Национальная ментальность и национальная философия

[285]

Проблема проявления специфически национальной ментальности в философской традиции, сложившейся в рамках той или иной этнической культуры, порождена тем обстоятельством, что до сих пор остаются нерешенными целый ряд вопросов методологического и общетеоретического порядка, которые важны для существования самой философии. В первую очередь это проблема возможности национальной философии как таковой, но также и задача прояснения вопросов, что представляет собой ментальность как феномен, что такое национальная ментальность и имеет ли сколько-нибудь существенное значение эта самая национальная ментальность для философского существа. И хотя говорить о необходимости сохранения многообразия культур и, соответственно, об особенностях выражения национального духа в национальной философии стало своеобразной модой (особенно в настоящее время, когда человечество волнуют, с одной стороны, надвигающиеся глобальные катастрофы, а с другой, — угроза глобализации), обозначенная проблема отнюдь не кажется ни решенной, ни даже толком поставленной. Между тем, как давно замечено, «…для той или другой нации чрезвычайно существенно и характерно, что в ее духовной жизни нашла для себя возможность выразиться и осуществиться [286] какая-нибудь определенная философия…» 1. И особенно «существенно и характерно» это делается, как, например, сейчас и для нас, на переломных этапах развития того или иного народа (что касается русских и втянутых в его судьбу других народов, то тут, кажется, других этапов, кроме переломных, никогда и не было).

В результате споры, аналогичные, скажем, тем, что развернулись в очередной для России «переломный» момент — в 20-е гг. прошлого столетия, — продолжаются и до сих пор, будто за все это время так и не было найдено никаких выходов. Достаточно сравнить противоречивую и, уж точно, совсем не однозначную позицию спорщиков указанного периода с совершенно такой же позицией не согласных друг с другом мыслителей дня сегодняшнего. К примеру, у цитированного выше Б.В. Яковенко мы находим: «Существует и весьма распространено обыкновение характеризовать философские течения от той национальной среды, в которой они совершаются; причем считается, что такая характеристика фундаментальна и существенная для самой философии. И вот вследствие этого, не стесняясь, говорят о философиях греческой, римской, итальянской, немецкой, французской, английской, русской и т.д. — так, как если бы каждая из них представляла собою… нечто вроде самостоятельного государства на философском лице земли. Между тем на деле ни для одного философского проявления или течения внутренне не важно, в духовной атмосфере какой определенной нации родилось оно» 2. Но у него же: «Кто хочет действительно понять русскую историю, русский народ, русскую душу…, тот должен, кроме всего прочего, ознакомиться и с философскими стараниями русского ума» 3. И это все потому, выясняется, что «…как в великих системах немецкого идеализма было …построено сознание и духовный смысл народа немецкого, …так и грядущее русское философское строительство ляжет фундаментом (курсив — Я.Б.В.) …в основу российского существования…» 4. А вот у его соотечественника М.Н. Ершова взгляды не просто разнятся с только что приведенной двусмысленной точкой зрения, но и отличаются гораздо большей, обычно не присущей русским философам, определенностью: [287] «…каждое философское построение может быть вполне понято лишь из условий среды и времени. Короче: наука по отношению к среде и времени в значительной мере бесцветна, философия окрашена тем и другим (курсив — Е.М.Н.). Есть еще одна типическая особенность, в значительной степени характеризующая философию в ее отличии от науки: это — обусловленность философских построений национальным складом (курсив — Е.М.Н.), зависимость их от национальных особенностей философов — творцов этих построений. Влияние национального начала на самый строй нашего ума, на самый склад нашей мысли не может подлежать сомнению: наша мысль так же своеобразна, как своеобразен и наш язык» 5.

