Предисловие

Предисловие

Публикация лекций Мишеля Фуко открывает собой, безусловно, новый этап в восприятии и изучении идейного наследия этого мыслителя в России. Кому-то такое утверждение может показаться чрезвычайно категоричным. Все важнейшие книги Фуко уже переведены на русский язык, а некоторые даже и не один раз. Индекс цитирования Фуко один из самых высоких, а его имя по поводу и без повода упоминается сегодня в большинстве вузовских учебников по гуманитарным дисциплинам.

Все это так, и вместе с тем хочется обратить внимание читателя на два обстоятельства. Во-первых, в странах Запада еще при жизни Фуко научное сообщество пришло к выводу, что его книги сами по себе не дают не только исчерпывающего, но даже и более-менее точного представления о сущности его работы. Многочисленные интервью, появлявшиеся в научных журналах, были не только свидетельством растущей мировой известности, но и попыткой разобраться в его истинных исследовательских интересах. Публикации лекций, семинаров и даже компиляций из его сочинений и интервью предпринимались с той же целью. Все эти материалы по мере их появления в печати позволяли как критикам, так и почитателям его сумрачного гения составить принципиально новое представление о характере исследовательских проектов Фуко. Существуют даже истолкования его работ в герметическом ключе, и иногда довольно убедительные. (Например: Seigel J. Avoiding the Subject: A Foucaultian Itinerary // Journal of the History of Ideas. 51, 1990). В его работах отыскиваются различные тайные знаки, намеки, аллюзии. Все это делается с целью представить перед глазами читателя подлинного, «окончательного» Фуко, Фуко, не раскрывшегося полностью в своих книгах. [6]

Процесс «вторичной» интерпретации его книг во Франции и в англоязычных странах разворачивается с синхронностью, позволяющей увидеть в этом определенную закономерность. Вероятно, и «русского» Фуко ожидает та же участь. По крайней мере, публикация лекций Фуко может рассматриваться как первый шаг в этом направлении.

Во-вторых, лекции 1974—1975 гг. приходятся на период, связываемый почти всеми биографами Фуко с переключением его исследовательских интересов на новый предмет — власть. Их чтение совпадает с завершением работы над книгой «Надзирать и наказывать» и с началом работы над «Историей сексуальности». Обращение к микрофизике власти, к техникам дисциплинирования и к происходящему параллельно формированию дисциплинарных пространств становлению нормативного знания о человеке в полной мере характерно и для лекций о «ненормальных». Поэтому они могут читаться и в качестве своеобразного комментария к книгам Фуко о власти. Вместе с тем непосредственным предметом этих лекций все же остается безумие — область более ранних интересов.

Жиль Делез в своей рецензии на книгу Фуко «Надзирать и наказывать» говорит, что ее можно читать и как продолжение предыдущих книг, и как нечто новое, знаменующее собой решительный шаг вперед. Этот шаг он связывает с новой постановкой вопроса о власти, направленного и против марксизма, и против господствовавших в официальной политической науке 70-х представлений. Правда, новая концепция власти в «Надзирать и наказывать» излагается лишь конспективно, на нескольких страницах в начале книги. И Делез предполагает, что эта новая концепция возникла у Фуко не столько в результате теоретических изысканий, сколько в процессе его правозащитной деятельности в рамках «Группы информации по тюрьмам». К тому же и тема новой книги посвящена истории становления тюрьмы как института. Столкнувшись с микрофизикой власти на личном опыте, он в «Надзирать и наказывать» и выразил этот опыт в форме теории.

В предлагаемых вниманию читателя лекциях постулаты теории власти Фуко изложены хотя и не систематически (что противоречило бы формату лекций, посвященных все же не столько власти, сколько безумию), но тем не менее в достаточно развернутом виде. Например, в конце лекции от 15 января 1975 г. читатель может обнаружить критический анализ марксистских кон- [7]
цепций власти, к которым Фуко, как и большинство левых интеллектуалов Франции, еще недавно относился с благосклонностью. Критическое преодоление марксистской политологии «изнутри» является и сегодня для отечественной политической науки столь актуальной и острой задачей, что о ней эта наука предпочитает вообще умалчивать. С этой точки зрения, лекции 1974—1975 гг., рассматриваемые в качестве комментария или даже предварительных набросков к «Надзирать и наказывать», могут оказаться весьма увлекательным и плодотворным чтением.

