре воспринимается как безусловная ценность, а смерть — как роковая неудача, обрывающая планы и творческие замыслы человека, как расплата за нарушение рекомендаций власти, манипулирующей способом жизни, распорядком труда и отдыха. Человек во все времена боялся смерти. Сегодня, воспринимая смерть как прекращение активного труда и отдыха, как остановку конвейера потребления и наслаждения, человек боится по сути дела культурного образа смерти. Работа по его изменению требует совместных усилий, ибо он сложился как продукт разнообразных цивилизационных воздействий на человека.

Философия не обещает бессмертия и не говорит о жизни по ту сторону смерти. Она не избавляет ни от смерти, ни от страданий. Но зачем она тогда нужна? Что значит преодоления границ живого и мертвого, если это не воскресение? Жизнь и смерть кажутся абсолютно чуждыми и тот, кто не только размышлял о собственной смерти, но и терял близких, знает, что смерть никогда не может быть оправдана. И все-таки нельзя не замечать, что пороги и границы между живыми и мертвыми, не являются абсолютно природными, независимыми от нашего субъективного отношения к смерти. Можно возразить: что бы мы ни думали и как бы ни воспринимали и оценивали смерть, умирать все равно придется и, стало быть, наши мысли и чувства не имеют отношения к реальности, которая не верит слезам и нечувствительна к страданиям. Смерть как расплата за первородный грех иррациональна и не зависит от нашего морального поведения. Такое возражение — свидетельство легкомысленного отношения к смерти, которое и должно преодолеваться. Ведь легкая смерть из-за угла или во сне — это облегченные и редкие случаи умирания. Смерть — это долгий процесс и тяжелый труд, осуществляющийся при жизни и связанный со страданиями. Облегчить их, проявить смирение и терпение, научиться достойно принимать смерть — вот ныне заброшенная задача, которую решало старинное искусство жизни, в которое входило и искусство умирать.

Человек знает о своей смертности. Но не это составляет драму его жизни. Смерть — неминуемое будущее и последняя возможность, после которой уже не будет никаких возможностей. В этом смысле смерть — граница надежд и мечтаний, но также и граница страдания и лишений. Смерть — это конец всех жизненных явлений, утрата любых жизненных значений. Помнить о смертности, это значит четко представлять себе, что ТАМ не будет ничего из того, что мы приобрели, накопили здесь. Не то, чтобы смерть совсем обесценивает жизнь. И все-таки, мысль о ней делает нас сдержаннее и мы не так жадно стремимся к достатку, известности, познаниям, женщинам. Смерть присутствует своим отсутствием и хотя ее пока нет, но она неминуемо приедет. Тот кто боится смерти, может впасть в апатию. Тот, кто относится спокойно к своей смертности, напротив воспринимает мир и жизнь в высшей степени радостно, как подарок судьбы, которым нужно как следует насладиться. Мы не имеем причин как то ненавидеть смерть или бояться ее. Ведь как говорил Эпикур, когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Нам не дано увидеть собственной смерти. В воспоминаниях людей, переживших собственную смерть, содержится одна очень важная деталь. Они видят свое мертвое тело, плачущих родственников и, наконец, соображают, глядя на покойного, да это, кажется, я. Можно сделать вывод, что мы достаточно спокойно относимся к временности своего существования и, что Эпикур был абсолютно прав: нам нечего беспокоиться по поводу собственной смерти.

И все-таки смерть — это нечто страшное и непоправимое, факт настолько очевидный и грубо присутствующий, что тезис Эпикура воспринимается как злая насмешка или отвлеченная спекуляция. Дело в том, что умерший не рефлексирует и никто не видел лица собственной смерти. Смерть всегда впереди и чем сильнее и безнадежнее болен человек, тем сильнее он верит, что будет жить. Осознание смертности — признак здорового человека.

