«Охота на ведьм» и генезис новоевропейской науки (некоторые аспекты проблемы)

Одним из наиболее интересных и, в то же время, непонятных событий истории можно считать пресловутую «охоту на ведьм», охватившую европейские страны в XVI — XVII столетиях. Если бы эта «охота» пришлась на годы «мрачного средневековья», то исследователи могли бы легко списать все эксцессы на «невежество масс» и «интересы духовенства», поощрявшего эту практику. Либеральные историки и публицисты XIX — начала XX века так, впрочем, и делали. Подъем демономании, однако, охватывает периоды позднего Ренессанса, Барокко и даже раннего Просвещения. Последние казни «ведьм» состоялись: в Англии — в 1684, в Шотландии — 1722, во Франции — 1745, и, наконец, в Германии — 1775 годах.

То, что гонения пришлись на эти годы, — до сих пор вызывает смущение исследователей. Ведь именно от этих эпох «цивилизованный мир» ведет свое непосредственное происхождение и, пусть и косвенным образом, под вопрос ставится «непорочность» рождения этого самого мира. Более того, при более внимательном ознакомлении с интересующим нас феноменом оказывается, что среди противников «охоты» мы обнаруживаем крупных богословов обеих западных конфессий — Фр. Шпее, П. Лайманна, Хр. Томазиуса, А. Таннера, а среди сторонников видим виднейших «гуманистов» и новоевропейских мыслителей — М. Фичино, Ж. Бодена, Т. Гоббса, Дж. Вико. Действительно, что заставляло последних, которых уж никак не причислить к «средневековым мракобесам», серьезно рассуждать о «ведьмах» и о «демономании колдунов»? Столкнувшись с этим парадоксом, современные исследователи предпочитают говорить о «загадочности» этого, неточности наших знаний, запутанности проблемы 1. В этой связи, не претендуя на исчерпаемость темы, мы остановимся на выяснении одного ее аспекта: взаимоотношении «ведовских процессов» и параллельно возникающей новоевропейской науки.

Интересующая нас эпоха — переходная, более того — «надломная». Средневековые представления о миропорядке, систематизированные великими схоластами, разрушались, а новоевропейская «картина мира» только начинала складываться. Из «трещин», возникших в результате кризиса средневекового мировосприятия, хлынули всевозможные духи, демоны и призраки. Причем не просто хлынули, но стали реальностью реальностей для человека XVI — XVII веков. Мир видится последнему тотально «инфицированным» бесами, коих Ж. Боден насчитывал 7,5 миллионов, а другие и того больше. Человек мог заигрывать с «нечистой силой», пытаться войти с ней в контакт, в том числе и юридического характера, заключив «договор с дьяволом» (своеобразная заря «правовой эпохи»). Тогда он становился поклонником ведовства и «черной магии». В противном случае, мы имеем гонителя ведьм и колдунов. Но смысловое поле, объединяющее их — вера в сверхъестественные, причем не от Бога, способности некоторых представителей рода человеческого. Эта вера становится своеобразным «общим местом» интересующего нас времени.

Эта ситуация усугублялась состоянием перманентной войны, повсеместными эпидемиями, падежом скота, природными катаклизмами. Естественно, что у многих возникла мысль о некоем оккультном заговоре, проводимом земными сообщниками сатаны. Причем проводниками этого заговора виделись не только и даже не столько отдельные лица, но целые «преступные сообщества», что, естественно, усугубляло вину их участников. Эти сообщества состоят из людей, способных творить лишь зловредные деяния, — то были «ведуны» и «ведьмы». Показательно, что «чародеи», действующие в одиночку, наделялись и позитивными способностями. Они могли не только насылать, но и лечить болезни. Вот какую классификацию дает «Наставление к допросу ведьм» (1588 г.): «Ведуны и ведьмы, в отличие от обыкновенных колдунов и колдуний, действуют не порознь, а скопом: они образуют преступное сообщество… Тогда как другие чародеи по собственной воле могут направлять свою таинственную силу во вред или на благо людям — могут, например, напускать, но могут и излечивать болезни, ведьмы и ведуны творят лишь исключительно зловредные деяния. Они обязаны к нему своим договором с нечистым» 2.

