Кино и реальность

Прежде всего, я думаю, следует различить два типа отношения кинематографического объекта и реальности, или два вида кинематографического реализма. Во-первых, это воображаемый «реализм», т.е. такое отношение, когда объект кино подчиняется господствующему представлению о реальности того или иного рода. Такой тип реализма так же можно назвать фантазматическим, поскольку само наше представление о реальности носит всегда условный характер, а природа соответствующих образов непосредственна наивна и некритична. В качестве пояснения здесь можно указать на весьма условный реализм жанрового кино. Отличительной чертой, например, военного кино является достаточно устойчивый канон реалистического изображения. Кратко его можно свести к следующим принципам. Эффект реальности при изображении военных действий достигается более успешно если 1. имееют место особые погодные условия: дождь, снег, сильный холод или жара; отметим, что «зимняя» война выглядит всегда более достоверно чем «летняя»; 2. герои испытывают физические или психические страдания: голод («Проверки на дорогах» А. Германа), сильная жажда («Тринадцать» М. Ромма), непереносимый страх («Охотник на оленей» М. Чимино), ощущение неотвратимой гибели («Галлиполи» П. Уэйра), вообще надо сказать, что состояние заведомой обреченности является наиболее подходящим для военных киногероев; 3. в изображении военных действий используются животные лучше всего лошади (по-мнению Ж. Лакана, «лошадь вставшая на дыбы» типичный фантазм военной «реальности»); 4. имеет место «реальный» предметный план, подобный предметному плану в панорамной живописи: брошенное оружие, разбитые лафеты, много мертвых тел, особо следует выделить наличие окопов и прочих инженерных сооружений. Последнее обстоятельство недвусмысленно указывает на ту историческую эпоху, которая в силу конкретных особенностей своей идеологии и эстетики породила фантазматический реализм большой батальной сцены. А именно, можно показать, что указанный тип «реализма» заимствуется из французской батальной живописи времен Второй Империи. Вершиной данной традиции стали большие военные панорамы: «Штурм Малахова кургана», «Осада Парижа» и др. И когда смотришь фильмы Бондарчука трудно избежать ощущения, что ты находишься в центре «ожившей панорамы». Подобное чувство только усиливается, например, в «Геттисбёрге» Рональда Максвелла, чья заключительная сцена почти совпадает с изображением на панораме «Битва при Геттисбёрге» (ее в 1883 г. написал Поль Филиппотекс сын Генри Филиппотекса, автора знаменитой «Осады Парижа»). Обобщая выделенные мной принципы военного кинореализма, можно заключить, что идеальным, с точки зрения «реалистического» эффекта, изображением военных действий будет сцена атаки кавалерии, причем желательно снятая анфас и с низкого ракурса, так чтобы «лошадь, вставшая на дыбы» не обманула ожидания зрителя. Я думаю, нет необходимости перечислять бесконечный ряд подобных сцен в истории кинематографа, отмечу только два, на мой взгляд, показательных случая. Так в центральной батальной сцене «Ватерлоо» Ф. Бондарчука последовательно показаны три кавалерийские атаки, причем каждая в своем индивидуальном стиле: атака шотландских гусар показана на аллюре «во весь опор» спереди, атака польских улан сбоку и атака французских кирасир снята широкой панорамой сверху, тем самым достигается исчерпывающая полнота фантазматической реализации, в результате зритель видит, то что он «хотел» и так как он «хотел», не отдавая себе в этом отчета. С другой стороны, я полагаю, все знают знаменитую кавалерийскую сцену в кинофильме «Чапаев», но я хотел бы напомнить, что братьям Васильевым принадлежит не менее замечательная, но совершенно иначе снятая сцена атаки польских гусар в фильме «Минин и Пожарский». Здесь закованные в железо всадники появляются из густого тумана как истинные «катафракты», неуязвимые злые духи, и, несмотря на весь «природный» реализм, движение страшных всадников производит впечатление видения из ночного кошмара, от которого хочется убежать и нельзя оторваться одновременно. Зритель в данном случае видит то, что он всегда «хотел», но боялся увидеть. Оба приведенных эпизода в совокупности дают некоторое представление о границах фантазматического реализма в кинематографе. Эти границы одновременно представляют собой разные способы индивидуализации фантазматического образа, который, с одной стороны, является своего рода «иллюзией необходимой для жизни», т.е. позволяет нам узнать себя в действительности и разделить веру в эту опознанную действительность с другими, а, с другой, это жуткая пустая сцена, в которой нас нет как будто и не существовало вовсе (вспомним в этой связи эпизод с заглядыванием за угол из фильма Линча «Малхолланд драйв»).