Безжалостной, абсурдной, нелепой и непоправимой является смерть ДРУГОГО. Умер тот, кого мы знали и любили. Умер самый близкий человек. Его лицо окаменело, а глаза закрылись. Больше он уже не будет говорить. Мы не услышим его голоса и не увидим его фигуры. Он уже ничего не скажет, ни споет, ни напишет. Остался мир с его дорогами, но по ним он уже не сможет гулять. Нам остаются лишь воспоминания и боль. Смерть другого -вот самый страшный удар смерти. Она не воспринимается как необходимое и закономерное завершение жизни. Мы не понимаем и не принимаем не свою собственную смерть, а смерть другого.

Таким образом можно сказать, что смерть — это феномен не времени, а пространства. Во времени жизнь и смерть вообще неразличимы или не встречаются друг с другом. Эту неразличимость показал Лейбниц, который методом анализа бесконечно малых доказал, что граница между моей жизнью и моей смертью — это нечто вроде ноля в дифференциальном исчислении. С другой стороны, эта абсолютно тонкая линия, как показал Эпикур, абсолютно непроницаема и непрозрачна. Зато граница живого и мертвого абсолютно четко прочерчена между мною еще живым и другим, уже умершим. Именно эта граница вызывает протест и неприятие, именно она нелепа и незаконна. Присутствием отсутствующего является умерший. Глядя на него мы понимаем, что пришла смерть. Смерть это пространственное явление, а не тайна времени. Бессмертный — это тот, кто давно умер и тем не менее еще живет.

Он остановил смерть, остановил время и в этой загадке времени видится загадка жизни и смерти. Остановить время, преодолеть его, путешествовать в нем — вот что мы связываем с бессмертием. здесь срабатывает аналогия с воспоминанием и переживанием. Пере-живание — это не только основное понятие феноменологии, но и фундаментальный акт внутренней жизни. Переживающим является такое существо, которое живет тем, что умерло. Может быть переживание и воспоминание это возрождение, удержание умершего. Так оказываются связанными воедино жизнь и смерть, бытие и небытие, время и переживание. Время, которое прошло, стало небытием, а воспоминание делает его снова присутствующим.

Что переживается в воспоминании? Прошлое, давно прошедшее, то, что уже никогда не может наступить снова, т.е. сама смерть. Так мы можем господствовать над временем, пожирающим все живое, несущим смерть. Как это возможно? По Гегелю, смерть является жизнью духа. Сова Минервы вылетает в сумерки и облетает поля сражений. Она живет мертвечиной. Но не пожирает, а переживает ее. Строго говоря, в феноменологии дух это не смерть, а снятие живого, благодаря которому умершее снова оживает. Дух живет, но как переживающий по сути он мертв. Он мертвит и живет мертвым. Отсюда суть духа печаль. Ему чужд «радостно-спортивный смысл жизни», он всегда в трауре и поэтому служители духа так напоминают служителей культа. Все они одеваются в черное. Нельзя отрицать, что дух лишен удовольствия и даже наслаждения, но оно ближе к нарциссисткому наслаждению страданием, чем к настоящей радости.

Дух схватывает и объективирует, осваивает и консервирует. При этом он морализирует, ибо обладает тем, чего уже нет. Но это не только моя человеческая возможность но и необходимость т.е. модальность третьего лица. Снятая и схваченная реальность не принадлежит мне и я не могу сказать, что она моя. Нет — это чужая реальность, о которой можно говорить лишь в третьем лице. О ней нельзя сказать ничего иного, кроме того, что она есть как необходимость. Это пребывающее бытие, бытие бытийствующего и бывшего. Реальность — это мы, а не я.

Переживание делает прошлое еще не ушедшим и не забытым. Оно соответствует модусу возможности, неопределенности. Гегелевское «снятие» парадоксальным образом заменяет t на t. dt Бывшее бытие оказывается тем, чего нет, тем, что уже не может стать иным и одновременно зависит от потенции следующего момента времени. Эта математически-феноменологическая формулировка раскрывает суть переживания: живое есть нечто содержащее то, чего еще нет и то, что уже умерло. Таким образом, философия сознания и времени базируется на феномене переживания и гуссерлевское понятие «ретенции» это очень хорошо демонстрирует. Именно в нем тайна переживания. Суть времени коренится в игре модальностей: время ничтожит. То, что есть, скоро не будет и время это возможность скоро-уже-не-быть. Это невозможность и возможность этой невозможности. Такое время есть ни что иное как время духа, и его очевидностью является переживание, так как смерть очевидна и одновременно прекрасна, ибо в ней мы достигаем окончательного определения самих себя 5.