А теперь обратимся к самой что ни на есть современности. Один из религиозных философов сегодняшней России О.Е. Иванов 6, рассуждая о надобности и специфике русской философии, замечает: «Метафизическая рефлексия должна оставаться метафизической рефлексией, а традиционные метафизические понятия — метафизическими понятиями: субъект, субстанция или сущность не должны заменяться на «софийность», «соборность» и т.д…. В этом плане нам очень мало может помочь русская…философская мысль…» 7. И далее совсем уж безжалостно: «Говорить сегодня… о каких-либо преимуществах русской религиозно-философской мысли над западной, о ее особенной духовной высоте — означает пустую, но в этой пустоте опасную болтовню, некий род продолжения старой идеологии, стремящейся обязательно увенчать чем-то фальшивым нечто настоящее…» 8. Иными словами, с точки зрения философствующего для россиян О.Е. Иванова, «…для обеспечения душевного комфорта, тем более особенно остро нуждающихся в нем “россиян”, она 9 вряд ли когда-нибудь послужит» 10. Как ни странно, но в определенной степени согласуются с позицией О.Е. Иванова взгляды некоторых его соотечественников, отнюдь не замеченных ни в религиозности, ни в показном патриотизме. [288] Так, участники нашей конференции И.Г. Михайлов и В.Л. Киссель В.Л. в своем докладе отмечают: «…результаты логического анализа показывают отрицательное влияние национального менталитета на содержание философского знания. Философия во множестве бытия отражает не развитие философии, а бытие множества философов» 11.

Впрочем, в философском мире сегодняшней России можно обнаружить множество и других точек зрения, кардинально расходящихся в оценках с теми, что только что были изложены (даже с учетом их неоднозначности). Среди таковых найдутся в том числе и такие, где отрицается и значимость для формирования высокой духовности народа национальной философии как таковой, и отраженность этой духовности (ментальности) в самой философии. Иное дело те страны СНГ, в которых, с одной стороны, по-прежнему сильно сказывается влияние русской культуры (в том числе и в плане осознанной потребности в национальной философии), а с другой, — собственно национальное философствование так пока и не сложилось. В них формирование своей философской традиции напрямую и чувствительно-остро увязывается с формированием национального самосознания 12, причем, не просто с формированием такового, а с избавлением от некоего комплекса национальной неполноценности 13. Типичным примером здесь может служить наша республика. В соответствии с определенными критериями 14 состояние философии в ней можно определить как начало первого этапа: «…появление в той или иной национальной культуре первичного интереса к философской форме мышления, который обычно выражается либо, как это было, например, у греков, в попытках трансформации философем в собственно философию (мифа — в логос), либо в переводах чьей-то чужой, но уже сложившейся литературы на более понятный, родной язык» 15. Тем не [289] менее, заявок «доморощенных философов» ни много ни мало как на назревшую для всей мировой философии необходимость переориентироваться на тенгрианское сознание киргизов предостаточно. Доцент одного из столичных вузов Д.А. Аширалиев, например, использует такие выражения-нонсенсы, как «кочевническая, тенгрианская философия» или «философия киргизов» (!?), не только для обоснования положений, будто «Современная западноевропейская философия показала свою несостоятельность объяснять общественные явления, о чем свидетельствуют не только односторонность исходных позиций (воля, интуиция, материя, психика и т.д.), но и безысходный индивидуализм, падение нравственности и деградация общества», а «философия киргизов, как объективная реализация своей прошлой истории — тенгрианства — дает реальные ответы на современные вызовы человечества» 16, но и для призывов изучать историю «философии киргизов» (!?), а заодно — как минимум «создать новую методологию исследования и философию, которые имеют истоки в тенгрианстве» 17. Излишне говорить, что при такой аргументации ничего удивительного нет ни в уровне владения автором цитированных строк собственно философской терминологией, ни в его стиле, ни даже просто в грамотности.

И «философ» Д.А. Аширалиев не одинок! Вот, почти без комментариев, фрагменты высказываний другого, уже упоминавшегося «философствующего» идеолога тенгрианства, кстати, формально находящегося (в силу своей компартийной принадлежности) на совершенно отличных от аширалиевских идейных позициях:

Коммунистические идеи потому так привлекают людей, что они основываются на извечных ценностях. Христиане, иудеи и мусульмане находят, что эти идеи были скопированы с их источников — то есть Библии, Торы и Корана. То же самое могут сказать и кыргызы, потому что все эти ценности вы можете найти в нашем гениальном эпосе «Манас» и идеологии тенгрианства…. Но мы-то должны опираться на собственные духовные истоки. Народ, который существует на этой планете уже несколько тысячелетий, имеет право думать и мыслить самостоятельно, опираясь на свой генетический опыт и историю….