Смерть подстерегает человека на каждом шагу. Эта «великая уравнительница» не делает различия ни для простолюдина, ни для представителей привилегированных сословий, ни даже для императора и папы. Один из популярнейших сюжетов литературы и искусства этого времени — так называемая «пляска смерти». Понятно, что данное мироощущение обесценивает жизнь человека до крайности. Действительно, насилие и убийства совершались с потрясающей легкостью, делая индивида своеобразной разменной монетой социальных и биологических инстинктов. Правовая система, естественно, не могла не реагировать на всплеск преступности, ужесточая наказания. Непременным элементом ландшафта, причем как реального, так и художественного (от Босха до Калло), становится виселица и пыточное колесо. Первое, что видел путешественник, въезжая в европейский город того времени, — виселицы с дотлевающими телами повешенных или эшафот с водруженными на нем отрубленными головами, руками, ногами. Специальные таблички указывали имена преступников и их деяния. Публичные пытки и казни становятся излюбленным зрелищем европейцев. Эта «ритуальная жестокость» была тем способом, которым власть приучала подданных уважать «право», создавала своеобразную юридическую «память».

Но еще страшнее была мысль о загробной гибели. Именно страх перед ней двигал многочисленными приверженцами апокалиптических сект, призывавших к немедленному покаянию, равно как и толпами флагеллантов, бродивших по городам и деревням Европы. Сталкиваются представления о Страшном суде, который состоится в «конце времен», и идея осуждения души в момент смерти индивида. Человека XVI — XVII веков более беспокоит именно последняя. Показательно, что ад в этой системе координат оказывается намного «реальнее» рая, рисуется воображению эпохи нагляднее и живописнее.

Вот на таком фоне тотального насилия и страха разыгрывалась драма «ведовских процессов». Хотя среди обвиняемых на них фигурировали и мужчины, но подавляющее большинство, несомненно, составляли женщины. Вот как обосновывали этот «перекос» авторы знаменитого демонологического трактата: «1) Они легковерны. Демон жаждет главным образом испортить веру человека. Этого легче всего достигнуть у женщин. 2) Они скорее подвержены воздействию со стороны духов вследствие естественной влажности своего сложения. 3) Их язык болтлив. Все, что они узнают с помощью чар, они передают подругам. Так как их силы невелики, то они жаждут отмщения с помощью колдовства». Сама этимология слова «Femina» (женщина), происходящего от «Fe» (Fides — вера) и «minus» (менее), свидетельствует, на взгляд Шпренгера и Инститориса, о гораздо большей склонности женщин к богопротивным поступкам 3. Кроме того, женщины ненасытны в плотских наслаждениях. Ведь именно Ева отдала человечество во власть «греха». Через женщину сатана вошел в силу, и это повторяется в случае каждого нового «договора», заключаемого с ним представителями человеческого рода. Многие аскетические религии видят в женщине главную виновницу «греховного» состояния человечества, но именно в Европе XVI — XVII веков из этой установки сделали наиболее радикальные выводы, повлекшие за собой настоящую «охоту на ведьм». Конечно, спорадические преследования имели место и в рамках других культур, но нигде они не проводились с таким методизмом и не получали такого мощного теоретического обоснования.

Любопытные, подозревавшие своих соседок в ведовстве, в дни предполагаемых вылетов («большие шабаши» приурочивались к Вальпургиевой ночи и ночи на Ивана Купалу, «малые» совершались достаточно часто) устраивались вблизи их домов, чтобы собственными глазами запечатлеть это зрелище. Понятно, что желающие зачастую «видели» эти полеты, о чем позднее свидетельствовали на процессах. Впрочем, как и сами обвиняемые, рисовавшие яркие, но достаточно стандартные (архетипические) картины шабаша и обрядов, совершаемых там. Требование «ясности и отчетливости», провозглашенное Декартом в качестве критерия истинности, демонстрировало свою ограниченность. Ведь «ясным и отчетливым» могло быть и ложное знание.