Однако нет ли такого остатка переживания, который не переживается и тем самым не сохраняется и не остается. Какое отношение может быть выстроено между «бывшим» и «теперь». Бывшее — это неизбежно и необходимо прошедшее, утраченное. Бывшее было случайно, а то, что здесь и теперь — необходимо. Бывшее — возможность и потенция. Настоящее- утрата всяких возможностей. То, что свершилось, тем самым уже потеряло свои прежние возможности. Отсюда во всем, что мы устанавливаем, констатируем, схватываем есть элемент печали. Все настоящее и действительное есть, по сути дела, предательство, предательство прошлого. За переживанием стоит предательство живого. Откуда этот вкус к переживанию. И что такое сам этот вкус? Что он ищет и находит в воспоминаниях? Если воспоминание предает живое, то не связано ли оно с отсутствием того, что ищется и вспоминается? Какую же тайну вспомнил Пруст в своих «Поисках»?

Итак жизнь духа — это переживания и воспоминания. Мир для совы Минервы всегда оказывается серым. Но и ангел, зовущий в будущее превращает прошлое в обломки. Дело не в сове и не в разуме, которые слепы к цветам жизни. Мы сами превращает прошлое в руины. И таким образом мы снова стоим перед вопросом: является прошлое грудой обломков или таким его делает воспоминание.

Гегель по крайней мере наслаждался печалью от вида руин прошлого. Но такая возможность исключена для людей, ориентированных в будущее, он не могут печалиться о прошлом. И эта невозможность печали вызывает меланхолию. Овременив смерть, мы изгнали ее, мы уже не имеем возможности общаться с мертвыми и потеряли свой собственный мир, утратили вкус к жизни, ибо прелесть жизни и ее пространства также проявляется на фоне смерти и посещения некрополей. Кладбище превратилось в музей под открытым небом. Теперь это не табуированное пространство смерти, куда вход разрешается дозированно и порционно. Исчезновение границы между посюсторонним и потусторонним обесцветило жизнь, сделало ее серой и безрадостной. Как же можем мы теперь ощутить, что все еще живы, если не приходим к могилам, чтобы помянуть умерших. Лишив кладбище его собственной функции, мы превратили весь город в пространство мертвых и теперь они живут в наших домах как полтергейсты или приходят в ночных кошмарах.

Все истории с привидениями содержат одну мораль: если нарушен порядок смерти, то умерший не находит себе места в загробном мире и может вернуться обратно, угрожать или беспокоить живых, пока они не восстановят нарушенную гармонию. И наоборот, живые не должны беспокоить мертвых, они не могут во внеурочное время посещать кладбища и, сокращая путь, экономя силы и обувь, пересекать их на пути от места работы к дому.

Известная «Книга мертвых» содержит специальные указания как вести себя в загробном мире, как ориентироваться в его пространстве, не заблудится и добраться до назначенного места. Этот документ — свидетельство институализированной общественной заботы о мертвых. Он должен восприниматься не только как трактат содержащий тайные знания, но и как социальная инструкция, порожденная страхом перед тем, что заблудившийся может вернуться назад и помешать живым. Именно с целью предотвратить нежелательное возвращение умершего и написана данная инструкция по ориентированию в мире мертвых.

Это обстоятельство делает понятным живучесть некоторых погребальных обрядов, которые с точки зрения просвещенного сознания могут показаться устаревшими предрассудками. На самом деле их живучесть связана не только с соблюдением традиции. В конце концов, когда надо, традиции меняются. Но можно видеть, что несмотря на некоторую смену антуража, сами эти ритуалы остаются неизменными. Например, древнему воину давали в могилу оружие, христианину «пропуск в рай», а современному человеку иногда сооружают гробницу с холодильником и телевизором.