[290]

Вообще эта мысль уже стала банальной и избитой, я имею в виду утверждения, что кыргызы являются одним из самых древних народов на планете. Точно так же говорят и остальные наши тюркоязычные собратья — татары, казахи, уйгуры, туркмены и, конечно же, узбеки. (Хотя было бы исторически и научно правильным называть эти народы кыргызоязычными, а не тюркоязычными.) Все это не просто околонаучная болтовня и следствие комплекса неполноценности, связанного с тем, что большинство республик Центральной Азии переживают в данное время далеко не лучшие времена… чуть ли не каждую неделю в научной среде Кыргызстана совершаются сенсационные открытия, когда мы узнаем о Манасе из трудов древних китайцев, римлян (Тацита), или о том, что древние шумеры называли свою страну и народ Кенгиром, а древние хананейцы — Кинниром, что все эти слова происходят от кыргызского слова «тенгир», «тенгри». Так же, как и то, что древние египтяне поклонялись богу солнца, которого называли Хемпри. А богиня весны и плодородия у древних римлян Майа происходит от древнекыргызской богини весны Умай эне. Теперь уже почти никто не отрицает, что кыргызский и тюркский языки являются родственными — генетически и в культурно-религиозном плане — шумерскому. Так же, как и наличие родства между кыргызским (тюркским) народом и коренными народами Америки — индейцами. Имя Манаса встречается практически во всех древнейших источниках — еврейских, финикийских, индейских, индийских — и везде он ассоциируется как основатель тенгрианства, религии поклонения солнцу, природе и вселенной. Я просто не представляю, как мы, кыргызы, и все тюрки, имея такой колоссальный задел в своем великом 18 прошлом, не должны опираться теперь на Манаса и Тенгира. Тем более что в своей основе тенгрианство — это та же самая мораль и идеология коммунизма… В общем, сегодня, когда все больше и больше кыргызов овладевает компьютером и Интернетом 19, перед ними открываются

[291]

поистине безграничные возможности и просторы. Как в древние времена, когда их предки, после того, как приучили диких лошадей, изобрели походный дом — юрту и повозку, перед ними открылись огромные просторы Евразии… все современные тюркские языки происходят от кыргызского, в то же время кыргызский, подобно сверхдальней галактике, отражает в себе реликтовое излучение самого древнего языка на планете. Это есть доказательство того, что именно кыргызский, скорее всего, является праязыком всех землян… У нас есть своя исконная и древнейшая религия — поклонение Тенгиру, олицетворяющему небо, совершенство, природу. Вот в этом направлении и надо вести поиски своего универсального подхода к высшему разуму. То есть… тенгрианству как древней религии кыргызов и всех тюрков (и всего человечества) в глубокой древности, когда оно было единым по языку и духу на нашей планете 20.

Что ж, для автора приведенных высказываний, в силу его интеллектуальных возможностей и общего уровня духовного развития, вполне допустимо призывать (а точнее зазывать) свой народ назад к его родоплеменной идеологии. При этом, правда, сомнительно, чтобы этот народ, даже с учетом его повышенного в настоящее время внимания к своей ментальности и к своему прошлому, с таким восторгом принял предложенный путь назад, но в данном случае дело несколько в ином. Оно не в том, куда именно считают вправе звать свой и другие народы Аширалиевы и Усупбаевы всех мастей, а в том, что ни искомая духовная цель, ни ведущие к ней средства в действительности не имеют никакого отношения к философии. Выдавать философему за философию — уже метафизический «грех», что уж говорить о том, когда отнюдь даже не мифологему, а мифологию отождествляют с философией! Как это, право, идеологически по-советски: миновав длинный и чрезмерно напрягающий путь «От мифа к логосу» 21, перешагнув неперешагиваемое, скакнуть сразу от родового сознания в коммунистическое и выдать миф за логос, то есть за философию. Одна лишь незадача — сколько ни говори «халва», от этого во рту слаще не становится.