Понятно, что при таком количестве «свидетелей» начало дознания зависело лишь от расторопности властей. Делами такого рода занимались как духовные, так и светские власти, ибо речь шла не только о ереси, но и о телесном вредительстве. Такое двойное подчинение, на первый взгляд, должно было содействовать большей объективности следствия, но на практике дело, как правило, обстояло иначе. Ведь речь шла о преступлении исключительном — сделке с дьяволом, влекущем за собой особо тяжкие последствия. В этой связи любопытна процедура дознания, описанная в «Молоте ведьм».

Для начала необходимо соблюдение одного из следующих условий. Либо кто-то открыто обвинит подозреваемое лицо и представит при этом доказательства. Либо доноситель, движимый «рвением к вере», делится своими подозрениями, но не ручается за достоверность показаний и не берется их доказывать. Либо до инквизиторов дошли слухи о имеющихся в какой-либо местности ведьмах, и они начинают действовать по собственному почину. Два последних способа открытия «дознания» были наиболее распространены, так как доносители весьма часто опасались мести со стороны «ведьм». Интересно, что в качестве свидетелей на этих процессах допускались: отлученные, участники «колдовских преступлений», лишенные прав, преступники и даже крепостные владетелей, обвиненных в колдовстве. Таким образом, «ошельмованные» или юридически неполноправные члены общества участвовали в «ведовских процессах» наряду с другими, что, несомненно, было серьезным шагом по пути разрушения феодальной иерархии и предвосхищало буржуазную идею юридического равенства. Несомненно, что это «уравнивание» вело, в конечном итоге, и к разрушению средневековых представлений о мироустройстве, отражающих структуру феодального общества. Таким образом, создавались благоприятные условия для утверждения нового мировоззрения.

На начальной стадии дознания следователи выясняли, — верит ли обвиняемое лицо в существование ведьм и их способность наводить порчу. Отрицание этого инкриминировалось подозреваемому. Показательно, что раннее средневековье критически подходило к рассказам о чудодейственных способностях «ведьм» и даже преследовало клеветников, обвинявших женщин в колдовстве («Саксонский капитулярий» 787 г). В интересующую нас эпоху все изменилось, и далее судьи выясняли смысл поступков обвиняемого, контекст тех или иных угроз, повлекших за собой пагубные последствия и т. д. Во внимание принималась репутация его и его семьи.

Условием вынесения обвинительного заключения было соблюдение одного из трех условий: «очевидность проступков», закономерное доказательство свидетелей, личное признание вины. Понятно, что соединение двух, а тем более трех условий делало положение обвиняемого практически безнадежным. Упор все же делался на личное признание. Показательно, что у обвиняемых, которые не сознавались в инкриминируемых им деяниях, был шанс отправиться не на костер, а в изгнание. Процедура дознания максимально ограничивала состязательность сторон процесса. Хотя адвокаты допускались, но на таких условиях, что их участие сводилось к простой формальности. Более того, в случае излишнего усердия они сами могли легко попасть под подозрение, а то и перейти в разряд обвиняемых.

Истина, открываемая в ходе дознания, должна была быть «объективной». Чтобы прийти к этому, необходимо было найти некоторые «очевидные» следы, свидетельствующие о связи обвиняемого с «нечистой силой». Пытка, разумеется, была обязательным компонентом, но многие специалисты, в частности Шпренгер и Инститорис, советовали с ней не спешить. Ведьма, в силу покровительства дьявола, могла оказаться к пытке невосприимчивой, и усилия были бы напрасны. Начинать надо было с обследования ее тела, чтобы подкрепить «исследовательскую гипотезу», а уж затем, в условиях «пыточного эксперимента», установить окончательную («объективную») истину.

«Перед началом пытки обвиняемый раздевается. Если это женщина, то она раздевается надежными почтенными женщинами. Это делается для того, чтобы исследовать, не вшито ли в ее одеяния какого-либо орудия ведьм, как это ими часто совершается по наущению беса, когда они пользуются членами тела некрещеного мальчика», — гласит «Молот ведьм» 4. Необходимо сбривание волос по всему телу, чтобы обнаружить все те же амулеты, а также пресловутые «ведьмины отметины». Эти отметины неопровержимым образом свидетельствовали о сделке, заключенной их носительницей и сатаной. Они были нечувствительны к боли, и при укалывании из них не шла кровь. Считалось, что эти же самые «отметины» служили своего рода пропуском на «шабаш».