Смерть — это беспредел, нарушение всех законов — моральных, социальных, юридических. Поэтому, если есть смерть, то все позволено. Если я знаю, что умру, предположим, через три дня, то что удерживает меня от эксцессов. И тем не менее мы видим, что чем ближе смерть, тем организованнее и послушнее ведет себя человек. Безнадежный больной принимает любые прописанные ему лекарства, соблюдает режим, бросает курить и т.п. Это еще как-то можно объяснить страхом смерти, но как можно объяснить соблюдение строгого ритуала похорон с последующими поминками. Отступление от них вызывает столь сильное осуждение, что редко кто отважится полностью отдаться охватившему чувству отчаяния и безнадежности и не соблюсти обычаи. Очевидно, что общество следит за их соблюдением потому, чтобы мертвые не вернулись в наш мир. Конечно, сегодня мы знаем, что мертвые не возвращаются, однако и раньше эти обряды не были магическим возвращением умерших, а имели терапевтическое, психотехническое назначение. Но самой главной их задачей было упорядочивание общения с умершими: не возвращении навсегда, а своеобразное приглашении в гости — вот в чем суть коммуникации. Даже в таких культурах, где культ почитания мертвых особенно развит, он строго регламентирован и отправляется в определенное время. Общество заботится о том, чтобы живые проводили время не у надгробий, а в социальном пространстве.

Умерший не был раньше неподвижным телом, которому необходим участок земли в длину его роста. Он владел часто обширной территорией, наполненной зданиями и вещами, занимал то или иное место в социальной системе. Человек умирает, а место занимаемое им прежде остается. Он действительно странник, прохожий в этом мире. По аналогии с биологической моделью, где не индивидуум с его свободой, уникальностью, ответственностью, знаниями и талантами, а ген, род является основой жизни, можно сказать что и в культуре человек выступает представителем социума, его институтов. Поэтому несмотря на дискретность, которая проявляется как смерть уникальных и незаменимых личностей, культура должна создать механизм непрерывного замещения, циркуляции и смены мертвых живыми. Этот процесс должен происходить без задержек, чтобы функционирование социальной машины не застопорилось. Место мертвого должен быстро занять другой способный исполнять обязанности не хуже умершего. Это возможно не только в случае необходимой квалификации заместителя, но и при условии, что он не будет слишком много горевать, так как это могло бы помешать его работе. Память о мертвом специально селектируется и интерпретируется. Как правило, она содержит информацию об успешном осуществлении его земных обязанностей. Власть использует смерть в своих интересах для укрепления имиджа социально необходимых добродетелей.

Но есть и другая сторона общения с мертвыми. Сегодня, стремясь ускорить процесс циркуляции живого и мертвого, общество пытается сделать смерть незаметной. Умерший исчезает совсем и наутро, после смерти одного, другой хладнокровно сидит в его кресле. Самонадеянно думать, что мы умнее древних. А ведь они общались с умершими не по причине своей необразованности. В этом был свой смысл. Так они ощущали себя живыми.

Истории о привидениях обычно анализируются либо как символическое выражение загадок загробного мира, либо неоспоримое свидетельство глупых предрассудков и грубых заблуждений непросвещенных людей. В том и в другом случае они воспринимаются как повествования во времени и о времени, ибо вращаются вокруг вопроса о том, есть или нет, существуют или не существуют привидения, реальны или призрачны, материальны или идеальны все эти фигуры.

Однако даже гоголевского «Вия» или «Кентервильское привидение» О. Уальда можно читать иначе и посмотреть, как в рассказах о привидениях разграничиваются пространства живого и мертвого, как упорядочиваются места живых и места мертвых, каковы правила мирного сосуществования между обитателями этих миров. Тогда выясняется, что привидения имеют свой ареал обитания и призрак, покидающий его, сам сильно рискует. Точно также живые не должны беспокоить мертвых в тех местах, которые им отведены и особенно не совать туда носа в неурочное время. Вообще посещать кладбище предписывается по памятным дням и обязательно до обеда. Человек, ненароком забредший на кладбище тоже рискует стать жертвой привидений. Итак, привидения — это своеобразные стражи порядка, пограничники, преследующие нарушителей.

