Трансгрессия и чувство

[24]

Начнем с утверждения, противоположного тому, которое будет утверждаться ниже, т. е. с указания на принципиальное различие между формой и материей. Для этого воспользуемся работой М. Фуко «Археология знания», не ставя перед собой задачу проводить здесь какой-либо ее содержательный анализ. Как нам видится, в отличие от аристотелевского учения, которое в последствии Андроник Родосский назвал метафизикой, М. Фуко пытается представить социальную (культурную) метахимию. Если физика (во всяком случае, в ее первоначальном виде, т. е. какой она была, например, в античности) занимается изучением естественных явлений и процессов, то химия, помимо рассмотрения того же самого, связана еще и с организацией искусственных процессов, [25] созданием артефактов. Катализ, моделирование, получение новых образований в результате комбинаторики и смешения элементов — все это можно найти в функционировании дискурсов, которые описывает и анализирует М. Фуко. Во взаимодействия искусственно смоделированных и «выведенных» элементов органично вплетаются и естественные компоненты, как, например, в искусственном каучуке присутствуют необходимые структурно-образующие характеристики природного каучука. Поэтому в описаниях метахимических процессов, как нигде лучше, можно заметить привычное так называемое деление на форму и материю, которые лежат в основании этих процессов. Сам М. Фуко как раз такого строгого деления, проводимого классической метафизической традицией рациональности, хотел избежать, не противопоставляя их друг другу, как активность и первостепенность формы пассивности и второстепенности материи. Однако, во многом разделяя это собственное устремление М. Фуко, мы позволим себе посмотреть на его работу через призму такого деления. Эта вольность в некотором смысле санкционирована правом, которое дает сам же М. Фуко в предисловии к «Истории безумия», в котором он предлагает всем быть со-творцами его книги. Успех своей работы он видит в том, чтобы сохранялась неоднозначность и вариативность ее прочтения, чтобы никто «никогда не смог добиваться для себя права быть ей хозяином или навязчиво внушать другим, что именно он хотел в ней сказать и чем именно она должна быть» 1. Тем не менее, сохраняемое нами деление будет все же не совсем классическим. Это объясняется тем, что, с одной стороны, все содержание пронизано темой формообразования, то есть речь ведется о системе формы дискурса, его образования, а, с другой стороны, не покидает мысль, что на самом деле описывается структура материи самой по себе, так как постоянно фигурирует мотив изменчивости и изменения, рассеивающей непостоянной функции. Такие качества традиционно приписывали материи. При подобной интерпретации форма в ее сущностном (внематериальном) аспекте остается у М. Фуко, казалось бы, без анализа, она остается фигурой умолчания, речь же выстраивается вокруг некой самостоятельной подвижности материи, о характере и специфике этого движения безотносительно к тому, сформирована ли она и какова структура формирующего (формы). Это позволяет сказать, что «… пространство и время изменяются, они зависимы от материи. Так что становится необходимостью заново определять понятие материи, понятие силового поля» 2.
[26]

Своеобразие описания М. Фуко заключается в том, что его можно приложить к описаниям, которые обычно относились к форме, а не материи. Следуя в этом направлении, можно заключить, что именно сама материя обладает внутри себя и всем своим существом организующим «началом», а форма в этом контексте обретает статус вторичного, привносящего конкретное содержание в это общее действообразование. Но между тем конкретное все же остается на стороне материи. Оформлять то, что ты хочешь сказать, — это уже ложь по отношению к мысли. Действительную живую форму мысли не удается выразить или узреть, потому что она молниеносна и ее автономность желает скрытости. Но ничего другого не остается, так как мысль настаивает и на своей открытости. Желанием мысли мысль не помыслишь, чтобы при этом она была радующей тебя согласно желанному.