Но «что позволено быку, не позволено Юпитеру». Если с А. Усупбаева спрос не велик, то члену-корреспонденту РАН Л.И. Корочкину вряд ли пристало высказываться в следующем духе:

А может быть, напротив, они (парадигмы) не могут быть мыслимы друг без друга, так что

[292]

вера, религия составляет консервативное, относительно стабильное ядро, а научная система взглядов — изменяющуюся, лабильную оболочку. И, кроме того, складывается связующее их звено, своеобразный мостик, роль которого исполняет философия. В конце концов каждому индивиду имманентны некие представления, которые можно назвать его верой, его религией (атеизм тоже религия). Он же имеет свой взгляд на мир, свою философию и, наконец, определенный запас знаний, которые преломляются в его сознании в свете свойственной именно ему религиозно-философской методологии 22.

Или совсем уж шокирующе:

По всей вероятности в выборе религии играют роль национальные особенности (в том числе и генетически обусловленные), традиции, обычаи. И, возможно, вовсе не потому русичи приняли христианство, что князь Владимир выбрал эту религию, а потому что они по своим духовным особенностям принадлежат европейской культуре. А европейскому духу, по-видимому, ближе всего христианская религия. Лежит ли в основе выбора религии и научной парадигмы некая биологическая, генетическая подоплека? Ведь не исключено, что национальные и личностные характеристики, особенности темперамента, характера, менталитета и… языка, обусловленные в своей совокупности генетическими обстоятельствами, вносят свой вклад, возможно существенный, в этот выбор 23.

Тут не только религия и наука лихо «соединены» с помощью философии, и тут не одни лишь культура с религией оказались в невероятной и малопонятной причинно-следственной зависимости, и тут не просто продемонстрированы непозволительное невежество 24 в сочетании действиями этакого «слона в посудной лавке» 25, но тут, по сути, проявился тот же аширалиевско-усупбаевский профанирующий дилетантизм, который, как сорная пена, всплывает [293] над действительной философией всякий раз, как только общественное сознание какой-либо нации оказывается «на переломе». И то обстоятельство, что доктор биологических наук Л.И. Корочкин является, в отличие от своих единомышленников из Кыргызстана, профессиональным ученым, оказывается, ничего не меняет! Как тут в очередной раз не подивиться замечаниям Ф. Энгельса, будто специально сделанным для таких случаев: «Естествоиспытатели воображают, что они освобождаются от философии, когда игнорируют или бранят ее. Но так как они без мышления не могут двинуться ни на шаг, для мышления же необходимы логические категории, а эти категории они некритически заимствуют либо из обыденного общего сознания так называемых образованных людей, над которым господствуют остатки давно умерших философских систем, либо из крох прослушанных в обязательном порядке университетских курсов по философии (которые представляют собой не только отрывочные взгляды, но и мешанину из воззрений людей, принадлежащих к самым различным и по большей части к самым скверным школам), либо из некритического и несистематического чтения всякого рода философских произведений, — то в итоге они все-таки оказываются в подчинении у философии, но, к сожалению, по большей части самой скверной…» 26.

Однако, надо признать, один из аспектов рассуждений Л.И. Корочкина действительно заслуживает самого пристального внимания. Речь идет о проблеме генетической предопределенности менталитета. В самом деле, если учесть фактор нетождественности религии и культуры и то обстоятельство, что многообразие этнических культур не сводится к многообразию религий, между тем как специфика духовной культуры народа обычно и ассоциируется с его ментальностью, то закономерно поставить вопрос, нет ли в этой национальной ментальности некоторой заданности генетического характера. Правда, здесь дает о себе знать трудность, касающаяся понимания самогo феномена ментальности. В частности, почти ни в одном философском, культурологическом или психологическом словаре невозможно обнаружить соответствующего определения, в то время как разнообразных и, порой, взаимоисключающих точек зрения по данному вопросу накопилось достаточно. Именно об этом, кстати, замечает известный философ Ф.Х. Кессиди, носитель одновременно российской и греческой культуры (ментальности?):

Хотя термин «ментальность» стал весьма ходким, однако он подчас не столько разъясняет,

[294]