Они также выполняют и моральную функцию. Человеку с чистой совестью не стоит бояться привидений и если он случайно окажется на кладбище ночью, то привидение может его испугать, но не убить. Почему же погиб Хома Брут? В чем состоял его грех, за который он столь страшно заплатил?

Итак, рассказы о привидениях это не размышления о сущности привидений. Испорченные рефлексией мы искаженно воспринимаем и ошибочно интерпретируем эти истории. На самом деле их главная задача — это описание места, в котором живут и действуют привидения, как границы четко разделяющей живых и мертвых. Такая пространственная упорядоченность противостоит событию смерти, которое является беспорядком в мире порядка. Это действительно эксцесс, нечто нарушающее установленный социальный порядок и обычное течение жизни. От этого нельзя избавиться, но можно нейтрализовать. Для этого используются успокаивающие медитации, направленные на борьбу со своим горем, на сборку, восстановление себя после смерти близкого человека, на возвращение утраченного смысла жизни и вкуса к ней. Таковы реальные функции техники переживания, памяти и других актов сознания, работающих во внутреннем времени. Но если покойный находится рядом, если он не похоронен в специальном месте, то такие медитации невозможны. Они неэффективны и в том случае, если призрак покойного приходит и беспокоит нас. Он существует как феномен сознания и поэтому вопрос о реальности или идеальности не избавляет от его присутствия. Феноменологическая рефлексия показывает «как нечто (в том числе и призрак) возможно»: если Лютер видел дьявола и швырял в него чернильницей, значит для него это было истиной. Если призрак приходит, значит он есть. Поэтому от него нельзя избавиться временной разметкой, Он свободно путешествует во времени и переживание не отличает «реального» от «вымышленного». Если в сознание встроен такой аппарат, который проецирует призраки, то как в случае с микрофизикой нам приходится только принять зависимость вопроса от реальности от разрешающей способности прибора. Поэтому в древности были приняты более эффективные процедуры. Привидения, духи помещались в своеобразных резервациях, и гетто, откуда они выпускались и посещались под строгим контролем жрецов. Таким образом призрак живет в отведенном ему месте и впускается в сознание в определенное, время. Это восстанавливает беспорядок в душевных и социальных взаимоотношениях людей, причиненный смертью.

Похоронные ритуалы также имеют двойную функцию. Во первых медитативно-временную. Процессия плакальщиков, похоронная месса, казалось, разрывают нашу душу,но они одновременно канализируют наши страдания. Перенаправление горя на мир, который оставил покойный, повышает ценность этого мира. Во-вторых, похоронные ритуалы производят пространственную упорядоченность. Они представляют собой довольно тонкое жонглирование на тоненьком канате «срединного пути» и дают средства удержать равновесие, Так ритуал — это проводы мертвых и одновременно защита живых, защита от горя и аффекта, нарушающих социальный и душевный порядок.

Прежде всего табуируется дом или место, где умер человек, место смерти ограничивается. Там, где остался отпечаток смерти не должна ступать нога живого человека. И до сих пор территория смерти оберегается, отмечается и ограничивается целым рядом запретов. Так на домах вывешиваются черные флаги или делаются другие отметки. В комнате занавешиваются зеркала и закрывают окна, везде присутствует черный креп. Это и есть разметка асоциального пространства, знаки опасности, предупреждающие о необходимости особой осторожности. Как сигналы светофора на оживленных магистралях города, они призывают к порядку, сдержанности и бдительности. Поэтому посетители ведут себя почтительно и тихо, тщательно соблюдают все требования и обычаи ритуала похорон. Хотя перед лицом смерти никакие правила, казалось бы, не могут ничего значить и должен стоять вой, однако ритуал призывает прежде всего к молчанию. Нельзя тревожить мертвых — это главный запрет, на охрану которого направлена вся культура похорон и кладбищ. До погребения требуется воздержание в еде и питье, меняется одежда, действует особый церемониал, используется иной порядок и форма приветствий, исключаются какие-либо сексуальные намерения.