Вчитываясь в текст Фуко, невозможно избавиться от впечатления, что в нем все пребывает в непрестанном движении, взаимообмене, смене масок. Даже процесс словесного выражения художественной мысли втянут в эту нескончаемую направленность развития: постоянно нанизываются слова, отражающие именно такое состояние поэтического желания: «Вместо того, чтобы брать слово, я хотел бы, чтобы оно само окутало меня и унесло как можно дальше, за любое возможное начало. Я предпочел бы обнаружить, что в тот момент, когда мне нужно начинать говорить, мне давно уже предшествует некий голос без имени, что мне достаточно было бы лишь связать, продолжить фразу, поселиться, не спугнув никого, в ее промежутках, как если бы она сделала мне знак, задержавшись на мгновение в нерешительности. Вот тогда и не было бы начала; вместо того, чтобы тем, из кого речь проистекает, я был бы тогда, по прихоти ее развертывания, скорее незначительным пробелом, точкой ее возможного исчезновения» 3.

Устоявшееся, «омертвелое» не запечатлевается в выражении, в сказываемом. Все борется в устремлении к многоголосью, воспаряет и ниспадает, плывет и летит, растворяется, растекается и расстилается по поверхности. Смысл в стихии подымается, вымывается, сменяя места, срывается и обрывается, обрывки рывками рвутся к тому, чтобы становиться слаженным порядком, но не сложным целым, убегая от застывшей системности. С. Табачникова пишет о М. Фуко как авторе и человеке: «Первое, что обращает на себя внимание, это своего рода «страсть к разотождествлению» — стремление во что бы то ни стало избежать [27] отождествления с кем бы то ни было и с чем бы то ни было, даже с самим и со своей собственной мыслью» 4. Это бегство от замутняющей мысль застрахованности и гарантированности собственного бытия. «Тела и их глубина существуют как смешение» 5.

С изменением языка приходит новая форма самоизложения мысли и самого бытия. Стремление поднять слово из руин текстов, вытащить его из замшелых систем, научиться его оживлять, сделать доступным к творческой активности, задевающим и проникающим прямо в сердце, пленяющим и удовлетворяющим — таков постметафизический, метахимический замысел 6. Человек устал от рассудка, а мир вещей утомился от рациональности самого человека, разумность стала обременяющей, а не возвышающей. Открытость и «анонимность» современного текста, в частности и текста Фуко, дает право каждому вкладывать в него свои смыслы, что позволяет производить творческую индивидуальность (хотя массовое общество равных возможностей показывает, что индивидуальность столь же успешно и стирается в тотальности Всеобщего в лице массы) каждого, так как в принципе произведенное не будет противоречить «аутентичному» источнику, который вовлекает, втягивает в поле своих означаемых, готовых войти в любой контекст. «… Возвращение к тексту не есть историческое дополнение, которое якобы добавляется к самой дискурсивности и ее якобы дублирует неким украшением, в конечном счете несущественным; возвращение есть действенная и необходимая работа по преобразованию самой дискурсивности» 7.

Однако это не означает, что сам текст становится универсально-конъюнктурным. Форма письма несет в себе условие для возникновения подобной интриги, которая предполагает собственную открытость адресата, что и располагает в итоге к диалогу. Такой интенцией мысль высвобождается из часто неупорядоченной стихийности чувств, приводимых текстом к оформленности, но при этом и не ограничивая их, ставя перед лицом невозможного. Мысль вбирает в себя прожитое, не остается экзистенциально безучастной, оформляя содержание жизни. И тогда переживания, чувства, эмоции и другие эмоционально-психологические феномены, облачившись в текстуру мысли, в текстуальную форму мысли, покидают область сугубо психического, становясь в определенном [28] смысле самой мыслью. Мысль в таком контексте, т. е. всегда имея такой опыт приобщения, получает наименование чувствующей мысли. Такое сочетание неоднократно использовал, например, М.К. Мамардашвили, в том числе и в отношении классического дискурса различения мысли и чувства (например, у Декарта и Канта), производя, таким образом, вполне оправданную и необходимую его модернизацию; у Ж. Делеза, в свою очередь, не вызывало возражений возможность применять в отношении мысли и соединять с мышлением понятие сексуальности, рубрицируемой по ведомству чувственности: «… Сверх-Я представляет собой высшую точку специфически садистской десексуализации: движение тотализации вычитает некую нейтральную или сместимую энергию из сочетаний, в которые отрицание вступает лишь как часть. Однако в более высокой точке этой десексуализации наступает тотальная ресексуализация — ресексуализация чистого мышления, или нейтральной энергии. Вот почему доказательная сила, дискурсы или спекулятивные выкладки, представляющие эту энергию, не прибавляются к труду Сада извне, но составляют существо того внезапного движения, от которого зависит весь садизм. В сердцевине садизма сокрыто намерение сексуализировать мышление, сексуализировать спекулятивный процесс как таковой, насколько он зависит от Сверх-Я» 8.