Своеобразным прототипом научного эксперимента можно считать так называемое «испытание водой». Острословы нарекли его «купанием ведьм». Руки и ноги обнаженной женщины связывались, иногда их соединяли друг с другом, тело обвязывалось веревкой, а сама она сталкивалась в воду. Некоторые испытуемые тонули, но большинство всплывало на поверхность, что служило «объективным» доказательством их вины. Еще бы, вода — стихия чистоты (недаром крещение — водная «процедура») — не принимала их, отягощенных связью с бесами. Вот что писал на эту тему шотландский король Яков VI, считавшийся крупнейшим специалистом по «ведьмам» и «колдунам» своего времени: «Господь предназначил в качестве сверхъестественного знака за чудовищное неуважение, проявленное ведьмами, сделать так, чтобы вода отказалась принимать в свое лоно тех, кто отверг святую воду крещения и упрямо отказывался от благодати» 5. Если «испытание водой» было распространено повсеместно, то взвешивание практиковалось значительно реже. Считалось, что способность летать предполагает меньший, в сравнении с прочими людьми, вес «ведьмы». Перед нами, таким образом, своеобразная «математизация» инквизиционного дознания и зачаточная форма экспериментирования. Это также является своеобразным авансом зарождающейся новоевропейской науке.

И, наконец, своеобразное психологическое подкрепление мерам физического воздействия — «испытание слезами». Подчас это испытание совмещалось с ритуалом «устрашения словами», когда обвиняемой демонстрировались орудия пытки и объяснялось их назначение. Подчас оно происходило уже во время пытки. Авторы «Молота ведьм» придавали ему весьма важное значение: «Так, если судья хочет узнать, дано ли ведьме колдовское упорство в сокрытии правды, пусть исследует, может ли она плакать, когда находится на допросе или на пытке. <…> Ведьма, несмотря ни на какие увещевания не может проливать слез. Она будет издавать плаксивые звуки и постарается обмазать щеки и глаза слюной, чтобы представиться плачущей. Окружающие должны внимательно наблюдать за ней» 6.

Для понимания важности данной процедуры для религиозного сознания той эпохи вспомним, что по преданию Христос иногда плакал, но никогда не смеялся. Напротив, языческие боги большую часть времени пребывали в состоянии веселья (знаменитый «гомерический смех»). Преобладающее настроение теизма, особенно христианского, выявляется в слезах — в противоположность «космическому юмору» язычества. Неудивительно, что Шпренгер и Инститорис уделяют этому «испытанию» столько внимания и даже приводят специальное заклинание, способное определить подлинность слез. «Опыт показал, что чем больше их заклинали, тем меньше они могли плакать, хотя они старательно побуждали себя к плачу и увлажняли щеки слюной. <…> Так как благодать проливания слез у кающихся принадлежит к важным дарам Бога…, то не может быть сомнения в том, что она весьма противна врагу спасения» 7. Правда, в особых случаях, и ведьма способна заплакать, но основанием для снятия обвинения это может быть лишь в случаях «легкого подозрения», то есть когда отсутствуют свидетели и прямые улики преступных деяний.

Все это, однако, было преддверием подлинного «эксперимента», который не мог начаться без соблюдения этих и некоторых других формальностей. Главное — пытка, которая предписывалась в случаях расследования оккультных преступлений сразу несколькими статьями «Каролины» (например — 16, 44, 47) и других законодательных корпусов европейских стран. Допрос с пристрастием мог длиться часами, а то и днями. Первой фазой было использование специальных тисков, сжимающих пальцы — сначала по одному, затем все вместе. Это была простейшая пытка, и многие обвиняемые ее выдерживали. Тогда в ход шли «испанские сапоги», особые металлические колодки, затягивавшиеся под голенью — от вопроса к вопросу. Наиболее распространенной пыткой была дыба. Этот способ ужесточался подвешиванием к телу жертвы грузов различного веса. Повсеместно было распространено бичевание. Кроме того, в зависимости от местных особенностей, использовались ванны из холодной или горячей воды — с добавлением извести, насильственное кормление сильно соленой рыбой — с одновременным лишением жертвы питьевой воды, колодки, оснащенные шипами. Вот лишь некоторые из способов получения «истины». Самыми «либеральными» считались английские дознаватели, а вот их шотландские соседи, наряду с немцами, славились своей изобретательностью и беспощадностью.