Рука смерти претендует не только на тело, но и на собственность покойного, поэтому древние ритуалы погребали вместе с умершим и его личные вещи. Тут дело не в том, что похороны отражают экономические стандарты общества, а в том, что являются центральным элементом этой экономии. Шок смерти угрожает жизни, поэтому первым делом необходимо локализовать смерть, чтобы она не разрушила все живое. Мертвого отправляют в последний путь, на новую родину. Его готовят к этому с собой тщательностью. В древних культурах погребали не только одежду и оружие, но хоронили в лодке, на которой он мог бы пересечь реку забвения. Место обитания мертвых также чаще всего осмысляется в спиритуалистическом ключе: темное или светлое царство, рай или ад, как много картин такого рода. К этому однако добавляется особая картография, особенно внушительно составленная Данте. Лучше всего эти два элемента, потусторонность и ландшафтность выражаются на кладбище. Люди давно придумали некрополи. Удивляет их сохранность. В истории, кажется, разрушилось все, кроме кладбищ. История и археология связаны с ними самым тесным образом.

Смерть огорожена и изолирована, но она по прежнему таит в себе жало и инфицирует нас. Однако это не смертельная инфекция безжизненной тоски, а прививка против стагнации. Этим объясняется необходимость общения с умершими. Их нельзя просто забывать и предоставлять самим себе. Топологически граница живого и мертвого укрепляется оградой кладбища, могилой или склепом, которые ограждают миры живых мертвых от беспорядочного сношения. Концепция границы, как способа взаимоопределения и взаимоперехода нечто и иного была разработана задолго до гегелевской диалектики в первобытных ритуалах захоронения и общения с мертвыми. Отсутствие мертвых заставляет искать способы общения с ними, но границы рушатся, если их начинают пересекать как попало.

Мертвые должны возвращаться, если мы хотим, чтобы они отсутствовали. Мы сами, если хотим удостовериться, что все еще живы, должны обращаться к мертвым. Культ мертвых связывает современников с духом предков и способствует сохранению родины. Мертвые обязаны не только жить в своей стране, но и помогать живым. Но для этого они должны хотя бы на короткий срок возвращаться на свою бывшую родину 6. Таково требование дифференциации. Именно граница дает ощущение различия живого и мертвого. Без мертвых нет живых, и наоборот. Таков порядок, который разделяет и связывает зависимостями даже живых и мертвых. Отсюда необходимость общения. Но поскольку смерть особенно опасна для социума, то общение с нею требует особой осторожности, что бы она не привела к хаосу. Если при посещении могил наше сердце разорвется от печали и вынудит к эксцессам, то это нарушит гармонию социального мира. Таким образом возникает потребность в лимитированном переходе, чтобы не уничтожить саму границу.

Издавна культ мертвых был направлен на организацию упорядоченного общения между живыми и мертвыми. В определенное время и в определенном месте разрешается их встреча, которая сопровождается строгими церемониями, особой торжественностью и почтительностью. Граница открывается, что бы потом по истечению назначенного времени закрыться наглухо снова. Уже в древности взывание к духам умерших, приглашение их в наш мир было регламентировано. Как правило, оно совпадало с годовыми циклами и в Европе проводилось во время зимнего солнцестояния. Примерно то же самое имело место в Азии и в Америке. Будь то ритуал заклинания духов предков, или карнавальное шествие и сжигание соломенного чучела важнее, чем чувственное впечатление, оказывается функция такого действа. Она разрешает переход и общение между мирами с целью укрепления пространства жизни. Дух предков вызывается для того, чтобы восстановить его. Место жизни окружено страной мертвых и мы живем на территории, границы которой определены кладбищем. Не случайно страна мертвых располагается рядом с нашей, ибо благодаря этому мы глубже и полнее ощущаем связь с местом обитания. Покинуть территорию, то же что умереть и об этом свидетельствует страх изгнания в прошлом. Даже современные эмигранты это переживают. Так, Канетти писал, что он умирал ровно столько раз, сколько вынужден был менять место жизни. Домашний очаг является центром человеческого мира. Это место, где горизонтальная граница соединяется с вертикальной. Точка пересечения задается местом обитания- кровом. Иметь кров, крышу, значить быть укрытым, значит таиться от хаоса. Но точно также укрытыми и захороненными являются мертвые. Отсюда слово «погост», означающее у смертных и деревню и кладбище.