сколько затемняет суть рассматриваемых проблем. Достаточно сказать, что этот термин приравнивает психический склад (душевно-духовный строй), т.е. характер (курсив — К.Ф.Х.) данного этноса, включающий в себя его темперамент, эмоциональный настрой, чувства и вообще бессознательные элементы, с типом мышления (курсив — К.Ф.Х.) того же этноса. Между тем известно, что в каждом этносе имеются решительно все типы мышления и темперамента, все формы эмоциональной реакции, развития интуиции и влияния психически бессознательного, и все это существует в самых что ни на есть разных сочетаниях, комбинациях и пропорциях. И важно подчеркнуть, что характер этноса и его ценностные ориентации нередко играют более значительную роль в его исторических судьбах, нежели тип мышления (курсив — К.Ф.Х.) 27.

И действительно, проблематичным оказывается даже вопрос о приоритете введения термина «менталитет» в научный оборот 28. Что же касается тех — почти исключительных — случаев, когда в литературе все же удается найти искомое определение, обнаруживаем следующее. Специалист в области лингвокультурологии А.К. Михальская, например, рассматривает термины «менталитет», «ментальность» и «душа народа» в качестве синонимов и считает, что их значение — это «способ мышления личности или общественной группы, присущая им духовность, склад ума, мировосприятие» 29. Для этнолога А.П. Садохина менталитет вроде бы также тождествен национальному характеру («душе народа»), а еще — психическому складу этноса 30. Одновременно менталитет для него — это также и «относительно целостная совокупность мыслей, верований, создавших картину мира и скрепляющих единство культурной традиции или какой-либо общности» 31, то есть на самом деле далеко не только [295] «психический склад» 32. При этом, что особенно важно, «Национальный характер, — с точки зрения А.П. Садохина, — не наследуется от предков, а приобретается в процессе воспитания, и гораздо сильнее он проявляется в тех случаях, когда действуют не отдельные члены определенного народа, а целые группы…» 33. Иными словами, никаких генетических или подобных им архетипических механизмов в сохранении и передаче этнической или религиозной культуры рассматриваемый автор не допускает.

Совсем иначе смотрит на этот вопрос Ф.Х. Кессиди:

Генетический фактор, в значительной мере определяющий межкультурные различия, в том числе тип мышления, заключается в межполушарной (мозговой) асимметрии…. Понятно, что «удельный вес» того или иного типа мышления у разных людей, как и у разных этносов, различен. Точнее, в каждом этносе (нации, народе) имеются все типы мышления, но с доминированием одного из них, т.е. с определенным статическим преобладанием у индивидов данного этноса того или иного способа мировосприятия 34.

В то же время философ, как было отмечено выше, выступает против чрезмерно расширительной трактовки ментальности и не считает возможным включать в последнюю тип мышления, присущий тому или иному этносу. При этом он, настаивая на наследуемом характере национального типа мышления, ссылается на результаты психофизиологических исследований В.С. Ротенберга и В.В. Аршавского 35. На аналогичные исследования, принадлежащие не менее серьезным ученым, авторам фундаментального труда в области популяционной генетики Ф. Фогелю и [296] А. Мотульски 36, ссылается также и И.А. Бескова, но для того, чтобы призвать «…не переоценивать значимость любых выводов, формулируемых в сфере изучения и сопоставления мыслительных способностей представителей разных культур» 37, поскольку «Эти доводы показывают, как мало может помочь в получении убедительных данных даже очень изощренная, основанная на биометрических исследованиях аргументация, пока ничего не известно о причастных к явлению биологических механизмах. Принимая во внимание нынешнее состояние наших знаний о причинах различий интеллекта в пределах нормы, попытки выяснить возможные генетические основания для групповых различий в умственной деятельности… представляются тщетными» 38. Правда, этих предостережений для самой И.А. Бесковой оказалось недостаточно, и в результате она все же рискует произвести следующий вывод: «Несмотря на то, что…мыслительные структуры возникают на ранних этапах эволюции ментальности, они не только не исчезают и не замещаются современными средствами восприятия и переработки информации, но и по сей день представляют собой важнейшую составную часть психики человека, самым активным образом участвуя в творческом процессе» 39. Но что здесь понимается под «мыслительными структурами»? Тип мышления? Психология мышления? Логические конструкции? Некие мыслительные архетипы? Что-то другое?