Второй тип отношения кинематографического объекта к реальности, я бы хотел охарактеризовать как аналитический. Суть его состоит в том, что объект изображения не отсылает к какой-либо внешней реальности, но исключительно к тому опыту видения, который и сделал это изображение возможным. Опыт видения в данном случае не обусловлен каким-либо определенным представлением о действительности, но непосредственно замкнут на себя в силу изначально присущей ему самореферентности. В свою очередь, помыслить этот опыт означает составить отчет о том, что мы видим тогда, когда мы это видим именно таким образом, а не как- либо иначе. Для того, чтобы пояснить принцип аналитического реализма я хочу обратиться к фильму Эрмано Ольми «Ремесло войны», отрывки из которого мы сегодня смотрели. Поскольку многие, как я полагаю, не видели этот фильм целиком, скажу несколько слов о самом фильме и его сюжете. Премьера фильма состоялась на Каннском фестивале 2001 года. В силу уникальной конкуренции, — на фестивале были фильмы братьев Коэнов, Д. Линча, М. Ханеке, А. Сокурова, — он не получил призов, но в 2002 году был назван лучшим итальянским фильмом года и награжден национальной премией «Давид Донателло» сразу в девяти номинациях, включая за лучший фильм, лучшую режиссуру, лучший сценарий, художественное решение и т.д. Сюжет фильма исторический и посвящен последним семи дням жизни средневекового итальянского полководца Джованни Медичи. Молодой капитан папской армии сражался с немецкими ландскнехтами, был тяжело ранен и умер от гангрены в ноябре 1526г. Художественное толкование данной истории предложенное в фильме достаточно прозрачно. Средневековая Италия — великолепная богатая страна, ее искусство не знает себе равных, в ней производится самое грозное и совершенное оружие. Но эту замечательную страну предали несколько знатных родов, разделивших земли и власть между собой. Им легче сохранить свое господство, договорившись с иноземцами, чем, встав на борьбу с ними. Последним оплотом независимой Италии остается папский престол, а его единственный защитник – молодой Медичи. Подобно тому как Аэций был последним воином Древнего Рима, Джованни Медичи можно назвать последним солдатом Италии (оба погибли в результате предательства). Через шесть месяцев после его смерти Рим будет подвергнут ужасному разгрому, а Италия на долгие столетия утратит самостоятельное существование. Можно себе представить, как такая история выглядела бы с точки зрения фантазматического реализма: горы трупов и на их фоне окровавленный Мел Гибсон или Кристофер Уокен с двумя топорами в руках (заметим, что реальный Джованни Медичи славился своим искусством фехтования двумя руками). Однако, фильм Ольми предлагает иной тип зрелищности. С одной стороны, в нем много достоверных деталей, тщательно подобрано оружие, специально для этого фильма по архивным чертежам были изготовлены четыре орудия типа «фальконет», с другой, в нем только три не очень пространных батальных эпизода. При этом, я хочу обратить ваше внимание, что формально здесь соблюдаются отмеченные принципы батального реализма: мы видим «зимнюю» войну, лошадей, герои испытывают холод и усталость, есть подобие инженерных сооружений, но в то же время не оставляет ощущение некоторой странности, скорее даже непривычности того как это показано. С моей точки зрения указанное ощущение можно определить как чувство неполноты видимого. Действительно в каждом из батальных эпизодов нет завершенности, о результате противоборства нам сообщает комментарий, но это не то, что мы видим. Так, например, в фильме ни разу не фиксируется событие смерти на поле боя: пули попадают в латы и расплющиваются, всадники падают с коней, но затем поднимаются. Важно, как мне представляется, что при таком способе показа, меняется сама природа узнавания события или действия как принадлежащего определенному роду действительности. Я хочу сказать, что узнавание каких-то событий на экране как изображений войны, в силу отмеченной незавершенности изымается из привычных символических контекстов ассоциирующихся с изображением войны как действительности, а именно, героического противоборства и кровавой борьбы за победу. В данном случае мы опознаем принадлежность к «войне» просто по тому, что кто-то отдает команду, а другие вооруженные люди ее совместно исполняют: всадники по команде идут в атаку, аркебузиры стреляют, ландскнехты дружно опускают пики. Акцент, таким образом, делается на мимесической основе действия, а не на его качественной насильственной природе. Иначе говоря, война предстает в фильме Ольми как коллективное действие основанное на подражании, исходным образцом для которого выступает речевой жест приказа. Указанный момент подчеркивается тем фактом, что герой фильма отдавая приказ, сам его исполняет первым. Обратим внимание, что фактически единственный жест, который герой демонстрирует в батальных эпизодах, это жест обнажения оружия, после чего его повторяют остальные солдаты. Показателен так же следующий эпизод. Единственный раз в фильме герой применяет оружие для убийства, но это происходит не в бою, и герой убивает своего же солдата, наемника. В данном случае герой карает преступника, чей дурной образ действия — он рубил деревянное распятие на дрова – вызвал одобрение у замерзших солдат. Весь эпизод построен как непосредственная реакция на событие. Герой слышит шум, он подходит к группе солдат, видит, что происходит и коротким ударом убивает виновника. Непосредственность и цельность поведения героя выразительно подчеркивает его образцовый характер.