Между кладбищем и домом есть глубокая и напряженная связь. Дом и домовина происходят от одного корня и это подтверждает интуицию Хайдеггера, который нашел смелость сказать, что путь на кладбище — это путь домой, что в смерти человек находит и определяет самого себя. Из сферы «man» он переходит в мир подлинного бытия. Если в социуме он заместим и заменяем и выступает как «любой» или «каждый», т.е. усредненный и заменяемый другим, то в смерти он по настоящему незаменим и поэтому нельзя ни умереть за другого, ни попросить кого-либо умереть вместо себя. Сокрытость бытия генерируется по мере продвижения человека к месту захоронения. Если общество культивирует открытость, наготу как качества государственного тела, то смерть укрывает нас и возвращает к забытой истине бытия.

Жить — значит ждать смерти на этой земле, но это не значит, что смерть пустое ничто или конечная цель. Все мы называемся смертными потому, что живем и введены в саму суть жизни и смерти. Хайдеггер абстрактно тематизировал связь бытия и смертности человека, которую он понимал как «мою-смерть-в-будущем» и этим следовал основному способу представления смерти во времени эпохой модерна, которая минимизирует могилы и тем самым исключает смерть из пространства. И все же Хайдеггер сделал важный шаг для ее возвращения и использовал в «Бытии времени» опыт символического общения с умершими. Его понятия пограничного опыта, существования перед лицом ничто, жизни как умирания являются важными экзистенциалами, возвращающими человека к забытому опыту смерти. Он вовсе не романтизирует жизнь и не воспевает «дух смерти». Особенно в поздних сочинениях он заботливо печется о смерти как соседке жизни, которая готовится принять в свои объятия человека. Таким образом устанавливается символический обмен между жизнью и смертью: Умирая, человек приходит к себе и смерть вновь оказывается, как у древних, равнозначной рождению. Здесь тоже не обошлось без некоторого перекоса хрупкого равновесия. У Хайдеггера кладбищенский порядок господствует нам миром живых. Его смертные ведут себя столь же тихо, уединенно и отрешенно, как умершие 7.

Отказ от мертвых — побочный продукт развития капитализма, главной целью которого является неосознаваемое отвращение к смерти и умиранию. Это проявилось и в эволюции власти, которая прежде опиралась на древнее право на смерть, а потом постепенно переместилась в сферу управления жизнью. Культ жизни, здоровья, долголетия привел к забвению умерших, они лишились отведенного места и времени общения с нами и как бы растворились в воздухе. Как ни странно обряды похорон стали более пышными, что связано с экономикой, но обряды поминовения и общения с мертвыми сократились и формализовались. Тот, кто умер — исчез навсегда и безвозвратно, он перестал существовать. Однако цена, которую пришлось платить за эту радикальную у-топизацию, оказалась довольно высокой. Живые прекратили общаться с умершими, они забыли дорогу на кладбище, оказались неспособными вступать в сложно-противоречивые символические отношения с ушедшими и тем самым разрушили пространственный порядок жизни и смерти старой танато-топологии. Вместе того, чтобы и дальше культивировать смерть, люди забросили ее и она одичала. А ведь если закрыть тюрьмы, то в социальном пространстве установится криминальный порядок. Так и забвение дороги на кладбище привело к тому, что мертвые сами приходят к нам, причем делают это спонтанно и беспорядочно. Они обескровливают нас, истощают нашу энергию и тем самым ускоряют смерть. Наши и без того мертвые города становятся городами мертвых.