Анализ современных исследований соотношения ментальности и культуры, таким образом, показывает, что пока еще они находятся на достаточно раннем своем этапе. Слишком мало ответов и слишком много вопросов. При этом сами этим вопросы далеко не всегда четко сформулированы, а ведь хорошо известно, что правильно поставленная проблема уже заключает в себе половину своего решения. И хотя, с учетом невероятного количества определений феномена культуры (при сохраняющейся проблематичности понимания феномена ментальности), трудностям, кажется, «несть числа», еще больше их возникает в связи с соотношением ментальности и философии, поскольку здесь добавляются также и «вечные вопросы» о предмете философии, а также о связи философии с культурой. Цепочка взаимозависимых вопросов и проблем, похоже, способна уйти в «дурную бесконечность». Но такова на сегодня ситуация в любой сложной, междисциплинарной сфере исследований! А это значит, что необходимо [297] остановиться хотя бы на каких-то относительно бесспорных положениях и использовать их, во-первых, для должной формулировки исследовательских задач, а во-вторых, для создания и расширения областей позитивного знания. Что же именно в рассматриваемой проблематике может быть сегодня признано хоть сколько-нибудь бесспорным?

Думается, это, в первую очередь, осознание следующего обстоятельства: «При условии, что мы не будем видеть в истории ментальности ключ ко всем дверям, она больше чем мода…» 40. Это, далее, обязательное отнесение к ментальности психологических факторов (возможно, наряду с какими-то другими, но непременно имеющими отношение к поведению). Это также понимание того, что хотя сама ментальность отнюдь не является мировоззрением, она, тем не менее, самым прямым образом связана с его формированием: «…именно картина мира, включающая в себя, в частности, представления о личности и ее отношении к социуму, о свободе, равенстве, чести, добре и зле, о праве и труде, о семье и сексуальных отношениях, о ходе истории и ценности времени, о соотношении нового и старого, о смерти и душе (картина мира в принципе неисчерпаема), именно эта картина мира, унаследованная от предшествующих поколений и непременно изменяющаяся в процессе общественной практики, лежит в основе человеческого поведения» 41. Это, добавим, признание относительно устойчивого характера ментальности (конечно, с параллельным признанием и некоторой ее изменчивости 42): «Менталитет… — [298] устойчивый способ специфического мировосприятия, характерный для больших групп людей (этносов, наций или социальных слоев), обусловливающий специфику способов их реагирования на феномены окружающей действительности» 43. И это, наконец, учет того, что «Для менталитета характерны: нерефлексируемость, стереотипичность проявления (подсознательный характер реагирования)…» 44, то есть «Когда мы говорим о ментальности, то имеем в виду прежде всего не какие-то вполне осознанные и более или менее четко формулируемые идеи и принципы, а то конкретное наполнение, которое в них вкладывается…» 45.

Вместе с тем следует опираться и на иные, касающиеся уже не менталитета, а философии, бесспорные положения. И главное из них следующее: философия не может быть бессознательным, нерефлексируемым мышлением! Не может она, если хочет «быть верной себе», и функционировать как некоторый стереотип! А кроме того, философия, в силу своей изначальной ориентированности на поиск универсального, на всеобщее, а не особенное, не может быть способом «специфического мировосприятия»! И хотя, вместе с тем, философия является частью культуры (быть может, лучшей ее частью), а культура, безусловно, ментально-специфична, она, очевидно, является такой частью культуры, которая не зависима от ментальности. Иными словами, те факторы, которые определяют ментальную «окрашенность» национальной культуры, нивелируются и, возможно, даже полностью исчезают на том уровне духовного развития этноса, когда там начинается творение философии. Как философствование нации не тождественно национальному философствованию, так и не относимо к философскому — принципиально рационалистическому — сознанию социально-психологическое (национально-ментальное) содержание мышления. Возможно, именно поэтому для европейца «китайская философия» — это то же, что «китайская грамота» или даже «Китайская стена». И уж совершенно точно именно поэтому мир философии не приемлет мифологических и прочих профанирующих ее существо вливаний!