Но не меньшее любопытство способна вызвать и исходная тема этих лекций — безумие. Заметим сразу же, что все рассуждения Фуко о безумии выстраиваются в рамках непривычно сложной, даже чрезмерно изысканной для отечественной интеллектуальной атмосферы дискурсивной системы координат. Рецепции безумия в России последних двух столетий отличаются бесхитростностью. Все они, от обыденных представлений до специальных теорий, легко располагаются в горизонте между, с одной стороны, сведением психики душевнобольного к статусу телесной субстанции с анонимными атрибутами-симптомами и, с другой стороны, известным высказыванием Льва Толстого о том, что сумасшедшие дома изобретены человечеством с тайной целью уверовать в свою разумность. Иными словами, либо безумие есть, и тогда оно не может быть не чем иным, кроме физического, природного феномена, подлежащего строгому измерению. Либо безумия нет, и оно оказывается культурной фикцией наряду с многими другими, изобретенными человечеством с целью уклониться от программы упрощения и перевоспитания, «распространяемой» из Ясной Поляны. Третьего не предусмотрено, и поскольку давно уже нет в живых ни «зеркала русской революции», ни того, что оно отражало, то представления о безумии как о физическом феномене и психиатрии как отрасли естествознания оказываются у нас в стране безальтернативными. Остался лишь негатив этого представления, и переведенного на русский Фуко уже второе десятилетие гримируют под автора «Исповеди» и «Войны и мира». Нельзя исключить, что окажись Фуко в реальности крестьянским революционером с плугом (пусть и электрическим) и прочим реквизитом, его судьба сложилась бы более благополучно. Однако еще Наполеон, опознанный Львом Толстым как Антихрист, заметил, что великие люди подобны метеорам, сжигающим себя, дабы осветить землю. Так, возможно, и [8]
безумные зигзаги биографии Фуко не должны заслонять собой то, что он хотел сообщить о самом безумии.

Любопытна генеалогия исследовательского интереса к безумию у самого Фуко. Один из виднейших представителей французского неогегельянства Жан Ипполит говорил: «Я придерживаюсь идеи, что изучение безумия — отчуждения в глубоком смысле этого слова — находится в центре антропологии, в центре изучения человека. Сумасшедший дом есть приют для тех, кто не может больше жить в нашей бесчеловечной среде» (Erlbon D. Michel Foucault (1926—1984). Paris, 1989. P. 93). Более чем вероятно, что от Ипполита, своего учителя, Фуко и заимствовал идею изучения безумия как отчуждения par exellence. Действительно, два конститутивных момента отчуждения — опредмечивание (овеществление) и распредмечивание (персонификация) — формируют бинарную оппозицию традиционного дискурса безумия. Как со стороны врача, редуцирующего психику безумца до уровня неживой материи, так и со стороны больного, переходящего к радикальному гилозоизму и открывающего существование несметного числа духов как в мире внешнем, так и в своем собственном, внутреннем. Фуко сразу же оказывается на позиции, где эти две крайности видятся в равной мере удаленными от истины. Хотя он, с определенной долей ложной скромности, и утверждает неоднократно, что усматривает свою задачу в освещении социального и нравственного контекста развития психиатрии, ему не стоит верить на слово. Фактически он лишает традиционную психиатрию права на обладание объективным знанием о безумии, так как она априорно связана с одной из крайностей — с позицией врача. Психиатрия оказывается лишь наукообразным выражением нравственного и социального опыта безумия. Таким образом, психиатрия с самого начала является «партийной» наукой, «выражающей интересы» класса врачей и игнорирующей страдания и чаяния класса безумцев.