Судя по всему первые призраки, напоминающие полтергейстов появились уже в середине 19 столетия 8. Надо отметить, что модные спиритуалистические сеансы уже были нарушением установленного порядка общения и привели к чрезмерной экзальтации смерти. С полтергейсами умершие пришли в наши дома. Стоит стемнеть и они уже у нашего изголовья. Ночь перестала дарить любовь и отдых, а вместо удовлетворения приносит страх.

От полтергейстов нельзя укрыться, все беззащитны перед ними. Они повсюду за стенами, за окнами, во всех углах нашего жилища. Они не показываются и никто не видел отчетливо их лица. Они не говорят с нами на человеческом языке, а общаются стуками и криками, напоминающими азбуку Морзе. Мы почти ничего о них не знаем. Даже фантастическая литература не решается описывать их облик. Но не имея ни лица, ни фигуры, ни голоса они производят разрушения и внушают животный страх. Если раньше привидения обитали на пустынных кладбищах, в старых замках и заброшенных домах, то сегодня они проживают в наших респектабельных квартирах. Невозможно понять почему они выбирают то или иное жилище: без различия к форме, высоте, количеству окон, балконов они поселяются то там, то тут и уходят также беспричинно, как и приходят. В конце концов люди стали считать их теле-радио-медиумами и не случайно «Радио Люксембург» проводит экспериментальные передачи в мир усопших. И раньше были попытки сфотографировать призраки, но сегодняшние возможности TV позволяют осуществить более впечатляющие проекции из потустороннего мира. Убеждены ли мы в том, что живы, когда смотрим фильм ужасов? Мертвые среди нас, как номады, они кочуют с места на место и представляются как голоса и шумы, как образы или призраки и, не в силах отличить посюстороннее от потустороннего, мы сами живем как усопшие. Так заменив пространственный порядок смерти на временной, мы пали жертвами трансформации гегелевской диалектики границы и перестали ощущать различие живого и мертвого: мы присутствуем тем, что отсутствуем. Превращая свой способ представления времени в рефлекс смерти, мы принуждены искать ее повсюду и не удивительно, что философия времени является философией смерти.

Только дураки не радуются жизни и не боятся смерти. Подобно правде и лжи, любви и насилию, жизнь и смерть различаются каждым нормальным человеком. Однако как духовные феномены они постигаются в разные эпохи по-разному. Человеческое бытие в отличие от бытия природы способно к самоизменению в результате познания. Изучая смерть, человек не получает бессмертия, но может изменить свою жизнь. Самопознание, связанное с самоизменением, — это и есть поле приложения философии. Однако люди, обращающиеся к ней с просьбой дать понятный ответ на простой вопрос о том, как прожить счастливую жизнь и нейтрализовать смерть, не получают желаемого. Это вовсе не значит, что она сосредоточилась на каких-то собственных проблемах, далеких от смысложизненной тематики. Философия действительно не дает рецептов, обеспечивающих безмятежное проживание в заданных сетями порядка условиях, ибо она стремится преодолеть понимание самих условий выживания как чего-то наперед заданного, естественного и неизбежного.

Таким образом, философия не обещает бессмертия и не дает лекарства от смерти. Она освобождает от тех границ и барьеров, которые возводятся властью с целью манипуляции поведения людей. Подвергая сомнению сложившиеся представления о жизни и смерти, она раскрывает их культурно-историческое происхождение. Но этого мало. Вне поля внимания академической философии остались многочисленные дисциплинарные пространства, в рамках которых происходит аппликация этих представлений. Мало критического отношения к устаревшим моральным нормам, лежащим в основе разделения живого и мертвого. Необходима реорганизация учреждений, в рамках которых культивируется современный потребительский подход к жизни, основанный на законах экономии. В еще большей мере должны быть трансформированы дисциплинарные пространства смерти, где само умирание и общение с умершими превращено в некий квазижизненный процесс.