В слоях культуры, отягощающих мысль, в пластах тысячелетнего опыта жизни и традиции необходимо отыскивать свою собственную мысль и находить способы для такого отыскания. Например, в идее письма без автора видится один из таких способов, где мысль, даже выраженная при помощи прошлого и языком прошлого в сплошных цитированиях и повторениях, все же сохраняется и чувствуется как своя мысль, так как оказывается перед безбрежным немыслимым, застает себя в океане «ничто», где приходится действовать, полагаясь лишь на себя и каким-то образом на немыслимое. Мысль интуитивно настаивает на своем выходе в жизнь и на своем осуществлении в жизни, чтобы оставаться в тоне бытия и со-бытия. Формы, выбираемые теперь мыслью для самовыражения бытия, — спонтанность, экстаз, стихийность, раскалывание и разламывание привычного (субъекта, например) для выхода к пределу (его преступанию). Мысль выбирает опыт трансгрессии. «Может быть, наступит день и этот опыт покажется столь же решающим для нашей культуры, столь же укорененным в ее почве, как это было в диалектической мысли с опытом противоречия. Однако, несмотря на обилие разрозненных знаков, тому языку, в котором трансгрессия обретет свое пространство и свое озаренное бытие, еще только предстоит родиться… Трансгрессия — это жест, который обращен на предел; [29] там, на тончайшем изломе линии, мелькает отблеск ее прохождения, возможно, также вся тотальность ее траектории, даже сам ее исток. Возможно даже, что та черта, которую она пересекает, образует все ее пространство. Кажется, игра пределов и трансгрессии направляется простым упрямством: то и дело трансгрессия переступает одну и ту же линию, которая, едва оказавшись позади, становится беспамятной волной, вновь отступающей вдаль — до самого горизонта непреодолимого. Но эта игра не просто играет этими элементами; она выводит их в область недостоверности то и дело ломающихся достоверностей, где мысль сразу теряется, пытаясь их схватить… Трансгрессия доводит предел до предела его бытия; она будит в нем сознание неминуемого исчезновения, необходимости найти себя в том, что исключается им (точнее говоря, она впервые заставляет его признать себя в этом), необходимости испытания своей позитивной истины в движении самоутраты» 9.

Конечно, здесь может быть увиден феномен разрушения — разрушения устаревшего, устоявшегося, что лишено жизни и порабощает мысль, устраняя ее с поверхности бытия, — который можно заметить в задаче, и Фуко неуклонно следовал ей, по повсеместному избавлению от дискурса трансцендентального субъекта. Форма такого самопроявления мысли может быть воспринята как нигилизм. На это будут свои основания, хотя бы из-за самого слова «разрушение» (возникающего в и из определенного контекста), которое вносит в любой, даже совершенно безобидный контекст психологический заряд отрицательных эмоций. Однако в таком опыте мысли заключается созидательное и обновляющее самоутверждение бытия, о чем мы вовсе можем не ведать. «… Разрушение, отрицание, присутствующее в разрушении, неизбежно представляется в качестве оборотной стороны созидания или единения, подчиненных принципу удовольствия. Фрейд имеет в виду именно это, когда утверждает, что в бессознательном нет Нет (чистой негации), поскольку противоположности здесь сходятся» 10. И сам тезис М. Фуко о смерти человека не следует рассматривать, как желание отмахнуться от всего человеческого, ибо это попытка посмотреть на человека под разными углами зрения, а не со стороны универсального субъекта, вносящего единообразность бытия.