В качестве «классовой», «партийной» науки психиатрия важна исследователю ее истории не столько своим концептуальным содержанием, сколько возлагаемыми на нее функциями принудительной изоляции больных. Психиатрия обречена, следовательно, играть на стороне команды власти, а тема безумия с самого начала предполагает последующий переход к изучению тайны успехов и достижений этой команды. В арсенале методов и технологий господства психиатрии отводится решение задачи отде- [9]
ления тех, кого можно заставить принудительно трудиться, от совершенно неуправляемых. Если носители даже самых крайних форм девиантного поведения еще могут быть исправлены в трудовых лагерях и тюрьмах, то безумцы выделяются в совершенно особую группу. Впрочем, как мы знаем из опыта отечественной истории, даже расстрел может служить воспитательным целям, хотя это и не очень эффективный педагогический прием. Он, как зрелище, безусловно, уступает образу безумия, так как свойственная ему необратимость экзекуции ставит под сомнение возможность исправиться. Образ безумия более сложен и даже диалектичен. Он продуцирует одновременно и поучительное представление о крайней степени неуправляемости, и не менее полезную для целей власти надежду на исправление (исцеление). Как историк Фуко ставит перед собой задачу показать, что процедура изоляции безумцев, создание соответствующего дисциплинарного пространства предшествует появлению даже самого понятия безумия и выделению психических болезней в особый класс заболеваний. Эти концептуальные надстройки возникают позже по времени, и их предназначение заключается не столько в том, чтобы оправдать новую экспансию власти, вторгающейся на этот раз в мир человеческой души, сколько скрыть под маской псевдонаучной объективности механику властных технологий. Эта последняя потребность появляется лишь потому, что власть на такой непривычной территории, как внутренний мир человека, чувствует себя пока еще не очень уверенно.

Вместе с тем Фуко не отбрасывает возможности получить объективное знание о безумии. Вопреки тому, что до сих пор объективность была лишь игрушкой в руках власти, Фуко убежден, что подлинная объективность, свободная от террора власти, все же возможна. Но она возможна не в рамках психиатрии, а в рамках антропологии. Именно поэтому последнюю главу одной из самых первых своих книг «История безумия в классический век» Фуко назвал «Антропологический круг». Здесь он показывает, что представления о безумии обладают чрезвычайно важным антропологическим значением. Проводя границу между разумом и безумием, мы определяем не только безумие, но и разум, имеющий в данном случае значение антропологического норматива. Поскольку безумие является отчуждением человека от его человеческой сущности, то оно в своей определенности как раз и указывает на эту сущность. Безумие раскрывает истину челове- [10]
ческого существования, истину, до определенного момента дремлющую в глубинах нашего «Я». Безумие свидетельствует не столько о дурных инстинктах самого безумца, сколько о порочной природе человека вообще. Поведение безумца асоциально и аморально, но оно является манифестацией антропологической бездны, способной разверзнуться при определенных условиях в душе любого человека. Поэтому безумие не является частным клиническим случаем, а совпадает с предметом вечных философских дискуссий об изначальной сущности человеческого существования, о структуре субъективности, о смысле и предназначении человека.

Складывается парадоксальная исследовательская ситуация. С одной стороны, истина безумия не может быть найдена силами психиатрии, размещающей патологическое внутри личности. С другой стороны, получить какое-либо знание о безумии, не обращаясь к психиатрии, невозможно, так как психиатрия не только неотступно сопровождала безумие во всех его ликах, но и произвела (и продолжает производить) на свет сам этот феномен. Выход Фуко находит в анализе психиатрии не в качестве определенного эпистемологического поля, а как дискурсивной практики. Психиатрия важна как компендиум формальных свидетельств о безумии, и о технологиях борьбы с ним. Но сами психиатрические концепции должны быть редуцированы. Для того чтобы радикально отстраниться от психиатрии как науки, следует попытаться проделать анализ безумия как некой глобальной структуры. Анализ безумия, освобожденного и восстановленного в правах, безумия, получившего право говорить о себе не на языке психиатрии, а на своем собственном, пока еще не известном языке.