Признание, добытое в результате «пыточного эксперимента», означало смертный приговор. Так 109 статья «Каролины» гласила, что «учинивший ворожбой вред и убыток людям достоин смерти, совершаемой огнем». Осужденных сжигали, а, в случае особо тяжких преступлений, казнь растягивалась на несколько этапов. Ибо уничтожение «ведьмы» или «колдуна» являлось, по словам Якова VI, «спасительным жертвоприношением для потерпевшего» 8. Вот как это требование было соблюдено в отношении шести «самых отъявленных колдунов» (Бавария, 1600 г.). «Во-первых, их доставили перед ратушей Мюнхена, где упомянутой женщине, помещенной между двумя ее сыновьями, вырвали обе груди, каковыми палач трижды ударил ее по лицу, после чего подобным же образом каждый из ее сыновей, сидевших обок ее, получил по три удара по лицу грудью их матери. Ей также нанесли шесть сильных ударов скрученным в жгут кнутом, после чего ей переломали обе руки на колесе и поместили на некое сиденье, специально приготовленное для этого; затем тело ее было сожжено. Остальным пятерым колдунам — мужчинам роздали по шесть ударов кнутом, переломили таким же образом руки, четверых из них привязали на том же самом месте к колу и сожгли. А Пауль Гамперле, отец и главный колдун, был живьем насажен на вертел и таким образом его постепенно зажарили до смерти, после чего его тело было сожжено дотла» 9.

Надо, справедливости ради, отметить, что они были если не «отъявленными колдунами», то «прирожденными убийцами». Им инкриминировались многочисленные грабежи, поджоги и убийства. Если отбросить демонологические формулировки, являвшиеся определенной данью традиции, то перед нами обычный случай «семейного подряда», реализованного в криминальной сфере. Участие же в деле инквизиции иллюстрирует общую атмосферу растерянности и ужаса, охватившего европейские страны того времени, когда даже обыкновенные уголовные деяния, пусть и поставленные на «конвейер», приписывались сверхъестественным силам. Показательно, что рассказ об этом деле, вышедший в том же 1600 г. в Германии, был тотчас переведен на английский язык.

Пепел, оставшийся после сожжения, полагалось рассеивать под эшафотом или в каком-либо другом месте, чтобы ничто больше не напоминало о «богомерзких деяниях» дьявольских приспешников. Таким образом, эти тела, в отличие от тел уголовных или государственных преступников, не могли становиться объектом изучения в анатомических театрах, ставших в XVII веке одним из сильнейших увлечений, как ученых, так и публики. Это увлечение запечатлелось и в живописи эпохи, и в мемуарах. Так земляк, посетивший Декарта в Голландии, захотел ознакомиться с его библиотекой. Великий мыслитель подвел его к одной из комнат, отдернул занавес и, указывая на анатомируемый труп теленка, воскликнул: «Вот мои книги». Эта сцена как нельзя лучше иллюстрирует столкновение двух типов знания — схоластического (и возрожденческого), ориентированного на книжные авторитеты, и новоевропейского, базирующегося на научном эксперименте.