Взгляд на речевой акт как универсальный образец действия принадлежит аналитической философии в версии Джона Остина и его последователей. Поль де Ман в своей теории чтения, основываясь на концепции Остина, различает два способа использования языка: когнитивный и перформативный, и соответственно указывает на необходимость двойного чтения, учитывающего референтные особенности каждого из них. Приводя в некоторое осмысленное единство высказанные мной ранее соображения, я хочу сказать (скорее гипотетически утверждать), опираясь на аналогию с теорией де Мана, что специально организованная неполнота видимого в фильме Ольми, — и разумеется речь идет не только об этом единичном случае — представляет собой «перформативное» использование восприятия, производящее одновременно нарушение его «когнитивной» функции. В результате, как я уже говорил, познание войны как действительности замещается ее узнаванием на основе фигуры образцового жеста (данном случае это жест приказа). Отсылка к образцу связывает психологию восприятия с реальностью его использования, — без нее восприятие было бы возможно, но не функционально в условиях человеческой жизнедеятельности. В опыте же искусства видения, каковым является кинематограф, данная фигура становится специфическим средством выражения, т.е. приобретает, особую художественную функциональность. Так в фильме Эрмано Ольми, неполнота видения, является нетривиальным способом обращения к мимесическому основанию мира человеческих действий (к тому, что более первично чем интеллигибельная целесообразность и все, что с ней связано). Посредством этого обращения мир предстает как постоянно возобновляемая и постоянно неудовлетворенная потребность в образце; и уже на этой с трудом достигнутой новой сцене, перед зрителями разворачивается история о благородном человеческом характере, образцовом поступке и предательстве. Важно, что художественный эффект восприятия в данном случае достигается способом принципиально независимым от средств фантазматического реализма, поскольку описанный мной кинематографический опыт видения превращает в средства выражения фундаментальные условия реальности самого восприятия, а продукты воображения. Вторичным следствием сказанного является независимость художественного эффекта и от всякого рода ассоциативного смыслообразования, например, от того будем мы сравнивать эту историю с евангельской, — по ассоциации со страстной неделей, — или нет, т.е. от нашего личного отношения к символам определенного рода. Вместе с тем указанная независимость открывает новое измерение художественной свободы, делая возможным осуществления опыта видения одновременно на двух сценах, соответствующих двум типам отношения кинематографического объекта к реальности. Так в рассматриваемом нами произведении неполноте видения батальной сцены, с другой стороны соответствует избыточное, гиперреалистическое видение, в качестве объекта которого выступает упомянутое чудо средневековой техники — «фальконет». Мы видим чертеж этого действительно уникального устройства, затем процесс его изготовления, испытания и наконец боевое применение. Избыточная полнота видения в данном случае подчеркивает специфическое функционирование зримой вещи в качестве фетишистского объекта зрительского удовольствия. Тем самым, автор, который, надо сказать, весьма суров, проводит границу, не позволяя сентиментальному зрителю разделить в своем воображении трагическое одиночество героя. Ольми как бы говорит зрителю, что ему не следует думать о себе слишком хорошо, поскольку его позиция видения на стороне тех, кто возится с красивой игрушкой, т.е. тех кто, так или иначе, виновен в гибели отважного капитана. Я хочу сказать, что через соединение в одном опыте двух типов референции автор разрушает нейтральность зрительского восприятия, предписывая ему статус виновности и соответствующий тип эмоционального переживания. Короче говоря, зрителю должно быть стыдно за то, что происходит на экране, естественно помимо его воли. Это надо сказать моя чисто субъективная точка зрения. Спасибо за внимание.