Таким образом, Фуко принимает сложившуюся исторически картографию безумия, установленную при помощи добытого психиатрией знания и соответствующих ему практик, — установления недееспособности, отчуждения от прав, интернирования, контроля и реабилитации, если таковая возможна. Но в то же время он отказывается признать правомерность проведенных таким образом границ, отделяющих разум от неразумного. Поэтому особое внимание Фуко привлекают «естественные» случаи нарушения этих границ, опыт трансгрессии. Этот опыт оказывается в какой-то мере «естественным» в рамках искусства и философии. Именно этот опыт олицетворяют своим творчеством некоторые фигуры, например Ницше. Однако при более [11]
внимательном взгляде обнаруживается и более близкий регион «естественой» трансгрессии. Его, кстати, обнаружил все тот же Ницше. Этим регионом является человеческое тело, приобретающее в таком ракурсе статус специфической реальности. Именно тело оказывается у Фуко противоположностью власти, оказывается тем, чем стремится власть овладеть. На тело в конечном счете направлена согласованная стратегия всех многочисленных, казалось бы, действующих в собственных интересах инстанций власти. Стремясь овладеть телом, власть подчеркивает сексуальность человека, глубину и силу его сексуальных побуждений, демонстрирует постоянную тревогу по поводу возможных отклонений в реализации сексуальных желаний, жестко указывает на их несовместимость с нормами нравственности и социальными требованиями. Следовательно, оппозиция власти и тела у Фуко может рассматриваться как вариант древнейшей философской дилеммы естественного и искусственного, природы и культуры. Власть представляет собой активное, мужское, преобразующее начало. Тело, включая и его психическую ипостась, является пластическим материалом для созидательных интенций власти. В каком-то смысле тела нет как такового, оно всегда только становится. Оно всегда есть то, что удалось из него сделать власти. Фуко говорит не только о том, что в начале эпохи Нового времени происходят радикальные изменения в представлениях людей о безумии. Фактически он утверждает, что до появления науки психиатрии безумия не было. Этот тезис Фуко чаще всего воспринимается как явно неправдоподобный. Ведь, казалось бы, если есть такая функция, как сознание, то может быть и соответствующая дисфункция — безумие. Такое представление с точки зрения здравого смысла кажется безупречным. Однако Фуко стремится показать, что данная проблема не столь проста, и, обращаясь только к здравому смыслу, ее не решишь.

Здравый смысл, как правило, упускает из виду, что безумие представляет собой еще и феноменологическую проблему. Действительно, любое объяснение безумия может основываться лишь на предшествующем его корректном описании. В таком случае закономерен вопрос, какого рода сознание может послужить исходной точкой для такого описания? Если это сознание наблюдающего за безумием врача, то ему доступны лишь внешние проявления безумия, но не сам феномен. Если же это сознание безумца, то оно либо вообще лишено дескриптивных [12]
средств, либо сами дескрипции заведомо недостоверны. Таким образом, безумие нигде не обнаруживает себя как феномен, и поэтому резонно предположить, что в человеческой истории оно появляется без санкции опыта. Понятие безумия не может, следовательно, опираться на эмпирический материал представлений; оно появляется в результате некоего волевого акта, учреждающего границу между нормой и аномалией в духовном мире. Следует заметить, что этот волевой, властный акт учреждения является не столько следствием познания, расширяющего свои границы, сколько результатом самоограничения человеческой природы. Если безумие невозможно в строгом феноменологическом смысле (так как никогда не может быть опытом сознания, точнее сказать, конвенциональным опытом сознания), то то же самое следует сказать и о разуме. Проблема безумия приоткрывает тайну разума, который, несмотря на все декларации о расширяющихся границах познания, генетически связан с ограничением и упрощением опыта.

Здесь следует вспомнить тот пассаж из «Истории безумия», где Фуко говорит о Декарте, о его размышлениях по поводу «гиперболического сомнения». Всемогущий демон Декарта подвергает деконструкции всю привычную человечеству систему мироздания вместе со всеми знаниями и представлениями. Фуко, следуя за всеми аргументами Декарта, задает вопрос: а почему безграничное сомнение не распространяется на рассудок Декарта? Не является ли это ограничение, эта полная уверенность Декарта в своем психическом здоровье симптомом страха перед безумием? Перед нами еще одно подтверждение парадоксального тезиса Фуко: безумие и нормальный рассудок рождаются вместе, в одно и то же время.

Было бы нелогично завершить это предисловие какой-либо оценкой фигуры Фуко и его роли в современной интеллектуальной культуре. Нелогично, так как книга, которую читатель держит в руках, должна еще раз убедить его, что время для такой оценки еще не пришло.