Субъект (то, что предстает единством) по-прежнему формируется, но со стороны воображения или памяти как модуса полярной собранности мысли, он формируется из множества разного рода «присутствий». «Воспользовавшись языком Хайдеггера, можно сказать, что и то, [30] и другое припоминание (гипнотическое и историческое. — И.К.) формируют субъекта как gewesend, т. е. как сущий тем, кто таким-то образом был. Но во внутреннем единстве этой темпорализации сущее знаменует конвергенцию бывших. Это означает, что если бы со времени одного из «бывших» моментов успели бы произойти какие-то другие встречи, результатом стало бы другое сущее, которое и «бывшее» это заставило бы сбыться иначе» 11. Формирование субъекта протекает, благодаря интенсивности воображения 12, через конвергенцию событий истории, удерживаемых в памяти. «… Трансгрессия относится к пределу не как черное к белому, не как запрещенное к разрешенному, внешнее к внутреннему, исключенное к хранимому пространству обитания. Скорее, она связана с ним в своего рода штопорном отношении, которое не может быть исчерпано простым взламыванием… Нет ничего негативного в трансгрессии. Она утверждает определенное бытие, бытие в пределах, она утверждает эту беспредельность, в которую она перескакивает, открывая ее впервые существованию» 13.

Мысль ищет новые формы, новые слова, новые пути, исходя из вечной крайности жизни, и не может без этого. В этом направлении мир устанавливается и осуществляется заново при и в нашем присутствии. Редуцированное прошлое возвращается в своей обновленности. Мысли обрушиваются, образы закручиваются до головокружения, поэтому наступает момент, когда требуется их остановка, чтобы внять и запомнить, и желателен отдых, чтобы собраться: отдышаться, глубоко вдохнуть грудью глоток воздуха, осмотреться вокруг и обозначить достигнутое в пути и увиденное окрест. Говорение (сказ, речь) возникает в собранности и спокойствии как осознание промелькнувшего, задержанного силой мысли. Своевременная остановка — поднятие самого себя, возвышение над всеми обстоятельствами (без этического подтекста): твердо стоять на ногах без опоры на что-либо и ответственно делать свои шаги. Однако, при этом низину, от которой отталкиваемся и на которую полагаемся, оставляем неосознанной, хотя и она требует своего осмысления.

Получается, что порою не стоит концентрироваться на самом материале слов, т. е. на их форме как конфигурации, так как в различных ситуациях (контекстах, которые приобретают определяющую функцию), будучи одними и теми же, они могут быть носителями [31] разных смыслов. Ж. Делез, рассматривая явления садизма и мазохизма, всячески хотел показать, что эти явления принципиально различны и не имеют единства. Чтобы это становилось очевидным, Ж. Делез предлагал в анализе исходить, прежде всего, из формы, которая определяет существо того или иного явления и задает различие содержания, кажущегося одним: «Если же исходят из содержания, тогда получают все заранее, включая и садо-мазохистское единство, — но и безнадежно все смешивают. Одна форма связи удовольствия с болью может быть получена лишь при таких-то условиях (форма ожидания). Другая — при каких-то иных (форма проекции). Содержательные определения мазохизма, исходящие из комплекса удовольствие-боль, недостаточны: они, как сказали бы логики, лишь номинальны, они не показывают возможности того, что определяют, возможности результата… Суть мазохизма только в форме. Миры извращений (а если метафизически расширить, то можно говорить об извращаемости мира. — И.К.) вообще требуют того, чтобы психоанализ был действительно формальным, почти дедуктивным психоанализом, который, прежде всего, рассматривает формы поступков — в качестве неких романических элементов» 14. Слово и обобщение через него могут, как рассеивать нас, разделять, так и собирать воедино. Слово может быть подобным тонкой прозрачной ткани, за которой просматривается что-то еще, а может быть соткано из грубой материи, за которой ничего не видно.