Теперь можно перейти к более детальному сопоставлению методики инквизиционного дознания и новоевропейского научного исследования. Современные историки философии указывают: «Научная революция порождает современного ученого-экспериментатора, сила которого — в эксперименте, становящемся все более строгим благодаря новым измерительным приборам, все более и более точным» 10. Действительно, наука Нового времени — экспериментальная наука. Но ее методика требует развитой способности воображения и порождения гипотез, своего рода «продуктивной способности воображения». Эксперимент же должен подтвердить или опровергнуть жизнеспособность этих гипотез. Вспомним хотя бы ньютоновское открытие дисперсии света. Для разложения светового луча ему понадобились следующие условия: 1) стеклянная призма, 2) трехгранная, 3) маленькая; 4) ставня, 5) отверстие в ней, 6) причем очень маленькое, 7) солнечный свет, проникающий внутрь, 8) на определенное расстояние, 9) падающий на призму в определенном направлении, 10) отражающийся на экране, 11) который помещен на некотором расстоянии позади призмы. Если же отбросить хоть некоторые из этих условий (например 3, 6 и 11), то желанный спектр так и не будет извлечен.

Можно, таким образом, говорить о своеобразной искусственности как практики инквизиционного дознания, так и научного эксперимента. Ученый уже заранее знает, что он хочет найти, и достигает своей цели в процессе многоступенчатого эксперимента. В связи с этим находится и специфическая черта новоевропейской науки, отмеченная Хайдеггером — рассудок фактически диктует свои законы природе. В этом отношении крайне показательно учение Канта — крупнейшего апологета научного знания. Но ведь и инквизитор, стремящийся с помощью «пыточного эксперимента» доказать принадлежность того или иного лица к сообществу «ведьм» и «ведунов», также «априорно» (гипотетически) уверен в своей правоте.

Благодаря методу наука социализируется. Эксперимент должен быть воспроизводим и проверяем всем научным сообществом, а не только одним ученым. Возникают научные институты — лаборатории, академии. Ученые разных стран ведут переписку друг с другом. Институализация — важнейшая, наряду с математизацией («исчислением с помощью числа и меры») и установкой на эксперимент, характеристика новоевропейской науки 11. Но еще ранее инквизиция оформляется в качестве надгосударственного органа и инквизиторы разных стран занимаются обменом соответствующими технологиями. Пытки людей, причем с применением весьма сложных технических приспособлений, приуготовляли эксперимент — своеобразную «пытку» природы.

Меняется и статус представителя «механических искусств», презираемого и едва терпимого в предшествующие эпохи, и становящегося объектом интереса и даже поклонения в XVII веке. Это аналогично повышению социального статуса непосредственных участников «охоты на ведьм». Вот что писал современник о людях, преуспевших во время инквизиционного дознания в Трире: «… нотариусы, копиисты и содержатели гостиниц богатели. Палачи разъезжали на чистокровных лошадях, подобно придворным, одетые в золото и серебро. Их жены соперничали с благородными дамами в богатстве своих нарядов» 12.

Можно, как нам представляется, выделить следующие моменты типологического сходства между методами инквизиционного дознания и новоевропейской науки:

1. Подозрение, слухи или голословные обвинения — достаточные поводы для начала процесса. Равно и гипотеза, возникающая в голове новоевропейского ученого, позволяет ему претендовать если не на постижение природных законов, то на некоторое вероятностное знание, а тем более — не проведение эксперимента.
   
2. На инквизиционных процессах господствовала презумпция виновности — попавший в поле зрения «дознавателей» был заведомо признан виновным. Но также и новоевропейская наука стремится разоблачить тайны природы, сорвать с нее все покровы. Эта установка превращает природу в некое «подозреваемое», а то и «осуждаемое» начало.
   
3. Инквизиторы гарантировали анонимность свидетелям обвинения. Но и новоевропейская наука базируется на математическом, своего рода «анонимном» знании, сводящем все качественные явления к количественным («механицизм»).
   
4. Помимо того, что следствие обеспечивало анонимность свидетелей, оно допускало в качестве последних самых «низких» и недостойных людей, как в моральном, так и в социальном аспектах. Наука Нового времени разрушила антично-средневековую иерархию ценностей, уравняв «высокие» и «механические» искусства.
   
5. «Дознаватели» стремились склонить подозреваемых к признанию любой ценой. В связи с этим были узаконены пытки. Равно и эксперимент, соответствующим образом поставленный, должен был подтвердить истинность выдвинутой гипотезы.
   