Начиная с античности, перед мыслью вставала задача проведения различия между формой и материей, точнее, мысль сама выявляла это различие, но при этом функционально то форма определялась как активное начало по отношению к материи, то материя полагалась в основание индивидуально сущего, т. е. получала относительный приоритет над формой (Платон — Аристотель, Фома Аквинский — Дунс Скотт, Декарт — Гассенди, Гегель — Маркс, Гуссерль — Фрейд и т. д.). Однако, как природа, так и познание всегда находят случай и возможность, чтобы посмеяться над подобного рода попытками строго определить первенство, каждый раз опрокидывая такую претензию приведением к казусу, несоответствию, парадоксу или замешательству того, что устанавливается и утверждается. В этой насмешке сказывается существо самой природы и познания, передаваемое «диалектикой» формы и содержания (материи). Форма несет на себе всю глубину содержания, но при различении формы и материи форма может быть воспринята всего лишь как поверхность материи, налет на содержании, становясь формальностью. Однако форма как таковая определяется неразрывной связью содержания (материи-чувств) и формы (идеи-ума). Подобная форма и есть [32] чувственный разум или разумное чувствование. Форма чувствуется, если ее условно абстрагировать от содержания, которое в отвлечении является разумом. Форма всегда уже наполнена в себе содержанием, обнаруживая его в конкретном материале. «Усмотрение» такой формы как элемента события есть, «например, то, что Кант называет чувством разума… Или, кстати, у Пруста потом появится такая замечательная оговорка: он назовет разум бесконечным чувствованием» 15. То есть когда за этой формой, на ее поверхности, но в самой своей сущности, проступает почти буквально осязаемый смысл, вырисовывается глубина обступающих горизонтов событий жизни.

Существует вопрос, как отрицательная или положительная определенность бытия входит в человеческую реальность, становится событием нашей жизни, из которого бытие и определяется как отрицательное и положительное? Ответу может помочь, в том числе, указанная связь формы и содержания (материи) 16. Форма мысли ничего не в состоянии сделать, если она только лишь пустая форма без собственного, своего, ей свойственного содержания. Но чем будет в таком случае это содержание? По-видимому, им не будет являться предмет мысли, как это представлено метафизической традицией. Это содержание может быть передано понятием энергии, которая наполняет форму мысли и делает мысль материально воспринимаемой силой. Мысли дается сила, которая позволяет ей через множество форм, как жизненного мира допредикативного опыта, так и мира науки, моделировать, подготавливать и предварять повседневный опыт, создавать предметы внешнего мира, обустраивать их и влиять на них. Энергия формы конституирует сам мир, эксплицируя себя вовне в форме предметности, являющейся содержанием 17. В зависимости от характера энергии, наполняющей форму мысли, возникает тот или иной мир.

Содержательная фиксация энергии может быть самой разнообразной, так как в основе лежит степень, мера, уровень и интенсивность (собранности или разряженности) самой энергии. Показатели (степень, мера, уровень и интенсивность) энергии являются шкалой для приложения любого содержания — эстетического, теоретического и т. п. [33] Если прибегнуть к фиксации энергии, например, в этических характеристиках, то можно выделить, по крайней мере, три упрощенных вида: 1) негативная — злая, 2) нейтральная — равнодушная (бесстрастная), 3) позитивная — добрая. Негативная, влияя на внешней мир (точнее, производя его из себя), возвращается в себя все так же негативной, но вдобавок приращенной пройденным путем. Нейтральная выполняет вспомогательно-функциональную роль, если за ней существует необходимость точного достижения цели и получения результата (так, например, самурай в схватке с противником в идеале должен сохранять хладнокровие и невозмутимость, не испытывая к нему никаких чувств, которые могут помешать достижению победы; в задачу самурая входит безукоризненное и четкое применение всех военных навыков и техники ведения боя, полученных в обучении, которые недопустимо обременять эмоциями 18. Позитивная имеет, вероятно, более сложный механизм своего движения и этапы прохождения (в некоторые моменты как-то включая в себя даже и негативную). Видимо, наподобие случая с негативной, возврат к источнику происходит так же и с тем же знаком. «Нерушимый Долг, идентифицируемый со священным «hau» или вездесущим «mana», служит гарантией того, что путешествие, в которое отправляются женщины и добро, непременно, совершив положенный цикл, вернет в точку отправления других женщин и другое добро, в своей сущности идентичных отправленным…» 19. И здесь требуется тщательное прояснение того, чт. и когда предшествует этому, а также, что заставляет включаться негативную энергию.