6. Признавшись под пыткой, обвиняемый должен был подтвердить свои показания «добровольно». Научные истины, подтвердившись в процессе эксперимента, становятся «общеобязательными». Происходит своеобразная фабрикация критерия истины.
   
7. Каждого обвиняемого вынуждали назвать максимальное число «сообщников», а все члены его семьи автоматически оказывались под подозрением. Закономерности, характерные для неорганической природы, распространялись адептами новоевропейской науки и на другие реальности. Таким образом, например, появляются пресловутые «животные-автоматы» Декарта или доказывается невозможность органики как науки у Канта (все тот же «механицизм» новоевропейской науки и мироощущения).
   
8. Апелляции по «ведовским» процессам в принципе не допускалась, а имущество обвиненных конфисковывалось. Аналогичным образом «истины науки» в Новое время приобретают «всеобщий и необходимый» характер. Все другие формы мировосприятия (религия, философия, «здравый смысл»), если они вступают в противоречие с «истинами науки», дезавуируются.
   

Конечно, можно выделить и серьезные расхождения между интересующими нас практиками. Гносеологического, предположим, характера. Если новоевропейская наука, в лице своих наиболее последовательных адептов, стремится либо свести реальность к чувственной данности, к голому эмпирическому «факту» (позитивизм, прагматизм), либо закрыть нам доступ к «ноумену», объявив его непознаваемым (Кант), то участников «охоты на ведьм» нельзя не признать своеобразными «символистами». Внутренняя суть и внешний облик, духовное и чувственное, «ноумен» и «феномен» — неотъемлемые стороны интересующей их реальности.

«Феномен» и «ноумен» не отделены непроходимой границей, но получаются друг из друга самым буквальным выворачиванием наизнанку. Естественно, что посюсторонний мир несет на себе свидетельства о «мирах иных», причем самые что ни на есть вещественные. Именно этот своеобразный «символизм» и руководил инквизиторами, внимательно изучавшими «отметины» на телах подследственных, а также серьезно воспринимавшими другие «каналы связи» с «потусторонним» миром (фантазии, сны, галлюцинации и т. п.). Этот тип мировосприятия уже в XX веке своеобразно реконструировал Павел Александрович Флоренский, указывавший на «средневековый» характер своего творчества (в этом отношении показательны «Мнимости в геометрии», «У водоразделов мысли»).

И, наконец, еще один момент, повлиявший, пусть и косвенным образом, на формирование атмосферы, благоприятствующей рождающейся новоевропейской науке. Приписывая «ведьмам» и «ведунам» сверхъестественные возможности воздействия на природу, инквизиторы тем самым девитализировали последнюю, лишали ее «внутренней жизни». Отсюда был лишь один шаг до восприятия мира не как «организма», но «механизма». Шаг этот был сделан творцами новоевропейской науки — Декартом, Галилеем, Ньютоном, Лейбницем, являвшимися современниками гигантской «охоты на ведьм», охватившей Запад, ибо ее масштабы в Новом Свете не уступали европейским, в XVI — XVII веках. В свете всего сказанного остается лишь прислушаться к мнению Мишеля Фуко: «Фактически дознание было начальным, но основополагающим элементом формирования эмпирических наук; оно было юридически-политической матрицей экспериментального знания, которое, как известно, стало очень быстро развиваться к концу средних веков. <…> Великое эмпирическое знание, которое объяло вещи мира и включило их в порядок бесконечного дискурса, констатирующего, описывающего и устанавливающего «факты» (в тот момент, когда Запад начал экономическое и политическое завоевание того же мира), действовало, несомненно, по модели Инквизиции — великого изобретения, которое новоявленная мягкость задвинула в темные уголки нашей памяти» 13.

В заключение необходимо отметить, что мы рассмотрели лишь некоторые аспекты данной проблемы, требующей, несомненно, серьезного изучения. Выше мы уже коснулись тех затруднений, которые волей-неволей возникают у современных исследователей «ведовских процессов». Показательно, что современная наука, генетически связанная с инквизиционным дознанием, в дальнейшем своем развитии привела к весьма разрушительным последствиям — установка на приоритетное развитие средств уничтожения, экологический кризис и т.д.